Я долго шёл по коридорам, Кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором Смотрели статуи из ниш. В угрюмом сне застыли вещи, Был странен серый полумрак. И точно маятник зловещий, Звучал мой одинокий шаг. Николай Гумилёв. Ужас
Я никогда не верил в мистику, сны и предзнаменования. Мифы о вампирах, которые пьют кровь неосторожных путников и корпят над пыльными фолиантами, готовыми рассыпаться в прах от малейшего прикосновения, всегда вызывали у меня усмешку. Легенды о привидениях казались выдумками людей чересчур эмоциональных, чья тонкая душевная организация не выдерживает никакой критики, а излишняя впечатлительность готова оживить любую тень. Когда бледные отпрыски древнего богатого рода, страдающие от малокровия и эпилептических припадков, рассказывали мне о некоем фамильном проклятии, я смеялся и подсчитывал количество близкородственных браков, выпавших на долю их семьи. Одним словом, я совершенно не подходил на роль человека, готового, раскрыв рот, слушать истории чувствительных девиц и их глупых простодушных нянюшек. Впрочем, что ещё ожидать от того, кто проводит дни в игорных домах, клубах да опиумных курильнях? Только то, что он будет прожигать свою жизнь чуть более изящно, изредка посещая театр или коротая вечера за чтением классической литературы и изучением иностранных языков. Так было до того дня, когда я получил приглашение своего приятеля, Константина Павловича Лаврецкого, посетить его родовое имение. Лаврецкий был путешественником и, как говорят, участником какой-то научной экспедиции (правда, никто не знал, какой именно). Впрочем, эти слухи редко касались его, ибо никто из друзей в здравом уме и твёрдой памяти не смог бы вообразить себе человека менее подходящего для науки, чем мой приятель. Он ездил по городам Европы, не задерживаясь долго ни в одном месте, играл в карты, пил рейнские и французские вина, посещал театры и музеи, заводил красивых любовниц – в общем, делал всё, чтобы за короткий срок спустить состояние, завещанное ему отцом. В свободное от этих предприятий время Лаврецкий просиживал за столом, создавая посредственные рисунки и ещё более посредственные стихи (о том, насколько они посредственны, мы, слушатели, из вежливости не упоминали). Однако нашлась одна девица, которая хвалила произведения Кости в надежде на то, что он женится на ней (бедняжка не учла, что Лаврецкий вовсе не стремился связывать себя узами брака, но даже если бы и стремился, его расстроенное состояние вряд ли позволило бы ему сделать это). Впрочем, сия печальная история заслуживает отдельной повести, не буду засорять эти страницы ненужными подробностями… Вы, конечно, спросите, какое отношение всё вышесказанное имеет к сверхъестественному? «Самое прямое!» – горячо воскликну я. Итак, всё началось с Константина Павловича Лаврецкого. Точнее, с его очередного возвращения из Европы. Я сидел в ложе Мариинского театра, когда ко мне подошла Анна Александровна Красавина – фрейлина императрицы, моя хорошая знакомая, чей острый ум и способность собрать все без исключения сплетни, прежде чем они достигнут моих ушей, всегда вызывали у меня восхищение. Мы немного поговорили о предстоящих скачках, о внезапно ухудшившейся погоде, о премьере в итальянском театре. В числе прочего речь зашла и о Лаврецком. – Ваш друг Лаврецкий вернулся, – сказала Анна, лениво помахивая веером. Нелишне упомянуть: первое, что предпринимал Костя по возвращении, – отправлял мне записку с приглашением посетить его скромную обитель и оказать ему честь опробовать великолепное рейнское. – Позвольте не поверить вам, Анна Александровна, – заметил я, усмехаясь, – я не получал от него никаких писем, а ведь он всегда предупреждает о приезде. К тому же вы сами знаете, как он любит оперу. Подумайте сами, если бы он был в Санкт-Петербурге, мог ли он пропустить сегодняшнюю премьеру? Мог или нет, я спрашиваю? – Нет, – вынуждена была признать моя очаровательная собеседница, – но тем не менее он вернулся. Лаврецкого видели возле его дома, и, хотите верьте, хотите нет, выглядел он преотвратительно. Бледный, с кругами под глазами и трясущимися губами, со странным диким взглядом… Я и сама не поверила бы, если бы не видела это собственными глазами. Вчера он прошел мимо меня на улице и не поздоровался! Можете в такое поверить? Я окликнула его, думая, что обозналась, но Константин Павлович обернулся и взглянул на меня. Каким страшным был его взгляд! Вместо того чтобы подойти и заговорить, как он делал это всегда, Лаврецкий вновь опустил голову, накинул капюшон плаща и поспешил прочь. Не успела я опомниться, как его уже не было! Ну, что вы теперь скажете? Ей-богу, если бы я не знала, что Константин Павлович единственный ребенок в семье Лаврецких, то предположила бы, что это его неудачливый брат-близнец! Третий звонок лишил меня возможности ответить Красавиной, и мы расстались во взаимном недоумении. Анна Александровна отправилась в свою ложу, а я едва сумел дождаться конца оперы, борясь с желанием немедленно броситься в дом Лаврецкого и попытаться найти логическое объяснение этим странным событиям. Наверняка случилось нечто, что заставило Костю прервать путешествие