Понедельник. 19.
Середина ноября. Кора деревьев темнеет, а их листья, окрашенные в алый и бордовый, колышет холодный ветер. Он же приносит тёмные свинцовые тучи, что закрывают собой серое небо. Недавно прошёл дождь, оставив на жёстких сухих травинках морозную росу. По мокрому асфальту туда-сюда снуют самых разных марок и расцветок машины. Водители спешат домой — в уютные квартиры и комфортные, просторные дома. Сегодняшнее утро было обманчиво-тёплым, потому мало кто был готов к такой погоде. Но после недолгого дождя стало понятно, что в этот раз прогноз был верным. Так как стрелки на часах давно перешагнули полдень, огромные здания были полны ожидающих конца рабочего дня людей. Где-то прозвучал звонок, возвещающий о свободе, и коридоры заполнились шумом от топота множества ног. Абсолютно разные ученики были связаны одним желанием — вернуться поскорее в мягкие постели, позавтракать, и заняться любимым делом, будь то чтение или видео-игры. Только один ученик был этому не рад. Он остался в кабинете, неторопливо собирая вещи, пытаясь как можно сильнее оттянуть нежеланную встречу. И кто же этот везунчик? Конечно же я. Дело было в том, что я вызвался помочь нашему классному руководителю с кое-какими бумагами. Разумеется, не просто так, а для исправления полученной недавно пары по литературе. Разочарованный в своём везении я уже вышел из класса и собрался идти к нужному кабинету, как внезапно меня чуть ли не сбили с ног. — Я получила её! Получила! — Без конца выкрикивала Мэйбл, сжав мои рёбра настолько, что я на секунду подумал о том, что они вот-вот треснут. Помнится, я даже немного надеялся на такой исход, ведь тогда бы мне не пришлось заниматься ненавистным делом. — Что? Кого? — Отцепить от себя сестру было делом крайне утомительным, но всё же увенчавшимся успехом. — Мэй, ты можешь не начинать разговор с конца? — Роль, что же ещё? — Недовольно надув щёчки, ответила она, и я осознал, что этот вопрос был довольно глупым. Она и так постоянно жалуется, что я её не слушаю. Но а как иначе? Полезной информации от неё получить всё равно невозможно, а забивать голову «девчачьими переживаниями» у меня желания, как можно догадаться, не возникало. — И вообще, пошли уже домой, я хочу как можно скорее услышать, что сегодня было. Я не помню, когда привык к её резким перепадам настроения, когда сперва она хочет обвинить меня во всех смертных грехах, а потом тает от любви всем сердцем, но и в этот раз я не обратил на это внимание. — Вообще-то, мне нужно к мистеру Сандерсу. — Без особого энтузиазма ответил я, на что получил сочувственное «о-оу». — Это ненадолго. Ни она ни я не верили в это, так как все, кто варился в этом адском котле знали, живым — морально или физически, зависит от его настроения — от Сандерса не уйти. И счастьем для Мэй было, что именно сегодня она была вынуждена пропустить занятия. Хотя она этого не ценила, только все выходные проходила разочарованная тем, что придётся пропустить урок французского. В отличии от меня, она души не чаяла в этом предмете. Либо в преподавательнице. Если честно, я не знаю, что из этого могло вызвать у неё больший восторг. Впрочем, недолюбливают Кассандру немногие. Немногие вроде меня, к сожалению. Мне вообще довольно слабо даются гуманитарные науки и, в принципе, это и есть причина, по которой после шести довольно долгих уроков, мне приходится оставаться на «седьмой» и самый ужасный. Подхожу к кабинету и стучу несколько раз, лелея в душе надежду на то, что его нет, или он просто не услышит меня, и я смогу уйти, успокаивая себя мыслью о том, что я пытался. Но, как назло, тут же получаю разрешение. — А, Пайнс! — Его злорадная улыбка только сильнее угнетает. — А тебя уже заждались. — Он показал на огромную кучу листов грубой, широкой ладонью. Чувство безнадёжности ситуации рухнуло на меня с новой силой. Возможно, это время было бы не столь мучительным, если бы я получил пару, к примеру, по информатике — понятия не имею, как такое могло бы произойти, но в теории, — ведь тогда бы мне не пришлось терпеть присутствие преподавателя, которого всей душой ненавижу. В отличии от Сандерса, миссис