Мой старый друг, мой верный Дьявол, Пропел мне песенку одну: «Всю ночь моряк в пучине плавал, А на заре пошел ко дну».
Николай Гумилёв. Умный Дьявол
Удивительно, ради каких простых вещей люди порой закладывают дьяволу свои головы. Одни делают это ради золота – несметных сокровищ инков и майя, прикосновение к которым сулит вечное проклятие всякому, кто решится на подобную авантюру. Другие жаждут получить тайные знания и раскрыть секреты великих мастеров, не задумываясь о том, что знания могут нести вред, а секреты великих мастеров не поддаются первому, кто пожелает ими овладеть. Третьи алчут вечной любви – но упускают из виду, что человек, лишенный души, не способен испытывать сильные чувства. А четвертые… Четвертые совершают глупости от самоуверенности. История, которую я собираюсь поведать вам, началась в роттердамском порту. Я сошел на берег с одного торгового судна - капитан его возвращался из Индии с трюмом, полным индийского чая, ярких шелков, табака, масел и пряностей. Этот толстый, благодушный господин, больше похожий на немецкого бюргера, нежели на капитана корабля, приглашал меня продолжить путешествие и отправиться с ними в Китай; однако восточная экзотика прискучила мне, и я обдумывал иные маршруты и планы. Тепло попрощавшись с капитаном и его командой, я решил подыскать другое судно. А прежде – заглянуть в самую известную портовую таверну, где подавали самый крепкий алкоголь и совершались самые дорогостоящие сделки. В первую секунду пребывания в таверне смесь языков оглушила меня. Какие только здесь не встречаются! Португальский, испанский, английский, французский и итальянский, восточные диалекты и наречия северных стран – и всё это смешивается, и переплетается, и раздается вокруг! Человек неподготовленный едва ли сможет различить хоть слово в этой стоязыкой тарабарщине, но завсегдатаи таверны с легкостью разбирают слова самого скороговорящего и эксцентричного собеседника. Хозяин, Дик Ван Тассел, дружбу водил со всем миром – у его прилавка толпились люди разных национальностей, говорящие на разных языках, и он каким-то образом понимал их всех. Щуплый, невысокий, с заостренным лицом и длинными прядями седых волос, он шустро двигался, быстро и много болтал и поспевал везде, словно был воплощением многорукого индийского божка. Рядом, за низкими, грубо сколоченными деревянными столами сидели матросы, прижимая к себе хихикающих, ярко накрашенных и пёстро разодетых девушек. Запах крепкого пойла смешивался с вонью потных тел и крепких дешёвых духов. Я оглядывался больше из праздного любопытства, не задерживаясь долго ни на одном предмете, но вдруг внимание моё привлёк мужчина, сидевший в углу полутемного зала. Дюжий, ширококостный, с бледными насмешливыми глазами и шрамом, пересекающим половину лица, с чёрной эспаньолкой, он лениво подбрасывал кости, и те с сухим стуком падали на стол. Его окружали матросы, веселые, пьяные и смуглолицые, и подбадривали веселыми криками не то самого человека со шрамом, не то его противника – холеного, стройного, богато одетого юношу с узкими глазами и нервными движениями. - Кто это? – спросил я у рядом стоящего голландца, кивнув на человека со шрамом; тот коротко хохотнул и сморщил восковое лицо. - Ты что ж, не здешний, что ли? Будь ты из этих краев, знал бы Филиппа Ван дер Деккена. - Так это сам капитан Ван дер Деккен? - Кто ж его не знает, - повторил незнакомец; он бросил на капитана Ван дер Деккена боязливый взгляд и отвел глаза. Будучи не чуждым обществу моряков, я кое-что знал о капитане Ван дер Деккене. Во-первых, он владел самым быстроходным кораблем во всех семи морях – бригом под названием «Летучий голландец». Во-вторых, Филипп слыл самым жестоким и нетерпеливым капитаном из всех, когда-либо странствовавших в морских просторах; он был смел, не верил ни в Бога, ни в дьявола, а интересовался лишь деньгами да весельем. Матросов со своего корабля он убивал с той же легкостью, с какой лишают головы кровных врагов, и даже пиратские бароны, за которыми тянулся шлейф из крови и легенд, предпочитали обходить Филиппа Ван дер Деккена стороной. - Это он, кажется, убил молодоженов, по незнанию взошедших на его корабль? - Кто ж еще, как не он, - подтвердил мой собеседник, скривив лицо. – Говорят, невеста была прекрасна, как рассвет. Белая как сливки кожа, золотые локоны, молоко и мед, свет солнца и звонкий колокольный смех, срывающийся с винных губ. А жених… Что жених? Темный и гибкий, как пантера, с острым взглядом орлана и скорыми поцелуями, он мог бы стать отличным моряком, но что мог сделать мальчишка против Ван дер Деккена? Против человека, не признающего отказов и всегда добивающегося поставленных целей? Ван дер Деккен убил его, как охотники убивают птиц, а девчонка предпочла скорее отдаться морскому дьяволу, чем принадлежать Филиппу Ван дер Деккену хотя бы одну ночь. Говорят, ее голос канул в морской пучине, а дух стал русалкой – и теперь она всюду следует за «Летучим голландцем», ожидая возможности поквитаться с убийцей своего жениха. Русалка, изворотливая, как кошка, с быстрым и сильным хвостом и серебряным взглядом, чей голос несет сон и смерть – что может быть ужаснее? Впрочем, сказки сказками, а «Голландец» всё бороздит просторы морей, и собака Ван дер Деккен подыхать не собирается. Я смотрел на белобрысого юношу, чьи руки дрожали, загребая кости и ссыпая в стакан; вот голова его запрокинулась будто сама по себе, дыхание участилось, и он с неохотой тряхнул стакан. Раздался глухой стук – и Филипп Ван дер Деккен подался вперед, и некрасивый рот его растянулся в сухой, удовлетворенной улыбке. - Ну, красавчик, – промолвил капитан «Летучего голландца», – давай, мечи дублоны. Мальчик побледнел. Руки его судорожно дернулись и опустились на привязанный к поясу кожаный мешок. Неловко развязав тесемки (пальцы его соскальзывали от пота), он вытащил несколько дублонов и высыпал на стол. Филипп Ван дер Деккен мельком взглянул на них, и его улыбка сделалась шире. - Мало, - заметил он. Матросы со смуглыми лицами скалились, глядя на мальчишку весело, пьяно и зло - так охотничьи собаки, будь у них разум, глядели бы на загнанную дичь перед тем как растерзать её. Юноша тяжело дышал, по его бледному лицу катились крупные капли пота, а глаза болезненно блестели. Он открыл было рот, но тут капитан «Летучего голландца» сделал легкое движение кистью, и вверх взметнулось серебряное острие; вспарывая воздух, оно глубоко вонзилось в стол в миллиметре