Песнь волка – звук вашей раздираемой плоти – сама по себе убийство.
Анджела Картер. Волчье братство*
Эту историю поведал мне мой приятель Уилл Смит. Мы повстречались в одном из уэльских пабов; Уилл был худым, и светлоглазым, и подвижным – лицо его располагало к себе, а длинные волосы были стянуты в узел. Он бойко болтал, охотно отдавал дань выпивке и направлялся туда же, куда и я – в Лланголлен – словом, лучшего попутчика нельзя было и сыскать. Уилл знал бесчисленное количество историй и с радостью пересказывал их длинными осенними вечерами, когда закат темен и кровав, а мир обжигает холодное дыхание смерти. Одна из них особенно растревожила мне сердце – её-то я и хочу рассказать вам. Конечно, время не пощадило ни мое лицо, ни мою память, однако же я постараюсь воскресить все детали и поведать вам историю точно так, как когда-то поведал мне её Уилл – но не обессудьте, если что и забуду; в конце концов, я старый человек, и каждый новый день лишь прибавляет мне печалей. Уилл родился в маленькой деревушке на севере Уэльса, одной из тех, где если уж рождаешься, то тотчас с молоком матери впитываешь тысячи легенд. Деревенька эта (он сказал мне название, но ветер выдул его у меня из памяти) находится в седой лощине и окружена тихими, темными и влажными лесами. Едва дети в подобных деревнях встают на ножки, как со всех сторон на них начинают сыпаться сказки и легенды – так, что они только и успевают отбиваться. И мамки, и бабки считают своим долгом рассказать о том, что ждет их чада, если те посмеют хоть на дюйм пересечь границу запретного леса: топкие болота, куда проваливаешься, как в сон, не успев вымолвить и полсловечка; длинные извивистые ветви, с размаху хлещущие по лицу и так и норовящие выколоть глаза; тяжелый, мрачный и вековечный дух леса – всё видящий, всё слышащий, всё чующий. Но главное, говорит какая-нибудь мать, со странной улыбкой прижимая к губам палец – главное не сам лес, а те, кто его населяет. Странные существа с вытянутыми лицами, выглядывающие из-за деревьев; призрачны их тела, а глаза горят желтым огнём. Дети фейри, танцующие в свете луны, легкие и прозрачные, звенящие божественным смехом, они крадут сердца путников своими улыбками и подносят королю эльфов на расписном серебряном блюде. Болотные твари, поющие заунывные колыбельные, пока очередной странник погружается в мутные, склизкие воды. Чёрные волки – они смертоносными тенями скользят по лесу, скаля острые белые зубы, издавая глухое, рокочущее ворчание. Повстречал такого на пути – и всё, пиши-прощай; если нет с собой ружья, быть тебе волчьим ужином. Несмотря на сказки, впитавшиеся в кровь и плоть, люди в этой деревне воображением не отличаются. Да и когда тут фантазировать? От зари и до позднего вечера будь добр трудиться: тут корова отелилась, или с овец шерсть надо снимать, или в лесу кабана огромного видели, или не успеешь глазом моргнуть, как наступит осень и нужно будет собирать урожай… Мужчины здесь сильные, дюжие, немногословные – они знают всё о том, как искусно подстрелить птицу или выманить молодого лиса из норы, как быстро сплести рыбацкую сеть или выковать оружие. Воскресные вечера они проводят в пабе: рассказывают истории о своих охотничьих подвигах, пьют сидр, эль или виски, смеются и шутят. Они крепко пахнут алкоголем и дубленой кожей; даже нежность, которую эти мужчины проявляют к своим женам и дочерям, грубая, неловкая, как у крупных животных. В отличие от мужей, женщины в деревне не охотятся и не рыбачат – но сцеживают молоко, отбивают мясо, собирают урожай, шьют одежду, растят и воспитывают детей. С рассветом они встают с постелей, готовят мужьям завтрак, ходят за коровами, кормят кур и овец, шьют, штопают и залатывают, взбивают масло, учат детей тому, что умеют и знают сами. Большинство жителей подобных деревень неграмотны – здесь ценятся ловкость рук и зоркость глаз, а вовсе не умение писать трактаты или читать псалтырь. В этой деревне грамотным был разве что священник: древний, седой как туман, слепой на один глаз, он на ощупь пробирался по проходам обветшалой церкви и читал с кафедры сухим, дребезжащим голосом – шорох осенних листьев под высокими каменными сводами. Мальчиков