Дирн — крайне приятная и понимающая душа. Она довольно мягкосердечна, что редко играет ей на руку, и чем часто пользуются мои одноклассники, да и ученики этой школы в общем. Также, не столь страшным был бы поход на «пересдачу», если бы она была по географии. Мистер Олвин довольно специфичный и придирчивый учитель, но он никогда бы не оставил без второго шанса. Любой непонятный тебе момент он готов объяснить хоть десять раз, пока не поймёшь окончательно. Он требовательный, но даёт достаточно информации, из-за чего никто не мог бы сказать, что на контрольных он «валит». А вот не менее ужасной ситуация была бы, если бы я намудрил на алгебре, либо, что ещё хуже — на французском который, как я упоминал ранее, ведёт Кассандра. Большинство называют её по имени, ибо фамилия у неё французская, и потому она всегда придирается к произношению. Впрочем, сложно сказать, к чему она относится снисходительно. Она даже к Мэй иногда предъявляет претензии, хотя она и лучшая её ученица. Впрочем, последнее неудивительно — Кассандра желает чтобы моя сестрёнка не просто хорошо знала французский, а каждый раз становилась лучше и лучше, и того, что Мэй тренируется каждый день по несколько часов ей, видимо, недостаточно. Бесконечного числа грамот, наград с разного рода конкурсов связанных с французским языком. Мне никогда не понять, откуда в моей сестре столько сил и терпения, чтобы каждый раз, приложив максимум усилий, получать очередное «можешь лучше» и при этом сохранять улыбку. Каждый раз, когда я прихожу на урок французского, меня одолевает зависть. В параллельном классе изучают испанский, и их преподаватель пусть и не образец для подражания, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то на него жаловался. Все вспоминают о его язвительных выпадах с улыбкой. Он довольно эксцентричный и саркастичный, но от этого менее приятной личностью не является. Тем не менее, мне повезло получить пару именно по литературе, и потому я заперт в душном кабинете мистера Сандерса, в котором должен раскладывать в отдельные папки контрольные работы. В конце-концов я всё же добираюсь до самого важного — работы нашего класса. Ничего не привлекает моего внимания, пока не попадается работа моей сестры. Факт того, что она получила высший бал просто выбивает меня из колеи, и я так и застываю в недоумении. Из транса меня «выводит» раздражённый голос преподавателя, но, к счастью, я тут же нахожу что сказать. — Я просто вспомнил, что хотел попросить переписать свою работу. Вы, кажется, говорили, что у нас на это есть три дня. — Звучит пусть и не очень убедительно, но Сандерсу абсолютно плевать. — Можно я закончу с работами, и напишу свою? — А? Да, можно. Только недолго. — Он смотрит настолько грозно, что становится жутко. Будто бы ему приятно ставить все эти пары, каждый раз «убеждаясь», что некоторые ученики просто «абсолютно бестолковые». Терпеть не могу людей, которые самоутверждаются таким образом. Обычно это свойственно громилам-старшеклассникам, которые выбивают из «ботанов» деньги на обед. Это встречается чаще на экране, чем в реальной жизни, но единичные случаи всё ещё есть. После все это «перерастают», но некоторые, вроде Сандерса, этот способ самоутверждения сохраняют и используют в дальнейшем. Заканчиваю, но делаю вид, что всё ещё занят — жду пока он отвернётся. Наконец это происходит и я заглядываю в тетрадь Мэй. К счастью, запомнить ответы труда не составляет. У меня никогда не было проблем с тем, что для меня представляет интерес. Хоть какой-то. Что же, в таком случае, позволило мне так напортачить с этой контрольной? Всего-лишь какой-то пустяк — читал произведение в полном объёме, из-за чего персонажей было втрое больше. К сороковой страничке я просто запутался, а ещё больше меня в итоге запутали любовные линии, которых я насчитал четыре. Каким образом все те истории и волнения влияли на главный сюжет я так и не понял, смысл и посыл произведения до меня также не дошли. А потом мы прошли небольшую тему, и я знать забыл о том произведении. Наконец, я закончил с оформлением титульного листа и перешёл к написанию вопросов и ответов. С