от руки незадачливого мальца. Вид маленького кинжала – моряки любили эти восточные игрушки, которые легко было спрятать в рукаве – заставил юношу отшатнуться с судорожным вздохом. Филипп Ван дер Деккен захохотал, матросы разом подхватили, улюлюкая и подвывая, как стая гиен, и застучали по столу деревянными кружками, от которых исходил крепкий запах рома. - Дублоны! Дублоны! Дублоны! - Прошу прощения, капитан… Позвольте мне сыграть с вами. Капитан «Летучего голландца» повернул голову и его бледный бесстрастный взгляд остановился на моем лице. - Кто вы такой? Я поклонился, не отрывая взгляда от насмешливой улыбки, скривившей губы Ван дер Деккена. - Просто человек, который хочет попытать удачу, манеер. - Очередной смельчак, желающий облапать госпожу Удачу и сыграть в кости с морским дьяволом… Как бы вам штаны не потерять, сир Смельчак. - Я не боюсь остаться голым. Филипп Ван дер Деккен хохотнул и брезгливо поглядел на мальчишку, в замешательстве замершего напротив. - Прочь, - фыркнул он, махнув рукой. – Убирайся, и пусть Дэйви Джонс лижет твой зад. Мальчик вскочил и, не дожидаясь повторного приглашения, исчез в толпе. Напоследок он бросил на меня полный признательности взгляд, и я увидел беззвучное шевеление его губ. Не иначе как юноша возносил благодарности Деве Марии за столь своевременное спасение от этого морского чудовища. - Маменькин сынок, - фыркнул один из моряков, черноволосый, широкоплечий парень, похожий на итальянца, а другой, сидящий с ним рядом, пробормотал нечто невразумительное и закашлялся, слишком поспешно глотнув рома. - Салага, - прохрипел он. Итальянец, смеясь, звучно хлопнул собрата по спине. - Зелёный, как юнга в первом плаванье, и смазливый, как новенькая золоченая посудина. - Ага. Я сел на место юнца и тряхнул стакан. Капитан «Летучего голландца» не сводил любопытного, жесткого, чуть глумливого взгляда с моего лица. Матросы замерли в предвкушении веселья, и лишь один из них, гибкий и сухощавый, с черными курчавыми волосами и заразительной улыбкой, повернулся к Дику Ван Тасселу. - Старик, принеси-ка нам ещё рому. Промочим горло – наш трюм ещё недостаточно полон. Кто-то из матросов улыбнулся; кто-то похлопал его по плечу. Я вновь подкинул кости. - У меня есть одно условие, капитан. - Условие? – Филипп Ван дер Деккен подался вперед. Ноздри его раздулись, как у злой охотничьей собаки; губы изогнулись в странной вопросительной улыбке; лоб прорезала глубокая морщина. - Вы знаете, кто я? - Да. - И вы ставите мне условие? - Осмелюсь, капитан. Филипп Ван дер Деккен усмехнулся, щелкая пальцами. - Что ж, я ценю храбрость. И какое же условие вы осмелитесь мне поставить? - Если я выиграю – вы возьмете меня на борт «Летучего голландца». Несколько мгновений капитан не сводил пристального взгляда с моего лица. Затем он сделал быстрое движение и выдернул застрявший в столешнице кинжал, оставив в дереве глубокую борозду. Тусклый дневной свет, лившийся из закопченного окна, чуть заметно мерцал на острие, Ван дер Деккен крутил кинжал в руке, словно безделицу, и как будто любовался узорами на рукояти. Матросы ждали, затаив дыхание, не сводя с капитана удивленных, чуть встревоженных глаз. Наконец Ван дер Деккен улыбнулся, облизнул губы, и острый клинок исчез в его рукаве. - Что ж, сир Смельчак, - сказал он, – быть матросом на моем корабле – хороший выбор, если вам не терпится поскорее подохнуть. Или если вы желаете прожить жизнь короткую, но насыщенную и яркую. Захватывать корабли пустоголовых торговцев, делить добычу, набивать брюхо жратвой, заливаться ромом или крепким вином… А в конце красиво помереть от болезни, или, что более вероятно, от вражеского клинка или шальной пули. Может быть, даже моей собственной. Филипп Ван дер Деккен осклабился, не сводя с меня немигающего насмешливого взгляда. - Но берегитесь, если в конце концов вы захотите пришвартоваться в тихой гавани и станете проситься на землю! Боюсь, девке, которой захочется вас окольцевать, придется ждать до второго пришествия! Глаза капитана блестели весело и хмельно; лицо его лоснилось от пота. Протянув руку, Ван дер Деккен схватил деревянную кружку и сделал большой глоток рома. - Любовь, капитан, мало интересует меня, - сдержанно заметил я, выбрасывая кости. - Неужели? В таком случае вы странный человек. - Может быть. - Капитан, - сказал один из матросов, близоруко щурясь, – рыжий, плотный, с распухшим красным лицом и холодными глазами; его выговор выдавал в нем ирландца. – У него все шестерки. - Все? Филипп Ван дер Деккен наклонился и с минуту пристально изучал кости, и так и этак наклоняя голову; затем хищно улыбнулся, делая свой бросок. Увидев результат, капитан «Летучего голландца» презрительно фыркнул и облизнул нижнюю губу. - Что ж, сир Смельчак. Видно, госпожа Удача на вашей стороне. Или наоборот? Эй, Жан! Принеси-ка мне кубинских сигар. Чернявый матрос с белой заразительной улыбкой кивнул и сорвался в плотную прокуренную толпу. Капитан же побарабанил пальцами по столу и обратился ко мне. - Вы с Севера, судя по вашему виду. Я прав? - Правы, капитан. Я родом из края, где злые эскимосские духи населяют ледяную пустыню; в воздухе там висит переливающаяся снежная пыльца, а смех застревает в горле от холода. Быть может, поэтому немногочисленные жители этих земель столь угрюмы и немногословны – шкуры, которые они снимают с убитых животных, не согревают их, и долгими зимними ночами мечтают они лишь о тепле огня, пылающего в камине, да о жаре женского тела. - Ну, уж этого-то добра везде хватает, - хмыкнул капитан, а матросы захохотали, разом ударяя кружками по столу и глядя вослед пышнотелым ярковолосым девицам – те пожимали бронзовыми плечами и малиново улыбались, украдкой поглядывая на Ван дер Деккена. - Как оказалось, не везде, капитан. Ван дер Деккен хмыкнул, делая рукой неопределенный жест. Черноволосый матрос вдруг возник возле стола неслышно, будто привидение из старых преданий, сверкнул белозубой улыбкой, согнулся и подал капитану хьюмидор, искусно вырезанный из испанского кедра. Откинув крышку и бросив быстрый взгляд в деревянный ящик, Ван дер Деккен взял двумя пальцами короткую толстую сигару, слегка сжал, покрутил, обрезал уверенным движением, поднес свечу, несколько раз вдохнул и затянулся, откидываясь на спинку стула. Его глаза темно и влажно блестели; казалось, в них мелькает что-то дикое, порочное, страстное. Плотный бледный дым, выдыхаемый капитаном, повис в воздухе, въедаясь в дерево и одежду. - Что ж, сир Смельчак. Вижу, вы полны решимости стать членом нашего экипажа. Это похвально. Ей-богу, я люблю храбрецов. Храбрецы всегда немного безумцы и, чаще всего, ужасно смешно умирают. Мне кажется, однако, что вы проживете достаточно долго… Надеюсь, благостная Йеманжа пощадит вас. А если нет… Если нет, моя пуля всегда к вашим услугам.***
