Исторические несостыковки.

Понедельник. 3.

Если утро начинается с чашки кофе, то неделя — с опоздания. Свою вину отрицать не могу, но нежелание войти в положение от этого меньше раздражать не может. В конце-концов, не в первый раз случается, можно и понять. Вечером не смог поставить телефон на зарядку, — из-за чего он благополучно выключился, и не сработал будильник, — я проспал. Не имею ведь привычки просыпаться рано. К тому же, всегда, когда я просыпаюсь не из-за будильника, первые минут тридцать после пробуждения у меня голова занята поисками ответов на самые важные вопросы: «Какой сейчас год?», «Сейчас утро или ночь?», философский — «Кто я?», и самый важный — «Который час?». И только ответив на последний, я могу уже более менее нормально соображать. Во всяком случае, как умею. Этим утром было особенно обидно, ведь в первый раз — за долгое время — решил лечь пораньше. Всего минут на пятнадцать позже десяти. Это был мой личный рекорд. Повторять такое намерений не было. Больше всего в мире терпеть не могу это и ранние подъёмы. Почётное второе место занимала причина, по которой я так рано завалился в кровать. У соседей случился внезапный потоп. Вода заполнила половину комнат, и даже добралась до проводки. В итоге не произошло ничего хорошего, как можно было догадаться. Мы и ещё парочка квартир остались без света, так ещё и ремонтная служба так и не приехала. Удивительно, как под такой негодующий шум мне удалось заснуть, но чудеса, как видно, случаются. Только длятся они недолго. К полуночи я снова проснулся в холодном поту и с норовящим пробить рёбра сердцем. И всё бы ничего, полежал бы немного, успокоился и заснул как обычно. Да только не кошмар меня разбудил, к сожалению. Точнее, кошмар, но не в том понимании слова. Обычно они давят на страх, сожаление или что-то подобное, но в том случае это вгоняло в ужас только когда осознавал увиденное. Да и редко такое случалось, — настолько редко, что я мог назвать максимум один раз, не считая этого, — что события были связанными, и кроме того — вкрай запоминающимися. Куда лучше было вновь очутиться среди пустого обгорелого поля с руками по локоть в крови. Куда лучше было снова слышать выкрик Венди, как на повторе. Ведь после пробуждения ты понимал: «Это всего лишь сон». Но тут такое не работало. То было самое жуткое, самое ужасное — реальность. Не то, чтобы у тех кошмаров не было какой-либо реальной основы — напротив, была, и ещё какая. Только события были через чур гиперболизированными и не запоминались. А главное — не происходили в том виде, в котором были отображены. Суть этого же «кошмара» была в чуть более честном, откровенном — если это слово уместно, — изображении действительности. И это пугало. До такой степени пугало, что в течении часов четырёх я просто лежал на кровати, раз за разом прокручивая всё у себя в голове. Таким рассеянным я не был ни разу за всё время. Мать раз пять подгоняла меня, говорила, что я «витаю в облаках» — от этих слов просто в дрожь бросало. Я вышел минут на пятнадцать позже обычного. Несмотря на то, что всегда прихожу раньше нужного — я каким-то чудом смог опоздать на десять минут. Осознать, каким образом двадцатиминутная дорога смогла занять около получаса мне не было дано. Стоило перешагнуть порог кабинета, как тут же попал под горячую руку. Буквально за пару минут до этого, преподавателя успели вывести из себя, и тот на меня сорвался. Сунул мне в руки журнал и с гневными выкриками выдал мне билет прямиком в Ад. Я прошёл кабинета четыре, прежде чем осознал, что именно до меня пытались донести. На четвёртый этаж. В кабинет французского и, по совместительству, истории. Боуэн так и не расписался за дежурство в пятницу. С мыслями о том, что