тестами я разобрался быстро, благо, Сандерс не смотрел, какой вариант я взял. Далее было немного сложнее, но мне всё же удалось собрать мысли в кучу, и написать их на листе. Самой сложной частью было «творческое задание», которые для меня страшнее самых ужасных пыток. Кое-как я всё же написал не свои мысли, но в итоге не получилось и страницы, за что Сандерс и снизил балл. Тем не менее, четвёрка меня более чем устраивала, потому кабинет я покидал с вполне спокойной душой. Выйти из класса, спуститься по лестнице, дойти до остановки — вроде не сложно, и ошибиться здесь крайне проблематично, разве что вначале допустить крошечную ошибку и выйти в окно. Тем не менее, даже в таких простых заданиях я иногда умудряюсь сделать что-то не так. Вот и в этот раз, вместо того, чтобы сразу отправиться к лестнице, что ближе к холлу, я спускаюсь по другой. По этой причине мне приходится идти по холодному коридору, освещённому тусклыми лампами. Здесь мало кто задерживается реально допоздна, потому на электричество особо не тратятся. А вот на отопление уходит немалая сумма денег и холодно быть не должно. Причиной оказались открытые настежь окна. Обычно за проветриванием следят и окна, по негласным правилам, закрывает последний уходящий преподаватель. «Так значит, здесь ещё кто-то остался?» — и как в ответ на мой вопрос звучит довольно зловещий скрип, на который я сразу же оборачиваюсь и замираю. Честно говоря, картина та ещё: блеклый, кое-где мигающий, свет; немного обшарпанные стены; тишина, нарушаемая лишь моим дыханием, и холод, пробирающий до костей. Мыслить здраво в такой обстановке просто не получалось. Потому, поддаваясь какому-то инстинкту — явно не самосохранения, — я шагнул к двери. Из щели, вместо света, исходила тьма. Именно не темнота, а тьма. Абсолютная, всепоглощающая тьма будто бы пыталась выбраться из заточения, высовывая свои руки, хватаясь за пол, оставляя на нём и стенах царапины. В тот момент, когда мой разум остался явно где-то позади я думал о том, что, возможно, она пытается сбежать от чего-то, или кого-то. Нерешительно я взялся за ручку, будто бы не зная, помочь ей или закрыть дверь, заточить тьму с тем, от чего она так рьяно убегает. Наконец, взяв себя в руки, я распахнул дверь, тут же закрывая глаза от ужасно яркого света. Вместо того, чтобы ступить назад я почему-то шагнул вперёд, и тогда свет стал слабеть. Открыв глаза, я не увидел привычного кабинета истории в его обычном убранстве: небольшим столом на котором всегда идеально ровно стоят стопки бумаг, чистой доски у которой лежит указка и мел, рядов парт со стульями, шкафом с книгами, стоящими в алфавитном порядке и никак иначе, и вазой с фиалкой, что всегда стоит наверху. Вместо всего этого, я увидел нечто совершенно мне незнакомое, дышащее стариной. Я отступил назад, надеясь выйти обратно в коридор, но вместо этого упёрся в стенку, стукнувшись головой. Я поморщился — это опровергало теорию о том, что происходящее — не больше чем иллюзия, а я всё-таки заснул в кабинете литературы. Снова открыв глаза, я стал свидетелем того, как зажигаются явно не электрические лампы, расположенные на стенах, освещая небольшую комнату. Напротив меня был письменный стол, на котором стояла крошечная чернильница, а рядом с кучей скомканных бумаг лежал чистый лист и белоснежное перо. На стенах, что были покрыты старыми, в некоторых местах потрескавшимися, обоями висели небольшие картины: слева и справа — пейзажи, а над столом — портрет, на котором был изображён кто-то очень знакомый, кто-то, кого мы явно проходили по школьной программе, но имени которого я не помнил от слова совсем. Сделал шаг вперёд и оглянувшись, заметил дверь. Подёргав за ручку я с ужасом осознал, что она заперта. Она была не особо крепкой на вид, но мысль выбить её мне в голову тогда не пришла. Потому я сделал пару шагов к столу и заметил пару окон — слева и справа от портрета. Одно из них зашторено порванной тканью — что-то подсказывало мне, не предназначенной для такого использования. Второе окно было открыто, и на одном из стёкол была трещина, напоминающая паучью сетку. Когда я сосредоточенно думал