и вернуться в Россию раньше предполагаемого срока. Но что это могло быть? Не смерть ближайшего родственника: родители Лаврецкого погибли несколько лет назад, а с родичами – тёткой с материнской стороны и её учеными сыновьями – Костя не поддерживал отношений. Смерть друга? Конечно, друзей у Лаврецкого было немало, – причиной тому его весёлый и незлобивый характер, щедрость и готовность мгновенно прийти на помощь. Но мы вращались в одних и тех же кругах, кутили в одних и тех же компаниях, и большинство друзей Кости были также и моими друзьями. Поэтому позволю себе заявить со всей ответственностью – если бы с кем-то из них случилось несчастье, меня об этом известили бы. Тогда что? Угроза разорения? Безусловно, это веская причина прервать путешествие. К тому же, когда я в последний раз видел поверенного Лаврецкого, он был весьма озабочен денежным состоянием моего друга. Разумеется, если Костю одолевают кредиторы, тот факт, что он побледнел и осунулся, кажется вовсе не удивительным, – я был бы поражён куда больше, если бы он сохранял прежний цветущий вид, зная, что грозит ему в ближайшем будущем. Придя к этому выводу и вполне им удовлетворившись, я тем не менее был слишком возбуждён, чтобы отправиться домой, сделав вид, что ничего не случилось. Идти к Лаврецкому прямо сейчас представлялось мне бессмысленным – было слишком поздно, и извинить этот визит не смогло бы даже чувство беспокойства за приятеля. Поэтому, чтобы охладить голову, я сделал крюк и направился вдоль Литейного проспекта. Купив вечернюю газету у мальчишки-разносчика, я бегло просмотрел её, ни на чём особо не останавливаясь. Скачки, реформы, гастроли Аделины Патти в итальянском театре, великосветская хроника… Моё внимание привлекла заметка, помещенная на первую полосу, – это было сообщение об убийстве. В самом по себе сообщении об убийстве не было ничего неожиданного – особенно если оно было совершено в беднейших кварталах Санкт-Петербурга и жертвой стала проститутка. Необычность заключалась в другом – по словам пронырливого журналиста, который якобы побывал на месте преступления вскоре после совершения оного, труп был полностью обескровлен. Нет, ну можно ли всерьёз писать подобные бредни? Не иначе как несчастной отужинал какой-нибудь вампир. Впрочем… Может быть, эта заметка от начала до конца была выдумкой газетчиков, надеющихся поднять тираж подобными россказнями, рассчитанными на малообразованную публику, которая способна съесть всё, что ей дают, даже если это дрянь, политая изысканным соусом. Ещё раз просмотрев заметку, я скомкал скандальную газетёнку и выбросил в мусорный ящик. Вдохнув полной грудью тёплый осенний воздух, освежающий голову и успокаивающий нервы, я направился домой.***
На следующее утро я с удивлением обнаружил среди прочих визиток и приглашений, каждый день скапливающихся на моем столе, записку от Лаврецкого. Мой друг писал, что если у меня имеется несколько свободных дней и я соглашусь провести их в его загородном имении, то доставлю ему большое удовольствие. Эта записка сильно встревожила меня, и вот почему: Костя предпочитал не бывать в поместье, доставшемся ему от отца, и всегда останавливался в своей петербуржской квартире. Поскольку Лаврецкий был не из тех, кто легко меняет свои привычки, я пришел к выводу, что должны быть серьёзные основания для этакой перемены мест. Признаюсь честно, все эти странные события лишь разожгли моё любопытство. Обрадовавшись, что мне не придётся вновь видеть знакомые до зевоты лица и выслушивать в очередной раз, что «княгиня N встречалась с графом K, а графиня L, кажется, привлекла внимание самого императора, хотя, конечно, об этом пока рано говорить», и что я наконец смогу занять свой ум чем-то несравненно более полезным, я черкнул несколько извинительных записок друзьям, звавшим меня в театр, и одну – уже не извинительную – Константину, в которой поблагодарил его за приглашение и выразил согласие. Отдав письма своему камердинеру (пропойце-англичанину, вечно прикладывающемуся к бутылке и тем не менее исполняющему свои обязанности столь ревностно, что я до сих пор не нашёл повода рассчитать его), я приказал заложить экипаж. Указав камердинеру на всё самое необходимое (в число «самого необходимого» входили: сменная одежда, носовые платки, механическое огниво, дорогой французский одеколон и роман Диккенса «Большие надежды») и наскоро позавтракав, я оделся, вышел из квартиры и сел в экипаж, который подали в аккурат к сроку. В дороге я развлекал себя тем, что разглядывал проплывающие мимо дома, деревья и людей; когда это занятие мне наскучило, я попробовал читать, но из-за дорожной тряски не мог сосредоточиться на тексте. Погода, стоит отметить, была преотвратительная, что отнюдь не редкость для Петербурга, хоть сей факт и не прибавляет любви к этому городу, во всяком случае, с моей стороны: ветер завывал, как привидение в старом доме, а серое небо готово было разразиться потоками дождя, точно юная девушка – слезами. Предавшись приятным мыслям об огне, потрескивающем в камине, и о вине с пряностями, служащем неплохим дополнением к горячему ужину, я не заметил, как заснул, откинувшись на спинку кресла. Во