вся Вселенная желает моей скорейшей смерти я подошёл к кабинету и застыл перед ним. Цифры «4» и «3», а также надпись «Кабинет Французского Языка», на которых кое-где облезла краска, блестят, будто бы сделаны из настоящего золота. Немного обшарпанная дверь сделана из тёмного дерева. На ней золотым отдаёт замочная скважина. Когда осознаю, что слишком долго изучаю дверь, наконец набираюсь смелости и несколько раз стучу. Кажется, будто бы попадаю в такт, в котором бьётся моё сердце. Слишком быстро. Слишком громко. Захожу в кабинет и стою, как вкопанный. Боуэн ведь терпеть не может, когда его отвлекают. В классе абсолютная тишина. Все уставились на меня с таким любопытством — даже не скрывая предвкушают мою казнь. Преподаватель бросает на меня яростный взгляд, и я чувствую себя мышью, которую кинули на обед какому-нибудь удаву. Впрочем, длиться это даже меньше, чем мгновение. Он быстро поворачивается к классу, и его чёрные волосы, затянутые в хвост, качаются от этого резкого движения. Я отвожу взгляд к полу. Почему вообще нужно замечать такие мелочи? Боуэн заканчивает предложение и даёт задание, после чего садится за свой стол. Хочу глубоко вдохнуть, но получается слишком рвано, судорожно. Будто бы меня всё ещё бьёт крупная дрожь. Сложно думать о том, что нужно ещё и что-то сказать. — Подпись. — Больше чем на одно слово меня не хватает. Да и интонация, будто бы на приказ на расстрел, вынуждает заткнуться. Он медленно — или же в тот момент я это так воспринимал, — раскрывает журнал, медленно берёт ручку… И внезапно подымается рука одного из учеников. Боуэн, разумеется, отвлекается на этого нетерпеливого человека. Выслушав, ухмыляется, складывает руки вместе и крутит ручку, при этом не сводя взгляда с отвечающего. Тот опирался на сказанное преподавателем, и прогадал. Историк говорит опираться на книгу, и не успевает вернуться к журналу, как в воздух взлетает ещё одна рука. В этот раз девчонка читает фразу из учебника. Я против воли начинаю нервничать ещё сильнее. Нетерпеливость всегда меня раздражала, а в тот момент просто выводила из себя. Ответ устраивает Боуэна, и он даёт новое задание. Уже более расплывчатое и неточное. Зная его характер, я бы даже усомнился, что событие, дату которого он попросил найти — вообще происходило. Но всё было намного проще, и пока некоторые были сбиты с толку, несколько человек, что-то вспомнив, начали быстро листать книги. Тем временем Боуэн перевёл взгляд на меня. Против воли сжав руки в кулаки, я отвёл свой взгляд в сторону. Я настолько увлекаюсь попытками ни о чём не думать, что вздрагиваю, когда кто-то выкрикивает правильный ответ. Девчонка просто светится от счастья. Было бы чему радоваться. Но и для меня причина тут же находится. Сделав «замечание», он всё же одобряет ответ и быстро ставит подпись. Я облегчённо выдыхаю, и даже успеваю на секунду расслабиться. Но Боуэн аккуратно закрывает журнал и только после этого отдаёт его мне. Почему обязательно было его брать? Чтобы случайно коснуться меня и заставить совсем потеряться? Вселенная меня всегда недолюбливала. «Всё, спасибо, неприятно было повидаться, надеюсь, мы никогда больше не встретимся» — пролетает у меня в голове, пока я крайне быстрым шагом выхожу из кабинета. Когда уже подхожу к нужному классу, то останавливаюсь, пытаюсь отдышаться, так как не заметил, как реально побежал. Прошло не больше пяти минут, а чувство — будто бы месяц прошёл. При чём по мне. И стоит мне отдышаться, как в голову начинают приходить крайне «любопытные» вопросы: «Интересно, а это повод не делать домашку или он специально валить будет?». После повторного прокручивания в голове слова «валить» я возвращаюсь в привычное угнетённое состояние, так как вспоминается