здесь учат охотиться и рыбачить, девочек – готовить, и убираться, и шить, и всё идёт по раз и навсегда утвержденному распорядку, незыблемому, точно вращение матушки-Земли. Порой кому-то из жителей приходит в голову блажь сбежать в город, к чужим, суровым людям, к изнуряющей работе, – однако дурные мысли мигом выветриваются, стоит сбежавшему столкнуться с городскими порядками. В деревне-то тебя все знают; здесь жили твои деды и прадеды, и мать с отцом, и дядья. А город? Разве там кому-то есть до тебя дело? Но молодых это не останавливало; о них долго судачили, а затем забывали. Уилл упомянул лишь две истории. Одного из таких сбежавших звали Джон Харвуд. Едва Джону исполнилось немногим больше двадцати, как охота, казалось, наскучила ему; рёв разъяренного кабана больше не вызывал у него усмешку, а крик куропатки – желания поскорее пристрелить дичь. Он перестал появляться в местном пабе и всё больше уединялся со слепым священником в ветхой церкви. Наконец, Джон вовсе перестал общаться с односельчанами, стал угрюмым и немногословным, и вскоре покинул деревню, прихватив с собой лишь самое необходимое. Одни говорят, он шёл через лес, и чёрные волки съели его, не оставив и двух косточек. Другие божились, что его, мол, видели на полдороге в город. Так или иначе, Джон покинул деревню, и односельчане постарались его забыть. А вторая… Её звали Люси, и она была дочерью старой Мод, жившей на окраине деревни. Юная, светловолосая, голубоглазая, Люси говорила тихим, приятным голосом, любила предания, которые ей рассказывала мать, дикую необузданную природу, мрачные фантазии, странные сны. Она жила так же, как и другие деревенские женщины, и не желала большего. До тех пор, пока волей случая не забрела в лес. О нет, не смотри на меня так – Люси вернулась, однако прежней она уже не стала. Внешне она была такой же, как всегда – милой, и юной, и приветливой, только в глазах появилась какая-то пытливая угрюмость, свойственная скорее взрослым. Она рассеянно отвечала на вопросы друзей, сухо улыбалась и никогда не рассказывала о том, что повстречала в лесу; только слегка вздрагивала, когда её спрашивали об этом, да оглядывалась тревожно. Люси всё время проводила наедине с собой, становясь всё более замкнутой и отстраненной. Если раньше она с удовольствием принимала участие в забавах подруг, то после того странного случая всё бродила по полям и тропам, вглядываясь в темные силуэты деревьев, в тени, мелькающие тут и там. Друзья считали, что она больна, но местный лекарь разводил руками; девушка становилась всё безучастнее, пока, наконец, не исчезла однажды ночью, покуда мать её спала. Местный юродивый всё твердил, что видел Люси уходящей в лес по лунным следам; мол, ноги её были босы, а светлые волосы развевались по ветру, как у русалки в воде. Деревенские женщины крестились и клялись, что её позвал дух леса, эльфийский король – зол его взгляд, а голос так красив, что манит зверей и птиц. Мол, раз в год, на Самайн, лесной владыка выбирает себе невесту, обряжает в жемчуга и шелка, а затем забирает жизнь. И, прибавив к вечности ещё несколько лет, он превращает невесту в птицу и сажает в клетку, к тем несчастным девицам, кому уже довелось испытать поцелуи эльфийского короля и злую его любовь. Кто-то, правда, божился, что видел Люси убегающей по лесной тропе с пареньком из соседнего селения, но мало кто поверил этакой небылице. Так или иначе, Люси покинула деревню, и односельчане постарались её забыть. Но история эта не о Люси и не о Джоне Харвуде. Это сказочка о девочке Бет, странной девочке Бет и её ручном волке. Семья Бет жила на отшибе, в ветхом домишке с соломенной крышей; на рассвете их будил звонкий, пронзительный крик белого петуха. Бардолф, отец Бет, был охотником; поутру он уходил в чащу, закинув на плечо ружье, и возвращался под вечер с тушкой зайца или лисицы. Мать Бет, Милли, готовила завтрак, ходила за курами, доила рыжую с подпалинами корову, прибирала дом и поджидала, пока Бет подрастет. Когда наступал вечер и всё замирало, затихало, рассеивалось в сумрачной мгле, Милли зажигала свечи и, нарезая овощи, пересказывала дочери изумительные истории, страшные сказки, жуткие, таинственные