- Как вы относитесь к смерти? Капитан усмехнулся и, протянув руку, взял из глубокой деревянной миски пригоршню «драконьих глаз» - крупных молочно-белых плодов, закованных в твердую шершавую розовую кожуру как в драконью плоть. - Смерть как портовая шлюха – чем меньше обращаешь на нее внимания, тем больше она к тебе липнет. Мы сидели в каюте Ван дер Деккена – просторном помещении, больше похожем на гостиную в доме богатого голландского купца, чем на временное пристанище в беспокойном море. Сам капитан восседал на софе, обитой красным бархатом и привинченной к полу; я расположился напротив на стуле. Шкафы и ящики красного дерева, стол, где вперемешку были свалены карты, письма, книги по мореходству и письменные принадлежности; над всем этим возвышалась астролябия. На противоположной стене тускло сияло зеркало из венецианского стекла; у изголовья кровати стоял глобус чуть ниже человеческого роста. Мне стало любопытно, вывез ли Ван дер Деккен это из Голландии или купил на награбленные деньги где-нибудь на другом континенте. Он был флибустьером; разница между ним и остальными пиратами заключалась лишь в том, что если прочие морские разбойники ещё соблюдали некий кодекс чести – прихоть, дань давно минувшим временам, когда благородство ещё ценилось превыше жизни, и даже пиратские бароны, способные убить одним ударом клинка, не желали иметь дел с предателями, - то для Ван дер Деккена не существовало иных законов, кроме его собственных желаний. - Смерть привычна для моряков, сир Смельчак. Она ходит вслед за ними, беззвучная и бесцветная, как призрак, и всё смотрит, смотрит; они ощущают на себе её леденящий взгляд, но стараются не думать о нем. Морские схватки с пиратами и другими судами, голод, корабельные крысы… Вы знаете, что корабль, охваченный болезнью, не пускают ни в один порт? Отсюда берутся сказки о кораблях-призраках – они курсируют по морям, и управляют ими испуганные духи, отделившиеся от почерневших, раздутых тел. Что уж говорить о штормах, способных в один миг отправить корабль на дно, если даже посещение гальюна грозит моряку гибелью? Легкий наклон палубы, нахлынувшая волна, и вуаля – очередной матрос отправляется на дно кормить рыб. - Но привыкнуть к смерти не значит не бояться её, - заметил я, а мой собеседник расхохотался. - Да, но за всё надо платить. За страсть, азарт и желание быть повелителями морей моряки обычно платят ежеминутной готовностью к смерти. - И вы? - Да, мы со смертью давние друзья, - сказал капитан и поднялся. Подойдя к глобусу, он провел рукой по блестящему боку и открыл его. Достав бутыль вина, Ван дер Деккен со свистом вытащил пробку и плеснул в прозрачный бокал, стоящий на столе. Наполнив его до краев, капитан вопросительно взглянул на меня. Я покачал головой, и Ван дер Деккен, усмехнувшись, поднял бокал в воздух. - За ваше здоровье, сир Смельчак. Он сделал большой глоток и, быстрым движением вытерев рот, продолжил: - Вы бывали когда-нибудь в Новом Свете? - Не доводилось, капитан. Зато я был в Индии, Португалии, Испании – там, где жаркое солнце плавит стены домов, а черноволосые женщины со смуглой промасленной кожей танцуют на мощеных площадях. - Там, где полуголые дети бегают по колено в грязи и всем заправляют уродливые божки, - подхватил Ван дер Деккен, отпивая вино. – Стало быть, странник исходил Юг и Восток, позабыв о родном Севере… - Людей манит неизведанное. То, что хорошо известно, как правило, вызывает скуку. - Поэтому я и взял вас на свой корабль, - хмыкнул капитан. – Вы мне любопытны. Незнакомец из северных земель, бледный, как сама смерть… Будь я романтиком, сказал бы, что наша встреча предопределена самой судьбой. Вы не похожи на матросов на моем корабле. Честно сказать, вы и на моряка-то тянете с трудом. - Как и вы на капитана. - В наблюдательности вам не откажешь, - улыбнулся Ван дер Деккен. - Что толкнуло вас к морю? - Свобода, - тут же ответил капитан, - фантастическое чувство свободы, которое появляется на корабле и пропадает, едва я ступаю на землю. Здесь я сам себе господин; я могу отправиться куда угодно, к любой земле, от Африки до северных стран. Могу бороздить моря и океаны, а, когда надоест, бродить по улицам незнакомых городов и трахать женщин с непроизносимыми именами, лепечущих слова любви на неизвестном мне языке. Могу брать на корабль людей и убивать их, если мне того захочется. Скажите, сир Смельчак, разве всё это не стоит риска быть смытым за борт или умереть от болезни? По мне, так только за такую жизнь и можно заплатить ежесекундной готовностью к смерти. - Значит, чужая жизнь для вас ничего не значит? Филипп Ван дер Деккен пожал плечами. - Люди в большинстве своем глупы, не так ли? Они жрут, пьют и трахаются, болеют и умирают, и многие из них даже не задумываются о ценности собственного существования. Жизнь большинства из них не осмысленнее, чем жизнь какой-нибудь мыши или обезьяны, с той только разницей, что за обезьяной забавнее наблюдать. Так какого дьявола меня должна волновать их жизнь? - И вы считаете, что имеете право лишать других жизни, словно Бог, знающий все тайные страсти человеческой души? - Бога не существует, сир Смельчак. Если б он существовал, то покарал бы меня прямо во время этой речи. Но ничего не происходит, так ведь? Я с прежним упоением пью это вино, а вы все так же сидите напротив. Видать, ваш Бог слишком занят, а дьявол и рад таким убийцам и богохульникам, как я. Ван дер Деккен усмехнулся во весь рот, залпом допивая вино и с легким звоном ставя бокал на стол. - Ну а ты что здесь делаешь, если такой чистюля? Заруби себе на носу, сир Смельчак, что мои ребята не потерпят этих твоих благоглупостей. Для них святы только три вещи: море, золото и свобода. И если ты начнешь заливать им про Бога, хрупкость жизни или ещё какое-нибудь дерьмо, словно сухопутный салага в рясе и с постной рожей – тебе мигом засунут в глотку кинжал, а, может, и не один. И поделом, знаешь ли. «Летучий голландец» не церковь, и я не потерплю тут проповедей. - Я и не намерен их читать, капитан, - заверил я, поднимаясь. – Я не настолько глуп. А теперь позвольте откланяться. Час уже поздний. - Можешь остаться, если хочешь, - усмехнулся капитан, и в его бледных глазах мелькнуло то дикое, страстное и порочное выражение, замеченное мною в таверне. Лицо Ван дер Деккена раскраснелось от вина, а узкие губы кривились в оскале. Он смотрел на меня с азартом, какой, должно быть, испытывает охотник, подбираясь к лесной птице. Рука его сжалась в кулак. - Благодарю, капитан, но нет, - учтиво ответил я, твёрдо взглянув на него, затем повернулся и вышел, прикрыв за собой дверь каюты, и в ушах моих ещё долго раздавался громкий, издевательский хохот Ван дер Деккена.***