причина, по которой мне так не удалось выспаться. Делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, стучу и захожу в класс. Отдаю журнал и — под причитания о том, что меня только за смертью посылать, — сажусь за парту. Выгляжу я явно не лучшим образом, потому Мэй начинает донимать вопросами, на которые мне либо не хочется, либо нечего ответить. Либо же ответы, — вроде «Да так, просто один «самый обычный человек» мучит меня как в реальности так и в подсознании» — меня не устраивали, от слова совсем. От бесконечных расспросов меня спасает преподаватель, который делает сестрёнке замечание. Становится немного легче, но только немного. На уроке сосредоточиться не выходит. Постоянно возвращаюсь к тому, что ответить на все вопросы всё равно придётся. А распинаться о том, что происходит в моей голове последнее время — не очень безопасно. Ради спокойствия её, моего и окружающих стоило придумать максимально не подозрительную причину, по которой я проспал. Вариантов было не особо много. Лёг поздно — отпадал сразу же. Она видела, как я шёл спать, и даже успела удивиться. Если бы сказал, что мысли спать мешали, то снова началось бы «Ну и кто она, а, а?» — а у меня дрожь только от воспоминаний об этих гениальных вопросах. Кошмары — тоже не вариант. Стала бы беспокоиться и до конца недели не отлипла. Слишком частые кошмар — повод в очередной раз отправить меня к школьному психотерапевту. По этой причине я стараюсь держать рот на замке по поводу этой темы. Пока перебираю вариант, урок плавно проходит мимо меня. Преподавателя устраивает мой крайне задумчивый взгляд, и потому он не обращает внимания. Как всегда увлечён очередной темой, от которой всех учеников, и меня в том числе, клонит в сон. До звонка у меня в голове успело появиться множество вариантов, касательно того, что я могу ответить. В голове даже мелькнула безумная идея — сказать правду. Только меньше всего мне хотелось, чтобы моя дражайшая сестрёнка снова перевернула всё с ног на голову, и исказила сон до такой степени, что от стыда я бы из комнаты недели с две не выходил. Тем не менее, несмотря на количество идей, когда Мэй всё же настигает меня, приходится использовать третий вариант. К счастью, дальше она не расспрашивает. Знает, что не запоминаю ничего. Правда, в этот раз она реагирует немного иначе. — Возможно, это твоя совесть. Не думал об этом? — Её слова немало выбивают меня из колеи. Я действительно никогда не думал о своих кошмарах в таком ключе. Я постоянно винил обстоятельства, но никогда не думал, что сам являлся, как минимум, соучастником. Я никогда бы не согласился, что виноват. Что поступил неправильно. Пусть и помнил недоумение на лице Форда, когда всё закончилось. Когда он спросил, как я себя чувствую, и я ответил, что всё в порядке. Ведь всё не было в порядке. Я совершил ужасное, и мне совсем не было жаль. Мне было до такой степени всё равно, что на это было явно пугающе смотреть со стороны. А вот Мэй ощутила всё не просто в полной мере, а двойную порцию того ужаса, что прошёл мимо меня. Я был виноват в этом, но это единственная вина, которую я признавал. Внезапно мне стало любопытно, что сказали бы дяди, спустя всё это время? Они были бы всё ещё на «моей» стороне, и сказали бы, что я был заложником обстоятельств? Или настояли бы на том, что я достаточно взрослый, чтобы трезво оценивать ситуацию и признавать вину? Но я не признавал её. Что-то внутри меня яро противилось. Повторяло «я НЕ МОГ», а обратное повторялось во снах. Возможно, это действительно была совесть? Так как перемена короткая, я успеваю обдумать совсем малое и подойти к кабинету литературы. Пока Сандерс не спеша подымается по ступенькам, я краем глаза замечаю француженку, которая