У пиздеца глаза карие.

      — Да Вы… Вы ничегонепонимаете! — выпаливает Олеся ещё более наглым голосом, чем обычно. Сейчас они вчетвером — она, Даша, Ника и Алиса, сидят в уютной гостиной Крымченко и пьют за сданную сценаристику, актёрку… И вообще, кто за что. Ну, это изначально так думалось, что будут тосты «за сдачу!» и всё… Нет. Вино развязывает Олесе язык и она начинает опять рассказывать свою любимую историю про то, как целых полгода ей посчастливилось провести и оркестром народников. Алиса, уютно устроившись у Александровой под рукой, и ещё, что называется, «ни в одном глазу», делает вид, что внимательно её слушает, пока Даша с Никой закатывают к потолку глаза, умоляя подругу заткнуться, и «Олеся, мы уже в сотый раз поняли, что кататься по России тебе понравилось!». — А… А вот Алиса не поняла, да Алисёш? — помутнённые карие Леськины глаза с щенячьей надеждой уставляются на Рыжевскую. Та даже немного смущается — а мало ли, что Александровой в голову взбрести может. Но ей правда интересно, поэтому, метнув виноватый взгляд Даше, Алиса кивает. — Ты ж моё лохматое счастье! — Понеслась… — вздыхает Ника. — Ты ж мой комочек солнечный, ты ж моя актрисочка ненаглядная! — хватая Алису за щёки, заплетающимся голосом начинает орать Олеся. — Вот единственное моё утешение на старости лет, вот подрастёшь, Алиск, ве-великим… человеком станешь! — Лесь, тебе двадцать три, блять, года. Какая старость? — не выдерживает потока этих пьяных нежностей Даша. Олеся запальчиво оборачивается к ней. — И я до сих пор в девках! И… И никто меня… Не лю-у-у-убит! Вот вы меня даже слушать не хотите, вот только Алисонька, свет глаз моих, единственная мне радость, да, Лисёшк? — А-Ага… — Так вот, и потом мы поехали в Петербург, — неожиданно вспоминает про свою историю Олеся. — И там… Там короче какой-то парень мне начал доказывать, что «ты вообще не из нашего профиля, и петь ты не умеешь, и внешние данные у тебя никакущие, и вообще, что ты припёрлась, и блаблаблаблаблаблабла». Ну, а я ему ка-а-ак встану! Ка-а-ак пройдусь, да ка-а-ак спою! — Олеся быстро встаёт с дивана, томно прижимает к груди руки и начинает, как истинно русский человек, находящийся в нужной кондиции, петь «Ой, Мороз-мороз». Даша с Никой едва держатся, чтобы не завыть, а Алиса не держится и подпевает. — Их теперь две… против нас, Ник, — хихикает Даша, смотря на то, как Алиса, вольготно расположившись на диванчике, дерёт глотку, сипло допевая мольбу не морозить несчастную лошадку. Самое страшное начинается, когда грустная и заунывная мелодия кончается, и Олеся, хлопнув в ладоши, заводит новый мотив. — Счастье вдруг, в тишине… — тихо начинает она, имитируя жестами и стук в дверь, и голосом — удивление. Алиса подбирает под себя ноги и внимательно, сосредоточенно, слушает. А Леся распаляется, ведёт плечами, и отплясывая не хуже актёров в фильме, поёт припев, прыгая и бегая по гостиной. К припеву Алиса подключается, разделяет полупьяную Олеськину радость, подпевая ей, вскакивая с дивана, хватая за руки. Смеётся Леся, смеётся Лиса… И Даша с Никой смеются. Им весело, им хорошо. Держатся за руки Алиса с Олесей, танцуют что-то, смутно похожее на танец, и поют. Алиса — хрипло, фальшивя, Олеся — звонко и громко. Песня старая, простая, а сколько в ней эмоций…       Вообще, Олеся была удивительным человеком. Нет, отбросим её таланты, сочетающиеся с абсолютной бытовой неприспособленностью, отбросим… Олесе