«Летучий голландец» не был ни военным, ни торговым судном, и строгой дисциплины на нём не поддерживали, как можно было бы ожидать, принимая во внимание крутой, переменчивый нрав капитана. Бывали дни, когда Филипп Ван дер Деккен и вовсе не выходил из своей каюты – тогда кораблем управлял его ближайший помощник по имени Питер Ван Дорт. Выходец из Голландии, Ван Дорт был худым, бледным мужчиной лет двадцати семи, с узким нервным лицом, редкими темными волосами и грубой, с желтушным отливом кожей. Он передвигался по палубе, печатая шаг, голос имел высокий и пронзительный, а взгляд его долго не задерживался ни на одном предмете. Моряки посмеивались украдкой – мол, гляньте-ка, капитан-то наш учёный, оказывается, вместо того, чтоб ром лакать да табак нюхать, он книжки странные читает и пишет, пишет всё кому-то, а письма, веришь или нет, в золотой ларец складывает, и смерть грозит всякому, кто из любопытства этот ларец хоть пальцем тронет. Между собой посмеивались, но в лицо капитану эти каламбуры высказывать опасались – он мог как посмеяться вместе с матросом, так и воткнуть кинжал в глаз незадачливому шутнику. Однажды я стал свидетелем, как Ван дер Деккен едва не убил корабельного кока за то, что тот пересолил рыбу. За ужином капитан скривился; его обычно полуприкрытые глаза с тяжелыми веками широко распахнулись, а во взгляде мелькнула необузданная, дикая злоба. Он вытащил из-за пояса револьвер и выстрелил; пуля прошла рядом с щекой побелевшего от ужаса кока и вошла в обивку каюты. Кок, смуглый и словно бы высохший, жалко, умоляюще взглянул на Ван дер Деккена – так ребенок, должно быть, глядит на наказавшего его родителя – а капитан отвернулся, с раздражением набивая табаком гладкую деревянную трубку. Ван дер Деккена часто можно было застать на корме – он стоял, удерживая штурвал, и всё глядел в подзорную трубу. Пенистые морские волны, меняющие цвет в зависимости от погоды, вздымались и ускользали, и бились, бились в просмоленное дерево корабля: бирюзовые, шмальтовые, изумрудные, иногда прозрачные, как венецианское стекло. Порой на закате, в свете умирающего дня, море казалось почти чёрным, а поутру делалось светло-голубым – платья таких оттенков пользовались любовью у невинных голландских кокеток. Даже я, не особенно любящий морские просторы, не мог не проникнуться этой смутной, переменчивой красотой. - Да, сир Смельчак, - говаривал Ван дер Деккен, и лицо его в эти моменты принимало тревожное, почти исступленное выражение, как у ревнивого любовника, глядящего на предмет своей страсти. – разве можно, раз увидев, забыть это? Клянусь, иногда мне кажется, что море я люблю даже больше, чем себя. Да, пожалуй, это единственное, к чему я привязан. Он улыбался, и улыбка эта, против обыкновения, казалась едва ли не нежной. Порой мы сходили на берег, и такие дни были для моряков сродни празднику. Они, верно, любили море, любили непредсказуемость и дикость стихии; некоторые шутили, что пучина нравом как распутная девка – ласковая и покорная поначалу, она только и ждет момента, чтобы вонзить в тебя коготки. Но жизнь на море трудна даже для бывалых моряков: недостаток пресной воды, перемены климата, болезни и физические расправы – вот лишь малый список того, что в короткий срок может подорвать здоровье и самого рьяного покорителя морей. О количестве провизии и её разнообразии я лучше умолчу; скажу только, что от солонины, вяленой камбалы и морских сухарей вскоре начинало вязнуть в зубах. Именно поэтому земля представляла для экипажа «Летучего голландца» столь сильный интерес. Она олицетворяла собой некую твердыню, к которой все они неосознанно стремились; она была их целью, их уверенностью, обителью роскошных фантазий и удивительных чудес, являющихся во снах. Некоторые признавались, что земля приходит к ним в образе юной розовощекой девушки, античной богини весны – её губы красивы и красны, чёрные волосы укрывают бледное тело, а пальцы сжимают спелый гранат. Моряки, которым являлся этот призрак, говорили, что были на миг очарованы её прелестями, но, едва они тянулись схватить её за сиськи, как призрак исчезал, растворялся в серебряном тумане, и вместо таинственной фигуры взгляду мужчин представала вечерняя мгла да морские малахитовые глубины. Как-то раз мы бросили якорь в порту Кадиса. Некоторые члены экипажа чуть не дрожали от нетерпения и всё говорили о том, как хорошо будет ступить на землю с ходящей ходуном палубы. Кто-то из матросов клялся, что надерется до беспамятства, едва окажется в ближайшей таверне. Иные обсуждали прелести женского тела и то, как здорово будет наконец пощупать их наяву, а не во снах. Они переглядывались, усмехаясь, плотоядно облизывались, жестикулировали и делились похабными историями о женщинах и мужчинах, с которыми им довелось когда-то проводить время. Третьи твердили о горячем нраве испанцев, о драках, дуэлях, деньгах и шрамах. И о корриде. О, сколько разговоров было о корриде! Об аренах, о матадорах, поднятых на рога, о запахе крови, о веселье и смерти! Едва мы сошли на испанскую землю, большинство членов экипажа принялись исполнять всё то, о чём они так страстно мечтали в открытом море; кто-то нашел себе девицу по душе, кто-то осел в портовой таверне. Я был из последних. Компанию мне составляли белозубый, вихрастый Жан да краснолицый ирландец Гаррет. Капитан наш сгинул, едва мы покинули палубу; кто-то из матросов шутил, что наутро севильские мужья, как пить дать, обнаружат рога у себя на голове. - Вранье, - заявил Жан, подзывая хозяина, низкого, толстого, улыбчивого человека со смуглой кожей и волосами, выбеленными солнцем. – Рому нам, лепешку, гаспачо, каракатиц, паэлью и моллюсков. И лучшего испанского вина. И пошевеливайтесь, пожалуйста. Жан улыбался, бросая на стол золотые монеты. Он был родом из Гавра, говорил с сильным нормандским акцентом и обладал непосредственностью