возвращается в свой соседний кабинет. Мэй каждый раз смотрит на неё так, будто бы жалеет, что не все уроки — уроки французского. Я же вспоминаю о том, что в том кабинете «окно» — никаких уроков. Я редко запоминаю такие мелочи, но последнее время всё больше начинаю обращать на них внимание. «Боуэн не вышел.» — больше в этом мысли меня удивляет то, что я был даже немного расстроен тем фактом. Хотя нельзя было сказать, что мне его было недостаточно на первом уроке. На втором уроке мозг уже выходит из спящего режима, потому я не отвлекаясь делаю заметки в конспекте. А это довольно важно, учитывая предмет. И мои познания в искусстве и его понимании. Тема, как всегда, не особо занимательная, потому приходится вслушиваться. И всё вроде идёт своим чередом, тихо и спокойно. До поры до времени. Минуте на двадцатой, слышится звук разбитого стекла. Из соседнего кабинета. Что-то недовольно пробурчав, Сандерс просит не отвлекаться. К концу урока он проводит небольшой опрос, чисто для того, чтобы лишний раз поставить некоторым пару. И я даже на какое-то время забываю о произошедшем. Но стоит выйти из кабинета, как тут же всё всплывает в памяти. Поддаюсь любопытству и дёргаю за ручку — закрыто. «Это не моё дело» — проносится у меня в голове когда я отхожу от кабинета. Потом эта фраза звучит повторно, когда замечаю историка с француженкой. Только кроме этого в мою голову лезет крайне настойчивое негодование, и на следующем уроке я крайне раздражительный. Да что там на уроке, даже на перемене успеваю сорваться на одноклассника. От преподавательницы успеваю получить сто и одно замечание, хотя обычно обходится простыми правками. «У нас ведь французский, а не немецкий» — постоянно повторяет она. А когда Кассандра неосторожно бросает: «Оставила бы после уроков, да только есть дела поважнее» — я совсем выхожу из себя, и после урока серьёзно ссорюсь с Мэйбл. В итоге, когда она отправляется на подготовку, мы с ней не перекидываемся даже парой слов. На физре в голову приходят мысли о том, что лучше было бы уже сказать правду. Тогда Мэй поняла бы, почему я в таком состоянии. Конечно, наплела бы ещё кучу лишнего, но я что-то стал сомневаться, что оно было бы неправдой. До самого последнего время тянется как резина. На перемене только то и радует, что не вижу эту «сладкую парочку». Так как уже понимаю, повторение фразы «это не моё дело» совсем не помогает. Остаётся только грезить о том, как наконец приду домой и смогу немного отдохнуть. С этими мыслями я провожу последний урок и выхожу из кабинета, мирно направляясь к выходу из школы. Только вот пусть мой проходит мимо актового зала. Ученики и некоторые учителя, из нашей и не из нашей школ, родители и многие другие — все собираются в зале. Со вздохом захожу внутрь, выбирая место получше. Из тех что остались. Лучше всего помириться с Мэй сразу после концерта — иначе ничего хорошего не выйдет. К тому же, если бы я не пришёл, у сестрёнки была бы дополнительная причина дуться на меня. И то, что я чертовски сильно устал никак бы меня не оправдало. Обычно подобные мероприятия происходят в соседнем корпусе, также как выставки, «шоу талантов» и многое другое. В нашем корпусе обычно проводятся сборы по типу праздников и дней памяти. Но в этот раз выбор почему-то пал на этот зал. Кажется, они оправдывали это наличием сцены или чем-то вроде. Некоторые декорации уже стояли, некоторые поправляли, а какие-то только-только выносили. Никого из труппы не было видно, наверняка приводили себя в порядок. У них это всегда занимало непозволительно много времени. Из-за этого иногда даже представление начиналось минут на пятнадцать-двадцать позже назначенного. По этой причине никто особо не спешит занять место. К