сне мне мерещилось нечто невесомое и несбыточное: я видел людей, кружащихся в вальсе, они беспечно смеялись и кокетничали, не замечая, что над ними притаилось некое тёмное существо. Оно было похоже на паука с длинными и жилистыми лапами; круглые жёлтые глаза его, не отрываясь, злобно смотрели на танцующих и ничего не подозревающих людей, а с длинных изогнутых жвал капала кровь. Кто-то поднял голову и закричал; люди заметались, и я вдруг почувствовал, как меня сшибают с ног; упав на мраморный пол и ощутив резкую боль в правом боку, я услышал, как кто-то зовёт меня по имени. Я хотел было ответить, но не сумел; у меня потемнело в глазах, и вдруг наступила резкая и звенящая, как смерть, тишина. Мне казалось, что я пробираюсь по тёмным проулкам Санкт-Петербурга. Холодный ноябрьский ветер швырял мне в лицо пригоршни первого снега, затрудняя дыхание; я увязал в грязи мостовых, точно в болотной трясине, и шёл почти наобум, касаясь руками чёрных закопчённых стен. Серое свинцовое небо нависло над городом, и мне всё чудилось, что оно вот-вот упадет, придавив меня к земле. Я искал выход из этого тёмного лабиринта, но выхода не было, и я наталкивался на стены и забредал в тупики, как марионетка, управляемая неловким кукловодом. Грязные стены с чёрными разводами, чёрная жижа под ногами, ветер, сбивающий с ног, стены, тупики, стены, тупики, стены… Наконец, уже потеряв надежду, я выбежал на открытое пространство и увидел перед собой чёрного человека с лицом, прикрытым капюшоном плаща. В руках он держал худую девушку лет восемнадцати, в белой ночной рубашке; её лицо было мертвенно-бледным, волосы – медвяно-рыжими, а из рваной раны на шее медленно стекала кровь, пачкая белую ткань. Я открыл было рот, чтобы закричать, но крик вдруг встал в горле, как кость, царапая гортань. Вампир одной рукой откинул капюшон плаща, открывая лицо; я заглянул в чёрные с жёлтыми искрами глаза Константина Лаврецкого и начал тонуть в грязной жиже под ногами, слыша его далёкий дьявольский смех, видя перед собой безумное бледное лицо, искаженное судорогой странного веселья. Открыв глаза, я натолкнулся взглядом на дубовый стол, заваленный бумагами, смятыми газетами и толстыми книгами. Стены комнаты были обтянуты голубым штофом с вышитыми на нём ветками сакуры и золотыми птицами с длинными зелёными хвостами и оранжевыми хохолками. Также в помещении имелись: шкаф из чёрного дерева в углу; маленькое пианино; высокие окна, занавешенные плотной тканью; «Мадонна канцлера Ролена» Ван Эйка – прекрасная литография, насколько я мог судить со своего места; обитое бархатом кресло; и диван с множеством подушек, на котором в настоящий момент возлежал ваш покорный слуга. Помещение, где я очутился, было мне совершенно незнакомо, однако обставили его со вкусом, подобающим высшей знати. Я попытался встать, но в следующий миг отказался от этой затеи, почувствовав резкую боль в боку. Не успел я предаться подобающей случаю панике, как дверь распахнулась со скрипом и вошел человек, в котором я, поколебавшись, признал моего друга, Константина Павловича Лаврецкого. Но, Боже мой, что с ним стало! Если раньше это был цветущий молодой мужчина с ясным взглядом и волосами золотыми и вьющимися, как у ангелов с полотен Рафаэля, кожей, загоревшей в долгих странствиях под лучами яркого итальянского солнца, с широкой и радостной улыбкой, то теперь, глядя на него, я не мог не вспомнить и не признать верным описание Анны Александровны. Глаза Лаврецкого ввалились, и под ними образовались темные круги, скулы резко обозначились, болезненно-бледная с желтым отливом кожа туго обтягивала кости, а искривлённая линия губ была лишь призрачным подобием его прежней весёлой улыбки. – Рад тебя видеть, – сказал Костя, и глаза его радостно зажглись, на мгновение напомнив мне о наших прежних беззаботных днях. – Что произошло? – Твой экипаж перевернулся по дороге сюда. Лошадь испугалась и понесла, кучер не справился с управлением… Подобные случаи уже бывали здесь при жизни отца. В конце концов, ты сам знаешь, дороги тут ужасные... К счастью, до переломов дело не дошло. Пока ты находился в бессознательном состоянии, тут успел побывать врач, единственный толковый эскулап в этих местах.Он констатировал контузию и предписал полный покой… Не думаю, что в ближайшее время тебе стоит вставать. – Лаврецкий усмехнулся. – В качестве утешения могу предложить первоклассное бренди. На самом деле я спрашивал отнюдь не про происшествие на дороге, но был благодарен Косте за разъяснения. – Не откажусь. Лаврецкий подошел к столу и позвонил в колокольчик; на зов пришла полная молодая женщина со смуглой кожей, огрубелыми руками и туповатым выражением лица. – Лена, принеси из погреба бутылку бренди, пожалуйста. Служанка заторможенно кивнула и исчезла в дверях. Костя взял стул и, передвинув к дивану, уселся на него. – Ну-с, мой друг, что у тебя нового? Как наш клуб? Как дела в петербуржских театрах? Закончил ли ты тот перевод Блейка, о котором писал мне? Мы немного поговорили о наших общих знакомых, о табачных магазинах, о книгах, доставленных мне из Парижа, о театральных премьерах. Всё это время я внимательно наблюдал за моим