ребенка вместе с хитростью и изощренностью взрослого. Он красиво улыбался, травил интересные байки и был способен заговорить и самого Дэйви Джонса. Женщины любили Жана за живой ум и комплименты, которые он отпускал им; мужчины за это же хотели прирезать его. - Наш капитан, - говаривал он, - помог мне однажды в Гавре. Я-то сынок сапожника, и папаша страстно желал передать мне свою мастерскую. Сказать по правде, починка сапог не влекла меня – другое дело корабли, что входили в гаврский порт с трюмами, полными пряностей и драгоценных камней. Вот это занятие по мне, говорил я себе, не чета чистке сапог. В иные дни я часами простаивал в порту, прямо как девица, ждущая милого из чужих городов и морских глубин, - и Жан хохотал, скаля белые зубы и отправляя в рот сухарь. – Было дело, я набил морду одному юнге, уж не помню, за что. Ох и верещал же он тогда! Как свинья, которую режут на жаркое. Едва я расквасил ему нос, как откуда ни возьмись появились его дружки – и такие огромные и злые, я уж было решил, что мудрее дать деру. Но сумасшествие взяло верх над благоразумием; тогда-то и появился капитан. Он убил одного верзилу выстрелом в лоб, второго достал шпагой. Третий предпочел бежать, предварительно плюнув под ноги Ван дер Деккену, что вызвало у капитана лишь усмешку. «Неплохо, малец, - снисходительно сказал он, сжав мое плечо. – но можно было лучше. И, бога ради, в следующий раз не позволяй противнику так орать. Хочешь, чтобы сюда сбежались офицеры?». Так я стал членом экипажа «Летучего голландца». Уж не знаю, что там капитан разглядел во мне, но мерзкий Гавр я покинул, с его духотой, сапогами и пьяной, перекошенной рожей отца. Жан любил повторять эту историю. Капитан, если и оказывался рядом в такие моменты, лишь усмехался и не говорил ни слова, однако относился он к Жану лучше, чем к большей части своей команды. Веселый, говорливый мальчишка, очевидно, забавлял его; Ван дер Деккен позволял Жану то, за что иные лишились бы головы. Моряки смеялись: капитан, мол, доверяет мальцу настолько, что обсуждает с ним планы да координаты за закрытыми дверями капитанской каюты. После того, как нам принесли гаспачо и паэлью, пахнущие томатом, базиликом и шафраном, и вино, которое Жан с удовольствием попробовал, с него слетела вся напускная учтивость. Темные глаза мальчишки влажно заблестели; лицо, обычно бледное, раскраснелось. - Нет, наш капитан вовсе не у какой-нибудь портовой шлюшки, - сказал он, с грохотом ставя кружку на стол. - здесь, на улице Алондра, есть дом. Им владел когда-то один севильский судья, мерзкий и иссохший старик. Его ничего не интересовало, кроме судейских бумаг, дьявол бы их побрал; он только и думал, как бы засадить за решетку нашего брата, а сам в золоте только что не купался. У него в доме вечно кто-то толкался: местные богачи, раздувшиеся от спеси, просители, которых слуги гнали взашей, какие-то клерки, мать их… Ну так вот: люди-то говорят, судья тот ненавидел весь мир, весь, окромя своей ненаглядной дочки. Что за девка! Уж не помню, как её звали, но фигурка у нее была что надо. Смуглая, знойная, волосы черные, как гагат, губы алые – так и просят поцелуя– глаза большие, бешеные… Уж не знаю, что в ней так привлекло нашего капитана – у него как будто не было недостатка в смазливых испанках, готовых лечь под него за пару-тройку реалов. Хотя судейская дочка была, говорят, остра на язык, не чета всем этим изнеженным богачкам – а наш капитан, знаете ли, падок на острых да дерзких. Ох и как он её обихаживал! Змеей вился, сказочки какие-то рассказывал про моря да про злато, а эта фифа всё нос воротила и усмехалась этак недоверчиво, и веревки вила из своего папаши да из капитана. Капитан-то не позволяет никому веревки из себя вить, а особенно бабам, но любовь, как говорится… Хотя я, честно сказать, этим бредням не верю. Чтоб наш капитан, да втрескался по уши в какую-то девку, пусть даже и острую на язык? Однако вот поди ж ты: каждый раз, когда Ван дер Деккен оказывается в Севилье, он идет к развалинам дома судьи и стоит, и смотрит, и, страшен, говорят, его взгляд. - Ты-то откуда это знаешь? – проворчал угрюмый, краснолицый Гаррет, терзая паэлью. – Хочешь нас уверить, что капитан изливает душу мальчишке, у которого молоко на губах не обсохло? - Отчего б и нет? Я, по крайней мере, умен и забавен, и капитан ценит меня больше, чем вас всех вместе взятых. - Ну да, - сплюнул ирландец. – черт бы тебя побрал. Ценит, как же. Как ручную обезьянку. Прикуси-ка язык, Жан, как бы тебе не подохнуть быстрее отмеренного из-за твоей болтовни… Или, может, расскажешь нам, чем вы с капитаном занимаетесь ночами в его каюте? - А если и расскажу? – Жан понизил голос; его глаза черно, задорно блестели. – Завидуешь? Конечно, на тебя ведь не то что капитан, но и самая последняя портовая шлюха не позарится… - Заткнись. Гаррет тяжело вздохнул и встал, опрокинув кружку. Его и без того красное лицо, казалось, распухло и покраснело ещё больше, а взгляд нервно перебегал с разлитой по столу красной лужи на побледневшее, насмешливое лицо Жана. - Чего ради? Я знаю, что история с севильской девчонкой была, и что капитан до сих пор не может выкинуть её из головы. А откуда я это знаю – дело мое и капитана, и ничье больше. – Жан улыбнулся, обнажив белые зубы, и поднял в воздух бокал вина. – А если трусишь слушать эти байки, Гаррет, то это твоя проблема, а никак не моя. Чу! Я знаю, кто рассудит нас. Тот, кто недавно на корабле, но уже успел завоевать расположение Ван дер Деккена. Тот, кто обычно не встревает в разного рода корабельные дрязги и вечно сидит с постной рожей, словно церковный святоша… Да, сир Смельчак? И Жан живо обернулся ко мне, улыбаясь беспечно и поднимая кружку в мою честь. Он улыбался, отпивая, улыбался, когда бокал вдруг лопнул в его руке, как водяной пузырь, и когда сам он с грохотом повалился на пол, и под его кудрявой головой растеклось пятно, красное, как розы в севильском саду. Капитан опустил пистолет. Его лицо было перекошено, глаза бешено блестели, и даже шрам на лице, казалось, вспух и налился кровью. Он облизнул пересохшие губы, сжал челюсти и, развернувшись, быстрым шагом вышел из таверны. Гаррет оцепенел. В его лице мне вдруг почудилось нечто дикое; он побелел, став как саван, выпучил глаза, и нервно, с надрывом задышал, глупо разинув рот, словно рыба, выброшенная на берег. Я взглянул на него, помедлил и выбежал прочь из таверны вслед за Ван дер Деккеном. Мы бежали по