тому же, до начала ещё минут двадцать пять. Тем не менее, первые ряды уже заняты. Всего пара свободных мест, которые явно припасены для «особых гостей». Середина практически не занята — на четвёртом-седьмом ряду всего человек двадцать от силы. На последних рядах почему-то зрителей побольше. Среди них парочка наших преподавателей, которые сидят с детьми. Одна дамочка и вовсе всё семейство притащила, и мужа и ребёнка годовалого, и двойняшек, которые носились по всему залу. Наверняка старший ребёнок выступал. Наши с Мэй родители всегда были слишком заняты, чтобы хоть раз прийти на выступление, не говоря уже о репетициях. По этой причине я старался как можно чаще бывать на них. Мэйбл всегда нуждалась в поддержке, а после того летнего случая я просто не мог позволить себе ещё несколько промашек. Скучая, смотрю на пустую сцену. Жалею, что меня никак не пустят в «закулисье». Пусть моя сестрёнка и не самый ужасный человек, но о нашей ссоре она наверняка успела растрепать всем и каждому. А её «подружки» всегда не прочь позаботиться, чтобы я к ней не попал: «С извинениями пришёл? Она не хочет тебя видеть», «Жди конца концерта, фанатам вход воспрещён». От мыслей о том, что снова придётся смотреть ту же пьесу появлялось желание плюнуть на это всё — пойти домой, отдохнуть и просто встретить Мэй по пути домой. Но нет — раз пришёл, значит нужно остаться. Даже если это такая пытка. Наконец, на сцену выходят актёры. В отличии от второго «корпуса», в нашем зале нет никакого занавеса. Первые минуты совсем не вызывают у меня интереса — ну начало, ну Гамлет, ну хорошо играет, и что теперь? Я не за этим приходил. А то, за чем я приходил пришлось ждать. Недолго, но всё же. Когда Мэй выходит на сцену, первые минуты она всегда жутко нервничает, ищет взглядом в зале поддержку. Меня. Но в этот раз, отчеканив свои слова, она всего пару раз кинула короткие взгляды на публику, после чего ушла со сцены. Это было довольно тревожным звоночком, потому до конца первого акта я был весь как на иголках. Да и угораздило же меня на днях ляпнуть, что на репетиции Мэй всё же перегибала палку, переигрывала. Всегда молчу, а тут… Я не тот, кто имеет хоть какое-то право судить её. Этим занимается их режиссёр — или кто он там? — и только он. С чего вдруг я счёл, что знаю лучше — понятия не имею, но Мэй эту фразу запомнила. Теперь её Гертруда была куда более сдержанной, чем на генеральной репетиции. К тому же она её наделила высокомерным взглядом и чем-то ещё, совсем неподходящим Королеве Датской, но так хорошо гармонирующим, что жалоб не вызывало. Где-то на середине акта скрипнула дверь и тихо, крадясь, одно из первых мест на втором ряду заняла Кассандра. Как видно, заранее предупредила, что опоздает, так как потом благодарила сидящую рядом преподавательницу. Но стоило ей наконец смирно сесть, — а моей сестре просиять, так как «кумир» снизошёл с небес, чтобы посмотреть на «её» выступление, — как она тут же вскочила, как ужаленная, и умчалась в сторону выхода. Учитывая, что в тот момент меня могло отвлечь абсолютно всё, что угодно, то неудивительно, что я повернулся к выходу. У дверей стоял Боуэн, которому Кассандра что-то прошептала, на что он закатил глаза и перевёл взгляд в сторону. Тем не менее, сама она осталась довольна, и снова тихо вернулась на место. Постояв с минуту-другую, историк ушёл, а со сцены ушла Мэй. Потому мой интерес к происходящему снова вернулся к отметке «ноль». До конца акта, к счастью, оставалось ждать недолго. Когда прозвучали заветные слова я, не дожидаясь, когда поклонятся актёры, всё же рискнул пробраться в «гримёрку». Как можно догадаться, успехом это не увенчалось. Сама же Мэй довольно долго упиралась, но всё же вышла. После состоялся