другом, и мне казалось, что он подобен актёру, хорошо выучившему свою роль. Лаврецкий поддерживал диалог, хрипло смеялся, живо реагировал на мои замечания, однако глаза его были пусты, а руки, в прежние времена участвовавшие в разговорах посредством бурной жестикуляции, теперь смирно лежали на коленях. К концу нашего разговора служанка вернулась, неся поднос с бутылкой и двумя рюмками. Вопреки моему ожиданию, Лаврецкий не сделал ей выговора, а лишь забрал поднос, сказав, что её услуги нам сегодня более не понадобятся. Налив бренди в одну из рюмок, он протянул её мне. – А ты? – Не хочу, – коротко ответил он, отодвигая поднос. – Когда это было видано, чтобы ты отказывался от алкоголя? – Всё меняется. – Константин криво улыбнулся. Поняв, что он не желает распространяться на эту тему, я поспешил перевести разговор в другое русло. – Как твоё путешествие? Остались ли ещё в Европе места, где не ступала твоя нога? На лицо Лаврецкого легла тень. – Европа наскучила мне, – сказал он голосом тихим, утомленным и капризным, точно старик, резко отказавшийся от привычных действий, которые совершал день за днем в течение многих лет и которые так в нём укоренились, что стали частью его самого. – Париж, Брюссель, Вена… Мне больше нечего брать от этих городов, ибо я взял всё, что хотел. Зачем возвращаться в места, где ты был счастлив, места, которые теперь, по прошествии времени, навевают только горечь и скуку? Я делал это в тщетной попытке оживить умершие чувства, но так ничего и не достиг. Пожалуй, я сделал только хуже. Я думал отправиться на Восток… Туда, где непривычные порядки, странные ритуалы и экзотика способны возродить любопытство, а с ним и волю к жизни, но… Я ожидал продолжения, однако Лаврецкий замолчал, смотря мимо меня; затем угол рта его дёрнулся, а во внезапно посветлевших глазах зажегся огонь озорства, который я так любил в нём и который напоминал мне о днях, проведенных в компании друзей, когда за бокалом вина мы рассказывали друг другу странные и пугающие истории, некогда приключившиеся с нами. – Устав от шума больших городов, я решил бежать в сельскую местность, – наконец продолжил Лаврецкий. – Выбор мой пал на небольшую, Богом забытую деревушку в Англии – право же, сейчас я даже не вспомню её названия. Время там будто застыло: люди выглядят так же, как выглядели их предки несколько веков назад, и занимаются тем же – вспахивают землю, охотятся, собирают сплетни, вечера проводят в кабаках, напиваясь до потери сознания, а воскресенья – в церкви, замаливая накопившиеся за неделю грехи… Размеренная, спокойная жизнь, так отличная от жизни столиц. Кто-то может спросить, за каким чёртом меня туда понесло, и неужели я был счастлив, просиживая свои дни в глуши? Но, мой друг, как бы это странно ни звучало: да! Я вставал до рассвета и уходил в чащу леса, слушая пение птиц, я читал романы и купался в ледяной утренней воде, я общался с жителями деревни и собирал местные сказки и предания… Словом, я был совершенно, безусловно, упоительно счастлив! Жители деревни, однако, поражали меня: многие из них не имели никакого образования и тем не менее знали больше, чем знаем мы в наших университетах. Ты скажешь, что я сошел с ума, но это не так! В них есть что-то, неподвластное городским жителям. Одно время я считал, что это какая-то особенная мудрость, порожденная близостью природы, затем – что так выражаются степенность и размеренность… А сейчас у меня нет ответа. Может быть, мне просто надоели все эти наши высокоучёные споры, которые ведутся с умными лицами в стенах душных кабинетов… Споры о политике, философии и религии, в которых ни один из оппонентов не уважает точку зрения других, – что может быть смешнее! Однако не пойми меня превратно – я вовсе не хочу заставить тебя бросить всё и опрометью бежать в деревню. Вовсе нет. Однажды утром я, по своему обыкновению, отправился в лес, прихватив мольберт. Расположившись на одной из тропинок, откуда открывался чудесный вид на залитую солнцем поляну, я взялся за рисование и не заметил, как минул день. Помнится, оторвавшись наконец от пейзажа, я обнаружил, что дует промозглый северный ветер, а на горизонте собираются тучи. Смолкли птицы; в лесу повисла звенящая тишина, изредка нарушавшаяся лишь кваканьем лягушки или криком выпи. Эта тишина пробуждала смутную тревогу, схожую с той, какая появляется поутру после ночного кошмара. Я собрался было уйти, но что-то удерживало меня; дул ветер, и в просвете между деревьями я увидел летящую белую ткань. Что это?.. Неужели какая-то жительница деревни рискнула пойти в лес в такую погоду? Но зачем, если можно было дождаться более благоприятных условий? Заинтригованный, я помедлил и направился туда, где мелькнула белая ткань. Я всё шёл и шёл, и видел смутный женский силуэт, то тут, то там мелькающий среди деревьев; я не приближался и не отдалялся и оставался на приличном расстоянии от таинственной незнакомки, даже когда перешел на бег. С каждым шагом во мне разгорался азарт; меня завораживали изящные и грациозные движения женщины, сияние белой ткани, облекающей её фигуру, солнечный свет, играющий в светлых, как лён, волосах. Я думал о том, как будет