узким, мощеным улочкам Севильи, к окраинам города, минуя нагретые за день стены домов и смуглых людей, с недоумением смотрящих нам вслед. Никто за нами не гнался, и лишь черный облезлый пес с порванным ухом надрывно и хрипло залаял на перекрестке. - Капитан! Наконец, Ван дер Деккен остановился и обернулся ко мне. Он тяжело дышал, глаза его яростно блестели, а в уголках губ виднелась слюна, как у бешеной собаки. - Что мальчишка успел наговорить? – отрывисто спросил он, а я успокаивающе поднял вверх руки. - Ничего кроме того, что вы, возможно, некогда были влюблены в дочь судьи. - Влюблен! Да что он понимает, этот юнец? Да я… - тут капитан вдруг остро, насмешливо взглянул на меня и улыбнулся. – а тебя это уже не шокирует, правда, сир Смельчак? Примирился со смертью, стал ее другом? Помню твое лицо, когда я хлестал провинившегося матроса… Было ощущение, что ты сейчас сблюешь. Тебя не удивляет, что я отовсюду ухожу безнаказанным, а? - Многие говорят, что вы сам дьявол. Ван дер Деккен тяжело, неприятно усмехнулся. - Что, если это правда? - Тогда, должно быть, князь мира сего очень умен. Капитан поморщился и прислонился спиной к каменной стене, вытер лицо и несколько секунд смотрел на свои руки, поднеся их прямо к глазам. Затем уронил руки вдоль туловища и звонко, смачно плюнул себе под ноги. - Тебя, небось, распирает любопытство? Ну конечно, как и всех… В отличие от многих из вас я хотя бы честен, и не боюсь признаться ни в дурных, ни в хороших поступках. Севильская девчонка, дочь судьи… Конечно, к чему этому пустоголовому мальчишке помнить её имя? Фортуната, её звали Фортуната… Да только удача изменила ей, столкнув со мной. Лицо смуглое, глазища черные, как ониксы, губы красные, пухлые – так и хочется вцепиться! Руки изящные, как у настоящей принцессы... Она была умна, иронична и неистова, как дикая кошка. Старый дом осаждали женихи, да только она ни за кого не шла, а судья, этот старый хрыч, не мог слова ей поперек сказать, так обожал. Думаешь, это очередная история о том, как вольнолюбивая душенька пресыщенной скукой девицы толкнула её на поиски приключений в объятиях моряка? Н-е-е-т, сир Смельчак, как бы не так… Истории не всегда заканчиваются так, как мы хотим. А ты слушай, слушай, чего стоишь, разув глаза, как тупая рыбина. Фортуната не особенно хотела даже разговаривать со мной; я для нее был чужаком, диким и непохожим на людей из её привычного окружения. Она с проблеском интереса слушала мои рассказы об алмазах, кораблях и гигантских рыбах, но ясно дала понять, чтобы я не рассчитывал на большее. Бывает ли у тебя такое, что ты никак не можешь получить то, что хочешь? Ты думаешь об этом всё больше и больше, говоришь об этом, в конце концов, примиряешься с невозможностью обладания или сходишь с ума. Я сошел с ума; раз увидев её, я начал везде видеть её лицо. Все женщины, попадавшиеся мне на пути, имели её черты. Они смотрели её глазами, говорили её голосом, жестикулировали так, как жестикулировала она. Они были – ей. Все, все бабы от южного континента до северных границ, были лишь Фортунатой из Севильи. Говоришь, нельзя полюбить за один день? Так я скажу тебе вот что, сир Смельчак – ты родился в своем леднике, и кровь твоя от рождения была разбавлена холодной водицей. Даже жаркое южное солнце, под которым ты ходил, не подогрело её. Ты вырос, но в душе ты всё ещё глупый мальчишка, думающий, что если придерживаться принципов морали, то можно прожить достойную жизнь. Правильную жизнь. А как прожить правильную жизнь? Что есть правильно и неправильно? Кто это определяет? Люди? Твой Бог? Или дьявол? Ван дер Деккен прервался и посмотрел на меня. Он тяжело, хрипло дышал, а во взгляде его мелькнуло сумасшествие. - Я ждал, я колебался. Я готов был отплыть прочь из Севильи – с глаз долой, как говорится – но что-то удерживало меня. Тебе знакомо чувство, что жизнь твоя проходит будто в полусне? Я не помню, как жил в те дни; кажется, я даже не ел и не пил, хотя это бред. Я видел её лицо наяву, когда разговаривал с матросами, ну а ночью… Ночью она мстилась мне, и порой я не мог отличить сон от яви. Она садилась на край моей койки и касалась моего лба смуглой, прохладной рукой. Она улыбалась насмешливо и дерзко, приоткрыв рот, и её зубы, казалось, белели в полумраке. Но как только я тянулся схватить её, Фортуната ускользала, хохоча, и этот злой, издевательский смех до рассвета звучал у меня в ушах. А иногда… Иногда мне казалось, вот стоит она возле стола, и оглядывается на меня этак хитро, и красное платье из шелка и сатина скользит вниз с женского тела… Чего вылупился? Ах да, как я мог забыть. Ты ведь у нас не по этой части. Ты, небось, и тела-то женского ни разу не видел без тряпок? Ну-ну, сир Смельчак. Да не красней, как девица в первую брачную ночь, ну что ты, в самом деле. Мои дни превратились в ад. Мои ночи превратились в ад. Через какое-то время я решил, что так больше продолжаться не может. Я не могу жить без этой женщины – а если я не могу жить без этой женщины, значит, эта женщина будет жить со мной. Всё оказалось легче, чем я предполагал. Дом почти не охранялся – даром что севильский судья. Я знал, что жилые помещения расположены на втором этаже и уже успел разузнать, где находится спальня Фортунаты. Я готовился к этому как к захвату корабля. Несмотря на безумие в душе, ум мой был удивительно спокоен и логичен. Перед этим я посылал Ван Дорта следить за окнами девицы и, вернувшись, он доложил, что на ночь Фортуната оставляет их открытыми. Что могло быть проще? Я взобрался на второй этаж и, веришь или нет, мне даже не пришлось для этого никого убивать. Слуги спали; мне не повстречалось ни души. Фортуната лежала на постели. Грудь её равномерно вздымалась, губы были приоткрыты, и вся она казалась Венерой, готовой подняться на берег из белых кружевных волн. Я опустился на край кровати, чувствуя себя героем своих сбывшихся снов, и протянул руку, осторожно касаясь смуглой щеки. Она не проснулась; достав из кармана опиумную склянку, я влил немного содержимого в приоткрытый рот. Опиум так любят в Китае; порой на Востоке я баловался им. Я надеялся, что это средство не причинит Фортунате особенного вреда, а лишь погрузит её в более глубокий сон. Я взял её на руки, выбрался из дома судьи, отнес на корабль – команда «Летучего голландца» всегда была всецело мне преданна – и поднял якорь. Ван дер Деккен прервался и настороженно, бешено огляделся вокруг. Он коротко встряхнул головой и бросил мне: - Пошли. Где-то вдали послышался шум; что-то упало и разбилось; залаяли собаки. Мы быстрым шагом направились прочь, поднимая пыль. Капитан был хмур. Его брови сошлись на переносице, губы скривились; он надрывно дышал. Улицы Севильи извивались вокруг, как змеи. Вдали показался порт. Взойдя на «Летучий голландец», капитан отдал приказ выбрать якорь. Гаррет так и не появился, как и некоторые другие матросы, но капитан не желал больше оставаться здесь. На вопрос мичмана, белобрысого англичанина, внешностью напоминающего хорька, Ван дер Деккен со смехом ответил, что он, если того пожелает, сможет найти команду в любом месте, куда бы ни отправился. Матросы поставили паруса. После этого капитан заперся в своей каюте. Он никого не впускал, ни с кем не разговаривал, а ближайшие его помощники, подходя к двери, слышали топот каблуков да сдавленные ругательства. Ван Дорт один раз зашел без спросу, так капитан чуть не пришиб его – тот головы б лишился, если б не пригнулся. После Питер рассказывал, что вот входит он, а капитан сидит вполоборота, и всё пишет, пишет, а губами, веришь иль нет, женское имя проговаривает. Я не напоминал капитану о себе, зная, что Ван дер Деккен и убить может, едва поймет, что сгоряча что-то лишнее сказал. Я занимался своим делом – драил палубы, переругивался с матросами, хлебал ром с сахаром вместе с боцманом. Ветер с каждым днем всё усиливался. Старожилы говорили, что грядет, небось, нешуточный шторм; лица их были спокойны, но глаза выдавали страх. Через неделю капитан позвал меня к себе. Ван дер Деккен видом напоминал привидение. Глаза его ввалились, скулы резко обозначились, и сам он будто бы исхудал и уменьшился. Впрочем, взгляд его горел почти как прежде – только ещё злее, ещё неистовее. - Ты, небось, хочешь знать, что было дальше? – без приветствия спросил он. – конечно, хочешь… Мы же не терпим незавершенных историй и незаконченных книг, ведь так? Он рухнул на кушетку; я осторожно опустился напротив. По каюте словно бы прошелся берсерк – везде были раскинуты рваные бумажные листы, старые карты и сломанные перья. - Фортуната… Когда я принес её на корабль, то сидел с ней, пока она не очнулась. Я держал её в руках, вдыхал запах её волос, касался кожи – непередаваемое блаженство! Да я почти забыл, что она живая, пока наркотический дурман не начал отпускать её, пока она не открыла глаза, тупо глядя на меня. «Вы?» спросила она, этак, знаешь, со злым недоумением, и рванулась прочь. Я попытался объяснить Фортунате, что люблю её, люблю так, что готов убить, только бы быть с ней, но она не реагировала – только строго сжимала губы и глядела на меня холодно и грозно. «Мы идем к берегам Индии», - сказал я. – «пойдем со мной. Будешь индийской принцессой». Она не улыбнулась. Я думал, что, едва я завладею ей, моя жизнь наконец станет прежней, и даже лучше. Но вышло наоборот. Фортуната не желала ни видеть меня, ни говорить со мной. Когда я приходил к ней в каюту, девчонка отворачивалась, брезгливо кривя губы. Когда я заговаривал с ней, она упрямо молчала, глядя мимо меня. Я приносил ей еду, лучшую на корабле, но она не притрагивалась к ней. Впрочем, вероятно, что-то эта демоница всё-таки ела – иначе как бы она продержалась все эти несколько недель? Я не держал её в каюте и позволял гулять по палубам. По правде говоря, Фортуната могла бы пользоваться куда большей свободой, чем любой из моих ребят, но она не хотела этого. Вместо предложенной свободы девчонка сидела в каюте, обняв колени и уставившись в обшивку корабля. Взгляд её был бессмыслен, углублен в себя; порой в нем мелькала дикость, и тогда она начинала ломать всё, до чего могла дотянуться, словно одержимая каким-то неведомым демоном. Однажды я её даже выпорол – так, для острастки. После этого Фортуната притихла; она лежала на койке и молчала, и только смотрела на меня злыми, бешеными глазами. Я рассказывал девчонке о краях, где она никогда не была: о джунглях, где от зноя путешественники сходят с ума и где на них в любой момент могут напасть дикие звери; о Востоке, где джины исполняют желания в жарких пустынях, а торговцы на рынках обвешивают покупателей, подмешивая песок в пряности. Я рассказал ей о лесах и долинах, полных чудес, о дворцах и замках, об удивительных людях, которых можно повстречать в дороге. Я говорил, что в своей Севилье она быстро вышла бы замуж (ибо отцу в конце концов надоело бы терпеть капризы взбалмошной девчонки) и растолстела, и стала бы рожать мужу детей, одного за другим. А здесь, со мной, она могла бы стать путешественницей или пираткой, могла бы захватывать корабли, носить украденные шелка и учиться магии у африканских колдунов. Неужели моя жизнь – жизнь свободного человека! – была хуже той жизни, к которой она привыкла? Э, сир Смельчак? По лицу Ван дер Деккена скользнула тень. Он презрительно скривил губы и фыркнул, на миг став похожим на раздосадованного, обиженного ребенка. - Я рассказывал ей о таинственных садах, драгоценных камнях и жемчужинах, которые можно найти на морском дне, а она всё твердила: «Верните меня домой. Я хочу домой». Наконец мое терпение лопнуло. Всё это время я обращался с ней как с принцессой. Еду носил, сказки красивые рассказывал, даже не касался почти – только когда она спала. В конце концов Фортуната начала раздражать меня своим упрямством. Несмотря на весь свой ум, она не желала понять меня и причины моих поступков, и только говорила, как та кукла на веревочках, как хочет домой. Девчонка взывала к моей чести и всё твердила, что если я джентльмен, то непременно верну её отцу. Я отвечал ей, что она ошибается, и что во мне, адом могу поклясться, ни капельки нет от джентльмена – чем вызывал у нее лишь досаду, тоску и слезы. «Хватит хныкать», однажды сказал я, хватая её за плечи и притягивая к себе. Девка взвыла, что твоя кошка, и чуть мне всё лицо не расцарапала, пока я ей руки не заломал. - Отпустите! Вы мне отвратительны! - кричала она, вырываясь. – Никогда я вам живой не дамся! И тогда обезумел уже я. Я ударил её, а потом… Потом ударил ещё раз. Ножом. И бил до тех пор, пока она не испустила дух. Ты удивлен? О, я вижу отвращение на твоем лице! А что мне ещё оставалось делать? Я любил её так, что готов был убить, если она не будет моей; ну, я и убил. А что сделал бы ты на моем месте? Вернул бы Фортунату домой? Отпустил бы её? Ах да, ты же у нас святоша, как я мог забыть… Ты наверняка будешь говорить мне о праведной жизни да о пользе благих намерений? Ты, с