видения. Предания о гриндилоу и Зеленозубой Дженни, о детях фейри и Дикой Охоте, о пикси и призрачных псах – всё это заставляло малышку Бет сидеть тихо, навострив уши, и жадно ловить каждое слово матери. Милли рассказывала о леди Годиве и Элейн из Шалот, о прекрасном Ланселоте и Белой Королеве, о поисках Святого Грааля… Или, если малышка Бет вела себя особенно невыносимо, о Чёрном господине, жившем когда-то возле дальних холмов. - Этот человек, - говорила Милли, и огонь свечи выхватывал из мрака её бледное, сосредоточенное лицо, темные блестящие глаза, тонкие мозолистые руки, – говорят, вёл свой род от самого короля Артура. Его предки издавна властвовали на этой земле – охотились, издавали указы, строили церкви и дома, казнили и пытали непокорных. Они писали историю нашей лощины – писали своей кровью, своими трагедиями, приказами и историями любви. Если ты подойдешь к старому дому, что возвышается на склоне холма, то сможешь увидеть их лица. Бледные, сияющие, строгие, эти печальные призраки смотрят сквозь выбитые окна и полуразрушенные стены, поднимаются по темным лестницам со сгнившими перилами и сидят на рваных постелях, угрюмо глядя в грязные стекла зеркал. Чёрный господин был последним представителем древнего рода. К моменту его появления на свет свидетелями прежней славы были лишь портреты, висящие в парадной зале, пыльные комнаты да покрытые лишайником стены. Ох, старый дом видел больше, несоизмеримо больше! Люстры из богемского стекла, ныне покрытые паутиной, освещали залы, мужчин в строгих камзолах, сияющих женщин в струящихся платьях. В гостиных устраивались карточные игры и собрания друзей; улыбки украдкой, подмигивания, контрданс и рил, тайные встречи в саду, записки, переданные из рук в руки… Картины старых мастеров, собранные в особняке каким-то сумасшедшим коллекционером, могли бы поведать о длинной веренице лордов и леди, если б их кто спросил; могли бы, клянусь. Все эти дамы в ожерельях и шелке, пыжащиеся своей знатностью, и мужчины, просиживающие свой век в пыльных библиотеках. Эти меланхоличные девицы с синюшными венами, рожденные для украшения гостиных, и юнцы с безумным блеском в глазах, ради веселья спускающие свору собак на сельских девок. Правление древнего рода было долгим, ужасно долгим; но вот и оно подошло к концу. Аккурат к тому дню, когда Чёрный господин появился на свет. Он рос в тихом, запущенном саду, меж кустов роз и жимолости, под присмотром старой служанки, бледной и худой, как призрак; в длинных, пустых коридорах, где каждый шаг отдается громким стуком в груди. Он изучал языки в библиотеке (там пыли было больше, чем книг), читал философов, медиков и поэтов. В его распоряжении были комнаты с мебелью, закрытой чехлами, украшения, которые не наденет уже ни одна женщина, портреты, глядящие на упадок своего рода со злостью и высокомерием. Жители деревни обходили старый дом стороной – века покорности научили их не смотреть в глаза господам и не заходить на их земли. Последний представитель династии из задумчивого подростка превратился в немногословного, мрачного мужчину; высокий, тонкий, неулыбчивый, он не находил покоя в старых гостиных, где всё дышало тишиной и тлением. Его часто видели гуляющим по сонной лощине, по вересковым пустошам – он глядел прямо перед собой, не отвечал на приветствия, и всё шёл и шёл куда-то, словно гонимый злыми духами. Никто не помнит ни его имени, ни лица; знают только, что одевался он во всё чёрное, и что трость его была увенчана волчьей головой из литого серебра. За это-то самое и прозвали его Чёрным господином. - И что с ним стало? – спрашивала малышка Бет, замирая, затихая, глядя на мать во все глаза, покуда та отбивала свинину. Милли улыбалась устало, лицо её темнело – свечи почти догорели – рыжий огонь в печи бросал на холщовое платье темные, фантастические отблески. За окном метались тени; что-то скрипело, шептало, двигалось. Не раз и не два чудился Бет вдали волчий вой; тугие яблоневые ветви шелестели, дрожали и бились, бились в окно. - Никто не знает. Один раз он пропал – пропал и всё, и никто не хватился, никто не искал его. Друзей у Чёрного господина не было, почти всех слуг он распустил, а