здорово, если она согласится позировать мне хотя бы раз, пусть даже так, в отдалении, стоя призраком меж деревьев… Наконец я выбежал на поляну и оказался с женщиной лицом к лицу. Она взглянула на меня и улыбнулась; её кожа была бела, как молоко, губы красны, как созревшая малина, а глаза светлы и печальны, как у ангела, огорчённого людскими грехами. «Кто ты?» – спрашивал я, но она лишь смеялась в ответ. Незнакомка кружилась, играя с ветром и тишиной, а я стоял, глядя на блики солнца, пестрящие на белой ткани, на бледное улыбчивое лицо с васильковыми глазами, и чувствовал себя счастливым и пьяным до одурения. «Пойдём», – нежно сказала она, протягивая ко мне руки, и я пошел, сам не зная зачем. Мы шли через лес, и деревья расступались перед нами; ветки приникали к стволам, чтобы не задеть нас, петляющие тропинки выпрямлялись под ногами, солнце проникало сквозь кроны деревьев, чтобы осветить нам путь. Я видел жёлтые глаза сов, видел лисьи мордочки и силуэты волков, поющих дикую песнь луне; видел синие цветы, распускающиеся на бездорожье, красных насекомых с фиолетовыми глазами, стрекочущих в листве, птиц с разноцветным опереньем, сияющим, как драгоценные камни. Наконец мы вышли в совсем уже незнакомую мне часть леса, где трава зеленее изумрудов, а вода в реке прозрачнее воздуха. Деревья там достигают облаков, с них свисают диковинные плоды, твердые, как орехи, и сладкие, как шоколад, созданный руками лучших итальянских кондитеров. Мой друг, мне трудно поведать о крае, где я оказался; любые слова, мною сказанные, будут лишь попыткой подражания, слабым наброском, рисунком, скопированным неумелым учеником с картины великого мастера. Время там течёт иначе: люди не стареют и остаются прекрасными и юными на протяжении всего жизненного срока. Я видел существ с фиолетовыми глазами и стеклянными крыльями; их тела были покрыты рисунками, меняющимися в зависимости от настроения. Видел маленьких проворных драконов с тёмно-золотой чешуей, не умеющих выдыхать огонь, – они спят на горячих камнях, свернувшись в клубок и обхватив себя хвостом, что твоя кошка, и их глаза горят ярче рубинов. Видел растения, исчезающие, как только к ним приближаешься, и картины, забирающие душу смотрящего. Я читал книги, в которых не было написано ни единого слова, и пил нектар, сладкий, как мёд, от которого в крови разгорались страсть и нетерпение. Я видел людей с бледными лицами и клыками вместо зубов; они пили кровь, предварительно вежливо испросив у жертвы разрешения. Видел девушек, красивых, как феи из старых преданий; их смех гипнотизирует, как глаза древних пустынных змей, а пальцы их легки и прозрачны, как сны. Я видел танцы в бледном свете луны… Феи подлетали ко мне и протягивали руки, приглашая присоединиться к хороводу, но я знал, что буду танцевать вечно, если приму их приглашение. Видит Бог, я не знаю, сколько пробыл в том волшебном краю – порой казалось, что едва ли несколько мгновений, в иное время – что много дней или даже лет… Когда я наконец захотел уйти и вернуться к обычной жизни, меня не удерживали. Разве что выразили сожаление и пожелали, чтобы я поскорее вернулся… К границе меня провожала та фея с глазами опечаленного ангела, благодаря которой я попал в волшебную страну. Ты посмеёшься, должно быть, но я так и не узнал её имени – язык колдовского края не поддавался моему пониманию, и с его обитателями я был вынужден общаться жестами. Я показал, что люблю её, и она печально улыбнулась мне в ответ. Ты скажешь, что, конечно, если бы я любил, то остался бы там, вместе с ней, – но ей-ей, мой друг, ты недооцениваешь силу человеческой сущности. В прекрасном краю я был лишь гостем, чужеродным и любопытным, однако я никогда бы не смог стать там своим, даже если бы прожил тысячу лет бок о бок с волшебными существами. А в мире людей я считаюсь своим по праву рождения и имею не меньше прав, чем остальные, и даже больше многих… Пока я пробирался по лесу, откуда начал свой путь в волшебную страну, я гадал, сколько времени прожил там и не случилось ли так, что все мои прежние знакомые давно умерли. Я чувствовал себя Рипом ван Винклем* – только бедняга Рип понятия не имел об искажениях времени, а я с детских лет зачитывался старыми легендами и преданиями, где феи были столь же реальны, как яблоня за окном, усыпанная плодами. Мне было очень интересно, как отреагирует на мое возвращение старушка, у которой я квартировался. Друг мой, ты бы видел её лицо! Я испугался, что её хватит удар. Однако, приведя милую хозяйку в чувство при помощи вишнёвой настойки, я, выслушав предварительно громкие причитания, всё-таки выяснил, что отсутствовал ни много ни мало, а ровно месяц. За тот самый месяц, как ты, должно быть, помнишь, мы с тобой не обменялись ни единым письмом, – к сожалению, сообщение между волшебной страной и человеческим миром ещё не налажено настолько, чтобы жители обоих краёв могли беспрепятственно связываться друг с другом. Жители деревни, впрочем, тут же окрестили меня восставшим из мёртвых, – некоторые из них боялись ко мне приближаться и крестились, завидев вдалеке. Даже священник опасался переступать порог моего дома… Пожалуй, единственными, кто