твоим нервным лицом, холодной северной кровью и заученными в детстве библейскими истинами – ты сначала поживи, как я, помучайся, как я, полюби, как я – и только затем открывай рот! - Капитан! – Питер Ван Дорт просунул голову в дверь каюты. Волосы его слиплись от соли, а лицо побледнело. – Скоро будет шторм. Мы отклонились от курса и идем прямо к острову Святой Елены. Ван дер Деккен резко обернулся к нему. - Прекрасно, - негромко сказал он, улыбаясь. – Поди прочь. - Но, капитан… - Вон!!! Помощник капитана скрылся, а Ван дер Деккен, распахнув дверь, вышел из каюты и поднялся на капитанский мостик. Темные волны пенились, поднимались и бились о корпус «Летучего голландца»; с горизонта на море надвигалась тьма. Дурное предчувствие охватило моряков. Я видел побледневшие лица и пальцы, украдкой неловко сложенные в крестные знамения. Кто-то бегал по палубе, определяя направление ветра, рифил паруса; штурман, крепкий седой мужик с побитыми костяшками и затуманенным взглядом, подошел ко мне и пробормотал: - Ром вышел весь, ишь, шоб его. Капитан, э, капитан! Надо бросить якорь в бухте. Нахрена нам этот остров, а? Ван дер Деккен достал револьвер и выстрелил. Штурман рухнул на палубу. Матросы переглянулись. - Йеманжа проклянет нас, - сказал один из них, лысый, бледный мужчина с цыганской серьгой в ухе. - А Дэйви Джонс утащит к себе на дно, - добавил второй. И только он собирался сказать что-то ещё, как оба они рухнули вслед за штурманом, как куклы на потешном ярмарочном представлении. Капитан обвел всю команду вопросительным взглядом, выхватывая из-за пояса второй револьвер. - Кто-нибудь ещё? – вкрадчиво спросил он, улыбаясь. Никто не отозвался, и Ван дер Деккен удовлетворенно хмыкнул. - Тогда слушайте. Никто из вас не сойдет на берег, пока я этого не позволю. Я намерен обогнуть этот проклятый остров, и я сделаю это, черт бы меня побрал, даже если на это потребуется вечность! И мне плевать, скольких из вас придется пристрелить, ясно? - Да будет так, - негромко сказал я. Капитан обернулся ко мне; где-то вдали послышался раскат грома. Ветер гудел в снастях. Палубу «Летучего голландца» захлестывала вода. Кто-то вскрикнул. Взгляд Ван дер Деккена на миг сделался растерянным, однако капитан быстро взял себя в руки и бросился к штурвалу. Корабль опасно накренился. Кто-то из матросов бросился к бакборту. Кто-то к бизань-мачте. Кто-то поднялся на полуют. Начиналась буря. Часть экипажа «Летучего голландца» глядел на меня с недоумением детей, углядевших в метре от себя огромного тигра. Никто из них не был в силах сдвинуться с места, и в глазах их недоумение сменял первобытный, животный страх смерти. - Вам уже не нужно бояться, - успокаивающе сказал я, поднимая руки. – Вы не умрете. По крайней мере, не в ближайшие десять лет. За преступления вашего капитана вы будете вечно бороздить моря – или до той поры, пока какая-нибудь женщина не полюбит Ван дер Деккена. Но учтите, это может случиться только раз в десять лет, ибо только раз в десять лет экипаж «Летучего голландца» сможет сойти на берег. Кто-то ахнул. Другие улыбнулись, приняв мои слова за шутку. Капитан пытался обогнуть остров и сражался с ветром и солью, и со злым, бушующим, бешеным морем. Я перегнулся через фальшборт. Ветер дул прямо в лицо, волосы слиплись от соли и влаги, но в темных, лижущих корму волнах я сумел разглядеть миниатюрную девушку с белой, как саван, кожей, голубыми глазами и волосами вьющимися и светлыми, как лен. Она взглянула на меня и со всей силы ударила по воде длинным, черным, по-змеиному гибким хвостом, и мне почудилось, что в уголках её тонких сухих губ мелькнула злая улыбка. Я улыбнулся ей. И исчез, оставляя команду «Летучего голландца» в одиночку сражаться со штормом. Удивительно, ради каких простых вещей люди порой закладывают Дьяволу свои головы. Одни делают это ради золота – несметных сокровищ инков и майя, прикосновение к которым сулит вечное проклятие всякому, кто решится на подобную авантюру. Другие жаждут получить тайные знания и раскрыть секреты великих мастеров, не задумываясь о том, что знания могут нести вред, а секреты великих мастеров не поддаются первому, кто пожелает ими овладеть. Третьи алчут вечной любви – но упускают из виду, что человек, лишенный души, не способен испытывать сильные чувства. А четвертые… Четвертые совершают глупости от самоуверенности. Особенно когда не подозревают, как близко подобрался к ним дьявол. С тех пор прошло немало лет – закаты сменялись восходами, годы и века тянулись, как змеиная кожа, мельчали моря, ученые совершали научные открытия, а путешественники открывали новые земли, люди рождались, взрослели, влюблялись и умирали… Но до сих пор моряки порой рассказывают друг другу истории о том, как во время плавания различали вдали корабль-призрак. Он, мол, всегда в тумане, густом и белом, как кисель; на верхушках мачт горят голубоватые огни святого Эльма. Если подойти ближе (правда, редкие суда решались на подобное действо), можно заметить, как по гнилой продырявленной палубе ходят люди с пустыми темными глазами. Они не отзываются, если их позвать; одежда их давно превратилась в лохмотья, а лица стали белыми, как смерть. Они не едят и не пьют, потому что даже самые изысканные кушанья и самое выдержанное вино имеют для них одинаковый вкус праха и пепла. Порой они нарушают молчание и говорят о твердой земле, куда так давно мечтают ступить с ходящей ходуном палубы, и о женщинах, тела которых истлели в могилах много столетий назад. Но те моряки, кому посчастливилось увидеть капитана корабля-призрака, уже никогда не смогут забыть его. Говорят, он стоит на корме, вцепившись одной рукой в штурвал, а второй – окровавленной – придерживает широкополую шляпу, давно вышедшую из моды. Угрюмое, сосредоточенное лицо его пересекает заросший шрам, а взгляд бесцветных глаз устремлен к горизонту. Возможно, он ведет корабль к дальним берегам, на край света, где кончаются координаты и компасы сходят с ума, и где капитан «Летучего голландца» должен искупить свое прижизненное безумие. Корабль-призрак проплывает мимо судов и теряется в белом тумане, и только огни святого Эльма, всё ещё мерцающие вдали, могут напомнить испуганным морякам о том, что это был не сон, не мираж. А я… Что я? Я появляюсь там, где мне интересно; я улыбаюсь и плету интриги, направляю, подслушиваю секреты и различаю намеки. У меня тысячи лиц, сотни голосов и десятки имен. Я говорю. Я слушаю. И я рассказываю истории.