те, что остались, не могли сказать ничего толкового. С тех пор прошло немало лет; с тех пор дом на холмах стоит пустой, и только призраки тревожат его покой. Один охотник, правда, говорил… да, да, старина Кэй, что околел в прошлом году… Так вот, Кэй говорил, что однажды подстрелил в лесу огромного чёрного волка со злым и умным человеческим взглядом. Кэй выстрелил волку в сердце, и отрубил ему голову, и подвесил её у себя над камином. Зрелище, скажу я тебе, было то ещё. Этот искривленный, насмешливый оскал, и белые острые зубы, и взгляд, при жизни горевший жаждой убийства… В общем, все селенья окрест только и твердили, мол, голова-то была Чёрного господина. Да разве ж может у волка быть такой взгляд – умный, угрюмый, злой? Милли кидает мясо на сковородку, и оно шипит, и скворчит, и расплескивает масло, а в это время отец Бет возвращается домой. Отдав жене добычу, он устало усаживается за стол – равнодушный, бездумный – и лихорадочные всполохи огня освещают его бледное, удлиненное лицо, черные глаза и хрупкие руки. - Что, опять ваши сказки да волки? – спрашивает он хрипло. – Волки не опасны, покуда не зайдешь в лес. Лучше б ты, Милли, научила её крольчатину свежевать и масло делать. В конце концов, недолго ей быть ребенком. Бардолф делает паузу и опрокидывает принесенный женой стакан джину; поморщившись, он продолжает: - Мы болтали с утра об этом с Недом – его парень вымахал уже так, что скоро в одиночку на оленя пойдет. Ещё несколько лет, и можно будет сватать. А что? Он надежный, из обеспеченной семьи, и Неда, и Джилл мы хорошо знаем. - Да, - Милли кивает, переворачивая мясо и стоя вполоборота к мужу; на мгновение она задерживает движение, глядит на дочь, на Бардолфа, и отводит взгляд. Тот опрокидывает вторую стопку джина. Бет, юная Бет замирает, поглядывает робко на отца, отводит взгляд; Бардолф стискивает зубы, сглатывает и со звоном ставит стакан на стол. Огонь в камине догорает, горячие угли вспыхивают, и вокруг вырастают длинные, зыбкие тени. - Иди покорми кур, Бет, - говорит Милли, скромно улыбнувшись девочке, переворачивая скворчащее мясо, а отец вздрагивает, и сжимает губы, и мутно глядит на дочь. Всполохи огня освещают его болезненно склоненную фигуру, и белые дрожащие руки, и стакан со сколом, стоящий перед ним. Бет поднимается и выходит из дома, накинув шаль. По двору бродят сонные белые куры; петух поворачивает голову и сурово глядит на Бет. Взяв зерно, и отруби, и сорную траву с огорода, она принимается разбрасывать их, и куры окружают её, клекоча и хлопая крыльями. Почему папа не любит меня, думает Бет, а куры всё клекочут и клекочут вокруг, и яблони шумят в саду. Почему? Ведь я же хорошая; я послушная, я помогаю маме и не хожу в лес. И вдруг – освещенное пламенем лицо отца, его очень прямая, очень высокая фигура, недвижный взгляд, сжатая в кулак рука, стекающий по лбу пот. Опустошенные, потерянные и красные глаза матери, имя, судорогой сводящее губы. Ночь и день поменялись местами; огонь в камине догорел; северный ветер проник в щели. Алан. А-л-а-н. Широкая выщербленная улыбка, темные вихры, сверкающие глаза, быстрый, энергичный говор. Цветок розы, подаренный в полнолунье, сверкающий мех белого кролика, которого он держал, покуда Бет не налюбуется, легкие щелчки по носу, напевные сказки, теплые, быстрые объятия, заразительный смех. «Ты со мной, Бетти?» - спрашивал он, собираясь к бабушке; она кивала, а он улыбался и сжимал её руку, и они вместе выходили из дому, и шли через всю деревню. Бабушка, старая и сморщенная, жила на краю леса в ветхом покосившемся домишке; двое детей шли бок о бок по извивистой тропе, и Алан пел о Вивиен и Мерлине, о Дженет и Тэм Лине, и ни один волк сроду не напал на них. Порой Алан сходил с тропы и срывал цветы в оврагах – дикие маки, валериану и донник, вьюнки и горицвет. Бет смеялась, а лес в ответ вздыхал, шептал, пел глубоким, сухим, первозданным голосом лесного царя. Эльфы не являлись им; гриндилоу не возникали из воды, чтобы утащить на дно; блуждающие огоньки не заводили во мрак леса. Бабушка встречала их у порога – высокая, прямая, с ясными глазами и доброй, сдержанной улыбкой. Она куталась в красную шаль, белым платком