не испытывал передо мной страха, были дети, с открытыми ртами слушавшие рассказы о стеклянных феях и драконах с рубиновыми глазами. Я провел немало весёлых часов, рассказывая им истории о чарующем крае и рисуя существ, которых там видел… Ты, конечно, скажешь, что я выдумал эту историю, – и, быть может, будешь прав. А может быть, нечто подобное действительно происходило со мной, как и с теми людьми, которых наше общество прозывает сумасшедшими… Или это лишь сказка, подобная тем сказкам о феях, какие есть в мифологии каждого народа, – заключил Константин с улыбкой, которую я так любил в нём и которая так ярко напоминала мне наши прошлые дни. Не дав мне возразить, мой друг взял со стола колокольчик и энергично позвонил. – Ты, должно быть, голоден. Предполагая, что ты не откажешь мне в удовольствии видеть тебя в поместье моих родителей, я заказал у своего повара ужин из его фирменных блюд. Я выписал его из Парижа, и готовит он потрясающе… Но мы, кажется, не договорили. Ты ведь был давеча на премьере в Мариинском театре, верно? И как ты оцениваешь спектакль?***
Когда лекарство, выписанное местным врачом, подействовало и я смог ходить без ущерба для здоровья, мы стали совершать долгие пешие прогулки. Мы с Костей уходили из поместья в сумерках, глядя на расстилающийся по дороге туман и на крупные капли дождя, перламутром сверкающие на листьях; борясь с вязкой жижей под ногами, мы забирались в самые дальние уголки леса, где мой друг говорил о растениях, названия которых я слышал впервые, о детских воспоминаниях и прочитанных книгах. Домой мы возвращались уставшие, но удовлетворённые, глядя на чернеющее небо и вдыхая острый и влажный запах мокрой земли. Мы сидели в саду, глядя на разросшуюся жимолость и дикие розы, и слушали пение цикад в листве. Константин обмолвился как-то, что его мать очень любила этот сад и ухаживала за ним, но с её смертью всё здесь пришло в упадок. – Впрочем, и в запустении есть своя прелесть, – обычно добавлял он, сжимая подлокотники плетёного кресла, – ведь и в смерти можно найти красоту, если правильно смотреть. Порой Костя замирал, обводя сад взглядом, и мне казалось, что губы его слегка подрагивали, а глаза выражали странную и мучительную тоску, но в следующий миг мой друг улыбался и заводил разговор о чём-то совершенно обыденном. Когда же небесную голубую эмаль обжигало золото солнца, Лаврецкий вставал и уходил в дом, ссылаясь на то, что солнечный свет вредит его глазам. Он не ел при мне, а когда мы оказывались одни в столовой, Константин молча сидел напротив, несколько нервно постукивая пальцами по столешнице, или вдруг заводил разговор о портретах, украшавших помещение, – о седых старухах с бледными губами, о девушках, мечтательно глядящих вдаль, о дипломатах с надменными и усталыми лицами. Он часто запирался и проводил в своей комнате по нескольку часов или дней кряду, оставляя меня одного бродить по огромному поместью Лаврецких. Комнаты с темными драпировками, золотая отделка, камины из каррарского мрамора, приглушающие шаги ковры, привезенные из восточных стран, – всё это доставляло мне эстетическое удовольствие и вселяло смутную тревогу, причину которой я не мог объяснить. Ночами я бродил по коридорам разрушенного храма, и силы вытекали из меня, как песок из выбитых в мраморе щелей; я видел странных существ с фиолетовыми глазами и головами животных на смуглых человеческих плечах – с их клыков капал яд. Видел крылатых людей, пьющих кровь, – их глаза горели огнем, а кожа была белее снега. После этих снов я долго лежал, не в силах подняться с постели, и чувствовал себя выжатым до капли. Я боялся засыпать и читал Диккенса, пока глаза не закрывались сами собой, а мозг переставал усваивать прочитанное. Тогда я откладывал книгу и погружался в сон – смутный, беспокойный и печальный, словно древняя сказка, все герои которой погибли ради великой цели. Мотив крови, звучащий в этих ночных видениях, тревожил меня сверх всякой меры. Конечно, мысль о проклятиях или мистицизме казалась мне смешной, – но эти кошмары изматывали меня, словно печаль, змеей притаившаяся у сердца. Как и многие в моём положении, я старался не думать об этом и занимался разными повседневными делами, – но где-то в мозгу билась навязчивая мысль, что рано или поздно яд с этих клыков настигнет меня и убьёт. Кончилось тем, что я вовсе перестал ложиться и до рассвета бродил по поместью или сидел в библиотеке, листая старые фолианты с подгнившими корешками. Я старался не думать о том, что так тревожило меня, – о странном поведении Константина, его чрезвычайной бледности и намёках, которые он порой допускал в разговоре со мной. Неужто он и впрямь побывал в некоей волшебной стране? Бред, старые, никому не нужные легенды, сказки, которые матери рассказывают своим детям, чтобы те поскорее заснули. Но тогда что? Я сравнивал нынешнего Константина с человеком, которого знал прежде, и почти не находил сходства. Разве Костя когда-нибудь боялся солнца? Нет, он всегда с удовольствием подставлял лицо под его золотые лучи. Разве отказывался от выпивки или еды, приготовленной лучшим поваром Парижа? Напротив, мой друг считался гурманом, которому