удавалось абсолютно удивительным образом раскрывать людей. Расщёлкивать их, словно орешки. За пару дней она могла сделать то, на что у другого человека ушли бы месяцы, а то и годы. Подбирая совершенно неосознанно нужные слова, жесты и интонации, Александрова заставляла людей открывать ей свои самые потаённые стороны, а затем изучала их. Она позволяла в себя влюбляться, позволяла ласкать её комплиментами… Она привязывала людей к себе плотными, но очень тонкими нитями, и не отпускала уже никогда. Если те, конечно, не уходили сами. Бывали и такие. Они потом кричали, что Олеське воздастся за все разбитые вдребезги сердца, однако все прекрасно понимали, что Леся искала любви, но не лёгких увлечений, в порыве которых человек может открыть самые интересные части себя. Так, например, вышло со Стасом. Леся даже не помнила толком, как они познакомились, вроде в парке, когда она, проходя мимо парня, стащила у него кусок розовой сахарной ваты. Бельский, так была Стасова фамилия, был тогда на первом курсе в МГТУ, а Олеся уже на третьем ВГИКа. Так и познакомились. Сперва стали друзьями, и странно, что в какой-то степени ими и остались, причём дружба была односторонняя. Леся знала о Стасе всё, вплоть до того, какой кофе он любит пить в пятницу в семь вечера. А вот Стас об Александровой… Что он о ней знал? Учится на режиссуру. Любит кошек. Не умеет готовить. Всё? Да. Отношения у них вообще начались как-то спонтанно. Возможно, даже на слабо или спор… А потом притёрлись как-то, привыкли… Завели пушистую чёрную тварь, которую Олеся назвала Каллисфенией.       С Никой и Дашей вышло так же легко. Они были простыми людьми, а Ника вообще открывалась, как дешёвый роман, как мыльная драма… Нет, Лесе она была дорога, как близкая подруга, но что-то подсказывало — ненадолго она села в купе Леськиного поезда. А вот с Алисой выходило иначе. С ней было интересно, ибо общались они уже полгода, а Александрова так о ней и не узнала ничего почти. Это заводило азарт. Рыжевскую не брала ни строгость, ни нежность, ни объятия, ни вычеты. Она оставалась неприступной, как ледяная глыба. Цвета льда были и глаза у Алисы. Словно бы та совсем и не скрывала в себе ничего, словно бы всё на поверхности, ан нет! Остаётся тайна. И хочется её разгадать, и не хочется… Вот и сейчас, когда Алиса заливисто и хрипло подпевает, Лесе кажется, что она чуть приоткрывает ту завесу, даёт подсмотреть. Но песня недолгая, она кончается, и вот, они уж снова сидят на диванчике, слушая друг дружкины рассказы. Ника уже уютно устроилась на Дашиных коленях и тихонько посапывает. Даша борется со сном, пытаясь заткнуть Олесю, а та всё балаболит о своём оркестре народников. Алиса смешно хмурится, морщит носик, словно вот-вот чихнуть собирается, и мотает своей непутёвой лохматой башкой. — Эх, Лиса-Лисонька… Что ж ты такая холодная? — улыбнувшись, спрашивает Олеся. Рыжевская удивлённо вскидывает брови. — Я? Чё ты гоооонишь? — алкоголь наконец ударяет в голову Алисе, и её клонит в сон. Леся замечает это и возмущается. Ей хочется ещё поговорить. — Нет, ты скажи! — Чё… Чё ты ко мне приебалась? — Почему ты такая? — Какая?.. — Не такая, вот! — Иди в пизду, — бубнит Алиса под возмущённый Олеськин «ах!». Бубнит и проваливается в сон, укладывая голову, как ни странно, у Александровой на груди. Леся касается рукой жёстких вихров. «Хозяйственным мылом она их, что ли, моет?» — думает Олеся перед тем, как уснуть.