далеко не самый приятный разговор. Я не люблю лгать, но тогда пришлось выложиться на полную. Актёр из меня, мягко говоря, никудышный, но небеса вновь решили помочь мне. И снова только в какой-то мелочи, которая пусть и привела к разрешению конфликта, но потянула за собой цепочку не самых приятных последствий. Мне пришлось согласиться остаться до конца выступления, и: «раз уж ты здесь, сбегай купи чего-нибудь, нас не выпускают в костюмах». Проклиная свою судьбу, я всё же спустился купить чего-нибудь Мэйбл — сложнее всего было выбрать то, чем она не сможет испачкаться, — и заодно себе. Людей было в разы больше, чем обычно, потому пришлось немало ждать, но я никуда и не спешил. Спокойно оплатил, спокойно взял. А чего волноваться? Минуты покоя и так слишком редкие, чтобы терять их по таким пустякам. Потом занёс «перекус» Мэйбл, доел своё и решил всё же пройтись. И это было довольно плохим решением. –…сам разозлил его, поэтому будь паинькой, и не спеши. — Я резко затормозил, услышав голос Кассандры. — Я и не собирался. Просто не хочу иметь дела с последствиями. — Голос Боуэна звучал не менее узнаваемо. Разве что что-то в нём было иначе. Какая-то мелочь. — Поэтому не мог выбрать место для разговора по-лучше? Я крайне тихо, затаив дыхание, спустился на пару ступенек вниз. — Будто бы это что-то меняет. — Недовольно «ответил» историк. — Как пожелаешь, дорогой. — Услышав последнее, я тихо спустился к залу и занял своё место. Когда осталось минут десять, все начали сходиться. Зрителей немало, но поубавилось. И я мог их понять. Единственный, кто выложился даже лучше, чем на генеральной репетиции — Гамлет. Пусть я и слышал его крики о том, что он потерял текст, когда разговаривал с Мэй, по знанию сценария это не было заметно. Правда, когда он вышел на сцену, первые пару минут выглядел так, будто бы его весь перерыв поили успокоительным. К счастью, это вскоре прошло и можно было насладиться хоть его игрой. Можно было бы, но… В этот раз француженка не опоздала, и успела даже минут с десять посидеть на первом ряду. А потом пришёл Боуэн. Он занял ближайшее к выходу место на пятом ряду и, облокотившись на свободное «кресло» впереди, без капли интереса смотрел на сцену. Заметив его каким-то левым чувством, Кассандра ушла с места и села рядом с ним. На это было сложно не обращать внимание, хотя бы по той причине, что француженка была единственной, кто позволял себе вставать с места. Ну, и ещё дамочка с тремя детьми. Поэтому у меня особо выбора не было. Не на сцену же смотреть. Там был ужас. Мэйбл после смерти Офелии переигрывала так, что стоило бы внести это в «То, как какую игру вы вылетите из драм. Секции». Даже сама Офелия, казалось, не столь сильно была огорчена своей кончиной. Да что там она, у Гамлета столько эмоций не было. Потому я смотрел на сцену только изредка и не без отчаяния. Желание покинуть зал и так, казалось, достигало предела. Но жизнь умеет удивлять. Где-то ближе к концу пьесы, на моменте разговора Гамлета и Горацио, я поймал на себе взгляд «самой скучающей фигуры». Конечно, случись подобное немного раньше, я бы внимания не обратил. Мелочь, как-никак. Да только после той «стычки» у меня всё внутри сжималось стоило мне просто заметить Боуэна. А тому всё равно. Понял, что я заметил, и лениво перевёл взгляд на сцену. Там хоть что-то более менее интересное стало происходить. Финальные сцены, а в особенности сцена битвы — выглядели и впрямь хорошо. Наблюдая за движениями Лаэрта, я против воли вспомнил, как Мэй однажды сказала, что один из труппы ходит на фехтование. И им явно был не игравший Гамлета. Тот был хорош в актёрском искусстве, но шпагу он держал как копьё, не иначе. Наконец, последняя сцена осталась позади, актёры