трудно угодить, и изысканным ценителем вин. Бог мой, да могут ли люди так меняться за короткий срок? Могут ли? В одну из таких бессонных ночей я наткнулся на сборник мистических рассказов о вампирах – подобное чтение всегда вызывало у меня смех, но сейчас я не был расположен смеяться. «Вампир» Полидори, «Любовь мертвой красавицы» Теофиля Готье, «Кармилла» Шеридана Ле Фаню… Я читал о кровопийцах, этих красивых бледных созданиях с острыми клыками и дьявольским взором, и внутренне содрогался. Я воображал, как вампир разрывает человеческую плоть и выпивает кровь, словно вино из бутылки, оставляя лишь пустую безжизненную оболочку из мяса и костей… Представлял, как они возлежат в гробах, украшенных цветами, прекрасные и холодные, будто мраморные статуи, а затем, с приходом сумерек, открывают глаза и поднимаются из гробов, готовясь к дикой охоте… Я незримо листал старые газеты и обнаруживал там сообщения о жертвах неизвестных убийц, чья кровь была выпита до капли, а последнее дыхание отнято и развеяно в ночном мраке. Почувствовав на плече чью-то ладонь, я обернулся и встретился взглядом с Лаврецким – его глаза горели черным огнем, а с клыков капал яд. Закричав, я дёрнулся и едва не свалился со стула; придя в себя и оглядевшись, я понял, что сижу в полутёмной библиотеке, а в окна просачиваются серые краски рассвета. Чертыхаясь, я размял затёкшие мышцы и захлопнул книгу. Дьявол! Так ведь можно и с ума сойти! Впрочем, где гарантия, что сумасшествие уже не настигло меня? Подумав, что если я ещё хотя бы час пробуду один, то взвою от тоски, я направился к кабинету Константина, полагая застать его там. Не встретив по пути ни души, я уже собирался повернуть к столовой, а оттуда – в коридор, где располагался оплот моего друга, как вдруг увидел его выныривающим из дверей; он не заметил меня и явно куда-то спешил. Лицо его казалось бледнее обычного, а губы и подбородок были измазаны кровью. Я замер, учащенно дыша и чувствуя оглушительное биение сердце. Уж не мерещится ли мне? Кровь?! Нет, нет, наверняка это краска, которой он измазался, случайно махнув кистью по лицу… Конечно, такая неаккуратность была чужда Константину, но какое ещё разумное объяснение я мог найти? Если не принимать его в расчет, мне оставалось расписаться либо в собственной ненормальности, либо в том, что мой друг – древнее существо, о котором слагают легенды. Понятное дело, ни тот, ни другой вариант меня не устраивали. Однако люди, как правило, предпочитают закрывать глаза на факты, если те каким-то образом мешают спокойному течению их жизни. Отогнав от себя эту язвительную мысль, я поспешил к комнате Константина, решив дождаться его там. Комната эта представляла собой полутёмное помещение с окнами, занавешенными тяжелыми бордовыми шторами; большую его часть занимал дубовый письменный стол, вдоль стен высились шкафы, уставленные книгами, старыми свитками, эбеновыми фигурками и позолоченными музыкальными шкатулками. В углу рядом с креслом притаилась зачехлённая скрипка – мой друг страстно любил музыку; в минуты меланхолии он брал инструмент в руки и оглашал мир нежными и печальными звуками. На столе я увидел множество рисунков и, подойдя поближе, различил, что каждый из них повторял одно и то же изображение– лицо прекрасной девушки с белой кожей, золотыми локонами и кроткими васильковыми глазами. Она печально улыбалась, и лицо её выражало затаённую нежность. Легко проведя рукой по рисунку, я подумал, что если это и есть таинственная леди из волшебной страны, я вполне понимаю моего друга. На его месте я тоже ушел бы за ней в чужие дали, где на камнях спят драконы с золотой чешуёй, а растения исчезают, как только к ним приближаешься; я бы читал книги, в которых не написано ни единого слова, и танцевал с феями при свете луны ради одной улыбки этой синеокой волшебницы. Спустя какое-то время,оторвавшись наконец от рисунков, я обвел стол взглядом и увидел чернильницу с пером, книгу французских сонетов, кубок с темно-красной жидкостью и несколько пустых опиумных склянок. – Что ты здесь делаешь? Константин стоял в дверном проеме, пошатываясь; на лбу его блестели капли пота, с губ и подбородка исчезла кровь, но взгляд казался взглядом сумасшедшего. Он рухнул в кресло и взглянул на меня; я переводил взгляд с него на опиумные склянки и обратно, чувствуя в себя как в дурном сне. У меня вдруг разболелась голова; я думал о Константине, которого знал, о юноше, который спускал все деньги на развлечения, но который, в отличие от меня и нескольких наших друзей, никогда не посещал опиумные курильни. Поймав мой взгляд, Лаврецкий невесело усмехнулся. – Я думал, ты догадаешься… Я не выгляжу особенно здоровым, верно?.. Всё проклятая болезнь, она мучает меня, мучает! Я знаю, о чем ты думаешь! Да, я никогда не пробовал опиум и никогда не попробовал бы, если бы не эта боль… Знал бы ты, как она изматывает! Иногда мне кажется, что я не могу поднять руку, сделать самое простейшее движение, чтобы не ощутить её… Но и обездвиженного она настигает меня и клюёт, как орел клевал печень Прометея… Только вот я ничего не сделал, чтобы Всевышний так покарал меня. Неужели это наказание за мою беспутную жизнь? Но я ведь не сделал и половины того, чего делал ты. Иногда я даже не могу спать, и опиум – единственное, что помогает мне хотя бы ненадолго забыться. Прости, что скрывал от тебя всё это, но я не хотел омрачать дни твоего пребывания здесь.