о том, что же могло оставить на стекле такой след, сзади прозвучал глухой удар, который чуть не заставил моё сердце остановиться. Причиной шума был кусок чего-то вроде бетона. Осознав, я медленно перевёл взгляд на потолок, на котором красовалась огромная крестообразная трещина, через которую, если мыслить логически, должен был быть виден второй этаж, но вместо этого виднелась лишь пустота чисто-белого цвета. От неё не исходило никакого света, и на ней самой не было ни единой тени, из-за чего складывалось впечатление её нереалистичности, фальшивости. Порыв ветра заставил меня снова обернуться к окнам, которые уже оба были свободны от чего-либо, что могло бы помешать им, но не впускать в комнату свет, а наоборот, поглощать его. Огонь от светильников шёл в их сторону, будто бы желая отдаться темноте и погаснуть. Внезапно послышался звук выстрела, а после — шум от топота миллиона ног, потолок стал слабо осыпаться, а после раздался крик. Жуткий, душераздирающий, крик, от которого всё тело покрылось мурашками. Казалось, он звучал снаружи, но в тоже время и в голове. Я закрыл уши в попытке уменьшить его, но это оказалось совершенно бесполезно. Стёкла окон задрожали и выгнулись, будто бы что-то давило на них снаружи, и лопнули, осыпаясь на пол миллионом осколков. Все звуки исчезли, а пространство вокруг вспыхнуло белым. Последнее, что я увидел — сломанный стол преподавателя и неровные ряды парт. А потом изображение перед глазами расплылось, поблекло, и всё поглотила мягкая, приятная темнота.***
Возможно, не каждому знакомо чувство, когда отходишь после наркоза, но это было именно тем, что я ощущал, когда очнулся на жёсткой кровати медпункта. Белый потолок, белые простыни и, в принципе, всё остальное, в течении нескольких минут, казались одним сплошным пятном. Во всём теле была неприятная слабость, а пальцы отказывались сгибаться. Чувство, будто бы хорошенько приложился о что-то металлическое проявилось сразу же, стоило мне немного шевельнуться. Когда я нашёл в себе силы привстать, Алисия, — наша вторая медсестра, новенькая, — тут же одёрнула полог, начав расспрашивать о самочувствии. Нельзя сказать, что в тот момент я мог лгать убедительно, но выбора у меня не было. Она что-то нервно щебетала, но слова доходили до меня с явным опозданием. Воспоминания же о том, что произошло, совсем наоборот, стремительно терзали моё сознание, не делая никаких поблажек. Борясь с желанием взять ненадолго больничный, я всё же убедил Алисию в том, что со мной всё в порядке. Выходя из кабинета я заметил, как она набирала какой-то номер на телефоне, но не особо заострял на этом внимание. Все мысли занимал злосчастный кабинет, и когда я проходил мимо него, всё внутри сжалось, и я даже не нашёл в себе смелости заглянуть внутрь. Но стоило дойти до холла, как где-то внутри зародилось новое чувство. Чувство тревожного предвкушения, что не отпускало меня до самой остановки. Тогда же и окончательно прошла боль в голове. Время было позднее, но район у нас, благо, безопасный. Конечно, шёл я не пятнадцать минут, но это было не так уж и плохо — как говорится, свежий воздух полезен для здоровья. И в том случае не только для физического. Подойдя к двери, я нажал на звонок, и тут же дверь резко распахнулась. — Лучше сразу иди на кухню, мама вся на нервах. — Прошептала Мэй с опаской глядя в сторону кухни. После был довольно сложный и эмоциональный разговор с родителями. Сложнее всего было убедить их в том, что со мной всё в порядке, и мне просто нужно немного отдохнуть, и никакие санатории и прочее мне не нужно. Чуть менее сложным было не ляпнуть ничего из того, что я видел. И, наконец, самым простым — объяснить, почему я так сильно задержался в школе и не пошёл домой вместе с сестрой. Вообще, родители не всегда были так обеспокоены нашим с Мэй здоровьем. Раньше они спокойно могли оставить нас на неделю и ни разу не позвонить, чтобы проверить, как мы. Но после одного происшествия, они глаз с нас не спускают. Что же это было за происшествие? Да так, одно «вполне обычное» лето, которое я запомнил до конца жизни. И итоги которого довольно сильно отразились