поклонились и ушли со сцены. Я откинулся на спинку стула, понимая, что ждать осталось всего-ничего. Во всяком случае сравнительно с тем, сколько я вытерпел. Вытерпел сидеть на одном месте. Привык к подобному, но пройтись-размяться тоже полезно. Чтобы не отсидеть пятую точку, нужно найти на неё приключений. А это у меня всегда получалось на отлично. Правда, в этот раз мне снова повезло, и не досталось. Второй раз подслушать разговор, и дважды не быть отчитанным — это талант. Вообще, я тогда даже не стал сбегать. Сами виноваты — стали на первом этаже, у лестницы. Я просто спускался — имею право. Хотя разговор секретностью не блистал. Всего-то Кассандра спрашивала своего е-…ухажёра о самочувствии. Каким-то, правда, через чур обеспокоенным тоном. А сам Боуэн был раздражён до такой степени, что я успел дважды подумать, прежде чем пройти мимо. Да и заметил одну любопытную деталь — левая рука была перебинтована, и в глаза бросались небольшие кровавые разводы. Я не особо впечатлительный, как можно было сделать вывод, но почему-то от вида свежей крови мне стало немного худо. С горя вскрываемся? Или от скуки? Не похож он был на самоубийцу, вот ни капельки. Да и резать вены выше кисти… Это было бы очень оригинальным решением. Больше меня, правда, в тот момент волновало то, что мне вообще было какое-то до того дело. Я стоял у выхода из школы минут десять, успел попрощаться с Кассандрой, но Боуэна с ней не было. И Мэйбл не шла. Тем не менее я всё продолжал ожидать чуда в лице моей сестры, как чёртов Хатико, и не имел смелости уйти. К счастью, эта жертва окупилась. Распахивая перед собой двери, наконец вылетела моя сестрёнка. Сияла, как новогодняя гирлянда. Сперва распиналась о том, что Кассандра сказала — мол, в восторге от пьесы, а мне слабо верилось, что человек вроде неё способен хоть что-то похвалить. Сразу после этого начала расспрашивать, какие впечатления от пьесы у меня. Почувствовал себя как на контрольной по литературе. Не вызывало у меня никаких чувств прочтение или просмотр любого рода произведений. Я видел перед собой «факты», события, но мне не дано было увидеть что-то за ними. Эмоции, чувства, характеры — это для меня тёмный лес. Понимая, что одно неверное слово, и пропал — я принимаюсь говорить именно то, что она желает слышать. Так как я не верю в ложь во благо, мне ничего не оставалось кроме как признать — я чёртов лжец. Такова жизнь, таков я. От моих комментариев лучше бы всё равно не стало, а то и наоборот — заставило бы Мэй снова всё бросить. Она ведь себя уже во всех секциях перепробовала, но ни в одной долго не задерживалась. А от этой она просто сияла. Да и с каждым разом становилось всё лучше. Так кто я такой, чтобы отнимать у неё такое счастье? Насладившись дозой лести, сестрёнка поделилась с подробностями случая в гримёрке. Как оказалось, костюм Гамлет всё же сменил на втором акте. Они отличались совсем малым, и я не обратил на это особого внимания. А причина смены была довольно интересной — между «Гамлетом» и «Лаэртом» битва произошла даже раньше последних сцен. Явно вошли в роль парнишки. Да так сцепились, что Дину оторвали рукав. Наполовину, но всё же заметно. Зашивать времени не было, потому было решено сменить костюм. Тот увезли, и только минут через пять «Гамлет» севшим голосом сообщил, что не может найти слова. Как оказалось, они уехали вместе с костюмом. Потом была жуткая суматоха, из всех сценариев собирали один, и пока этим занимались, параллельно поили успокоительным Дина. Так как его трясло и от потасовки, и от потери сценария. Но, в итоге, всё обошлось. На такой ноте мы подошли к дому, и я наконец с уверенностью смог сказать, что день завершён, и больше ничего плохого меня ждать не могло.