В конце концов, тебе известно, как я ненавижу жалость, а в таких ситуациях сложно не испытать её и ещё сложнее не показать. Да и к тому же я думал, что рано или поздно ты догадаешься сам… Мне было трудно дышать; казалось, на меня напала лихорадка. Однако я отдал бы всё, чтобы это в самом деле было так, – тогда можно списать слова Константина на болезненный бред. Подумав о кровососах, последние дни занимавших все мои мысли, я едва не расхохотался. В ответ на вопросительный взгляд моего друга, я рассказал ему всё, начиная от ночных кошмаров и газетных заметок и заканчивая кровью, замеченной на его подбородке. Кончилось тем, что Константин смеялся вместе со мной. – Ну и ну! В самом деле, слишком много совпадений! – проговорил он, улыбаясь. – Кроме шуток, мне теперь действительно вредно находиться на солнце, так что я стал ночным созданием. Кровь, которую ты видел, шла из носа – в тот момент у меня закончились салфетки и, вместо того чтобы ждать Лену (ты сам видел, насколько она расторопна), я предпочёл сам дойти до ванной комнаты. То, что я не ел при тебе, объясняется ещё проще – как часто бывает при болезни, у меня почти нет аппетита. А что до твоих кошмаров… Я не совсем понимаю их причину, но иногда сны – это просто сны, и в них не стоит искать потайные смыслы. Может быть, ты слишком много думал о вампирах, даже не желая этого, и этот образ зафиксировался в твоем сознании. Тем более что я, сам того не подозревая, усугублял ситуацию своим бледным видом и непереносимостью солнца… Прости меня, мой друг. По моей вине ты пережил ещё больше, чем мог бы, расскажи я всё сразу. Я думал, что проведу с тобой несколько счастливых недель, а затем тихо уйду, но мой организм резко воспротивился этому. А что касается газетных заметок… Чёрт знает, в конце концов, что это было – выдумки лихих журналистов или же реальные случаи убийств, объяснить которые мы не в состоянии. – А… а волшебная страна? – робко переспросил я вдруг, заикаясь. – Ах, это… Ты думаешь, что это бред, вызванный приёмами опиума, или весёлая фантазия, сворованная со страниц старых книг? Может быть. А может быть, я действительно там был, и видел драконов с рубиновыми глазами, и танцевал с феями при свете луны. Я был там и туда вернусь, когда моя земная жизнь оборвется, – во всяком случае, мне очень хочется на это надеяться. В конце концов, только надежда и примиряет нас с осознанием смерти, разве нет? Но хватит о грустном. Сегодня мы не будем задумываться о печали и боли; нет, мы будем жить и радоваться и каждое мгновение праздновать победу над смертью. Ведь мы ещё не умерли, так неужели это не повод для праздника? C этими словами Костя взял колокольчик и позвонил; когда через какое-то время явилась толстая служанка, он приказал вытащить из погреба бутылку самого лучшего итальянского вина и подать нам в бокалах из богемского стекла, пылящихся в шкафу после смерти его родителей. Пока Лаврецкий говорил со служанкой, мне показалось, что в неверном свете свечей мелькнули вампирские клыки, – но я поспешил списать это на шок или бессонницу, на влияние кошмаров, мучавших меня каждую ночь, или на сюжеты старых вампирских сказок. Я никогда не верил в мистику, сны и предзнаменования. Один-единственный раз я поддался воображению и додумал то, чего на самом деле не было, даже не приняв в расчёт другие, более реалистичные версии происходящего. Конечно же, я выглядел идиотом в собственных глазах – думаю, даже мой друг, хоть он и отнёсся к ситуации с юмором, счёл меня человеком невысокого ума. Долгое время мы смеялись над этой историей – в кругу моих друзей она стала чем-то вроде шутки, которую вспоминают, когда кто-то из нас совершает безумный поступок или дурацкую оплошность. И, несмотря на слова Константина, что многие бы повели себя в подобной ситуации точно так же, и его уверенность в существовании таинственного и мистического, я сделался ещё более закоренелым скептиком, и теперь высмеивал истории о вампирах и призраках с ещё большим пылом, хоть и не без примеси стыда. Зачем, спросите вы, я перенёс на бумагу эту историю, которая выставляет меня не в самом привлекательном свете? Может быть, чтобы почтить память моего дорогого друга, Константина Павловича Лаврецкого, который тихо скончался в родовом поместье через месяц после нашего знаменательного разговора. И я надеюсь, что после смерти он попал в волшебную страну, как и хотел, и теперь гладит драконов, не умеющих выдыхать огонь, и рисует фею с глазами опечаленного ангела, стоящую средь исчезающих растений. Или, может быть, ради того, чтобы напомнить себе и читателям, что скептицизм никогда не бывает излишним, а сознание порой выкидывает странные штуки, которые мы не можем контролировать и которые порой даже не осознаем.Ваш покорный слуга Дмитрий С.
* Рип ван Винкль - герой одноименной новеллы американского писателя-классика Вашингтона Ирвинга (1783-1859), написанной в 1819 году.