на отношениях моих родителей с пра-дядей Стэном. Я до сих пор чувствую вину перед ним и перед Мэй, но, увы, исправить ничего не могу. Завалившись на кровать, я перебираю в воспоминаниях случившееся. С каждой секундой всё больше деталей ускользают, растворяются, словно дымка. Всё меньше увиденное кажется реальным, но верить в то, что я просто ни с того ни с сего потерял сознание — «Наверняка перетрудился, бедняжка! Я дам тебе освобождение…» — не хотелось по понятным причинам. Мысли же о том, что это было действительно что-то необычное и даже сверхъестественное казались слишком резкими, смелыми, даже дерзкими. Но несмотря на это, такими соблазнительными, что нельзя было удержаться. — Мама спрашивает, будешь ли ты есть? — Голос Мэй звучит как-то отдалённо, будто бы из другой комнаты, но я точно слышал, как открылась дверь. — Что если в школе что-то произойдёт? — Вопрос скорее для потолка, так как взгляда от него я не отвожу. В тот момент это почему-то казалось непосильным трудом. — О чём это ты? — Со смешком и недоверием спрашивает сестрёнка, но я понимаю, что совершаю очередную ошибку. Она больше боится нарушения спокойствия, нежели желает снова окунуться в мир необычного. — Уже чёрт знает сколько всё тихо, с чего бы этому меняться? В ответ я молчу. Закрываю глаза, и вновь возвращаюсь мыслями в то лето. Гравити Фолз. Самое яркое, самое незабываемое и самое опасное приключение, что у нас когда-либо было. Чувство адреналина, ответственности и чего-то ещё, такого слабого, но такого приятного. После того, как мы тогда уехали, в нашей жизни не происходило ничего необычного. Редким исключением были письма от пра-дяди Форда, в которых он рассказывал о местах, в которых они были со Стэном в то или иное время. Я до сих пор храню каждое из них, хоть и зачитал до дыр. Из-за этого в душе бесилось неслабое чувство, которое я не мог охарактеризовать или принять. Подобное жжению в груди, и в тоже время, будто бы нож под рёбра, и полная опустошённость. Мне не хватало Гравити Фолз, и я чувствовал вину за это. — Я видел… Кое-что. — Мне нужно было рассказать, хоть кому-то. Я знал, что она не поверит, но всё равно боялся. Боялся, что это ранит её. Что это напомнит ей, и что именно я буду в этом виноват. — В кабинете истории. — Я сел, переводя взгляд на сестру. Она поджала губы и нахмурила брови, пристально глядя на меня. Моё сердце с каждой секундой её молчания начинало биться всё быстрее. — Ты из-за этого задержался? — Казалось, будто бы она смотрит прямо в душу, что было довольно жутко. — По большей части. Вообще, с Сандерсом тоже немало времени убил… — Мне было сложно говорить об этом, но что-то внутри требовало этого. Я хотел быть услышанным. Такие случаи были кране редкими и каждое из них было невыносимым. — Говори уже. — В глазах «альфа-близняшки» мелькнул интерес, и это стало спусковым механизмом, который позволил без единой задней мысли начать довольно детальный пересказ. Как всегда бывает — Мэй, рассказывая, больше опирается на эмоции, я — наоборот, на обстановку. По отдельности у нас выходят довольно сухие рассказы, но вместе — образцовые работы. Но в случае, когда я пересказывал случившееся в «кабинете истории», я впервые не упустил ничего и, думаю, если бы перевести это на бумагу, было бы идеальным отрезком для какой-то книги жанра «ужасы». Мэйбл слушала меня внимательно, и к концу рассказа, когда я и заметил это, меня одолело повторное чувство стыда. Я никогда к её рассказам так не прислушивался. — И что ты думаешь? — Было довольно необычно, что она решила оставить свои мысли при себе, но я не успел сказать об этом. Дверь открылась, и в комнату вошла мать, строго смотря на меня с Мэй. У меня в голове закрутился целый вихрь мыслей, а паника росла в геометрической прогрессии с каждой миллисекундой. Ведь если бы она услышала хоть что-то, от вопросов было бы не отвертеться. — Ты есть собираешься? — В тот момент мне показалось, что душа покинула тело. Облегчённо вздохнув, я ушёл на кухню. К разговору о произошедшем мы больше не возвращались, но до самой ночи это терзало мою голову. «А ведь действительно, что Я думаю?»