закрывала рыжие кудри, яркие, как костры в ночи, глядела ястребом. Запястья её звенели коваными браслетами, и двигалась она на удивление легко и живо, как в лучшие дни своей молодости. - Вы, надеюсь, не повстречали волков на распутье? Порой голод гонит этих тварей к самой тропе, и я вижу их жёлтые глаза, слышу долгий тоскливый вой. А ты, Элизабет, не углядела ли посреди листвы чёрный, жадный взгляд лесного владыки? Говорят, он известный ценитель женской красоты, и немало девиц сгинуло по его вине в этой паутине лесных теней. - Нет никакого лесного владыки, бабушка, - качал головой Алан, и бледные глаза его озорно сверкали. – А если б и был – я бы сумел защитить сестру, ибо состою из плоти и крови, а не из морока и снов. - Молчи, - предостерегала бабушка, - есть много вещей, о которых тебе знать не надобно. Магия, смерть, судьба – что ты скажешь о них? - Скажу, что магию придумали люди, что судьбу каждый избирает себе сам, а смерть – это естественное течение жизни, - говорил Алан, смеясь, а бабушка фыркала и манила их в дом. Она жила в хижине с покосившейся соломенной крышей; там было всего две комнаты и пахло диким виноградом, ревенем и белыми яблоками. Бабушка готовила мясное рагу, овсяные блины и пирог; Алан и Бет усаживались у камина, и Алан насвистывал, а Бет расчесывала волосы. Она глядела в ясные, высокие, туго сплетающиеся языки пламени до тех пор, пока жар и огонь не проникали в её тело и зябкость леса не оставляла её. Бабушка приносила мясное рагу в деревянных тарелках и усаживалась в старое кресло со скромной, приятной улыбкой, кутаясь в шаль. Пирог был жирным, маслянистым, пах тимьяном и паприкой, и голодные дети набрасывались на него, как волки на раненную дичь. Пока Алан и Бет ели, бабушка глядела на них задумчиво, склонив по-птичьи голову набок, и пламя отражалось в её темных, строгих, широко расставленных глазах. - Как отец? – наконец нарушала молчание она, стоило последнему куску пирога упокоиться у детей в желудках. - Как обычно, - отвечал Алан, пожимая плечами. – Охотится. Пьет. Бабушка фыркала едва слышно. - Он храбрый, - продолжал Алан неуверенно. – Храбрый и сильный. Не будь к нему слишком строгой. - Храбрость и сила ничто без ума, - неизменно отвечала бабушка. – Да и в конце концов… храбрость, сила, ум - всё это только слова. А слова – это ветер, не соприкасающийся с землей. - Но что же тогда важно? – спрашивала Бет, сплетая в косу рыжие волосы: прядь за прядью, туго, привычно, прочно. - Не знаю, - пожимала плечами бабушка, скривив растерянно губы. – быть может, суть, которую порой непросто обнаружить за словами. Знала бы – не жила б отшельницей на краю леса. Хмыкнув, она плотнее закутывалась в шаль – огонь, мол, не греет уже старые кости, не то что раньше. - Идите спать. Час уж поздний. Надеюсь, запах еды не привлечет волков. Летом-то ещё ладно – раздолье и благодать, а вот зимой эти твари будут держаться ближе к людским селениям. В комнате, отведенной для них бабушкой, прохладно и тихо. Бет опускается в кресло, поводит головой – пряди волос закрывают глаза – а Алан подходит к окну, держа руки за спиной, и всё смотрит, смотрит в непроглядный мрак леса, и слушает шорох, скрип и пощелкивания маленьких диких птиц. - Думала ты когда-нибудь о том, чтобы уйти? – вдруг спрашивает он, оборачиваясь к сестре. Тени ложатся на его лицо, и кажется, будто Алан сливается с тьмой, становится призраком, прозрачным и бесплотным, сотканным из лунного света, темной влажной земли и пугающих видений. - Уйти? Куда? - Не важно, - брат дергает головой, подходит к креслу и опускается на колени, бережно сжимая руку сестры. – Хоть куда-нибудь. Неужели у тебя никогда не возникало желания жить своей жизнью? Уехать из деревни, где тебя знает всякая собака, не видеть эти знакомые до тошноты лица? Не отвечать людям, вообразившим, что могут судить тебя только потому, что знают твоих родителей? Ты только представь, Бетти! Есть целый мир, который только и ждет того, кто его откроет! Этот мир огромен, а мы видели лишь малую его часть. Родиться, жить и умереть в одном месте, ни разу не выезжая за его пределы – что может быть ужаснее! Мы могли бы… Могли бы пойти в университет, освоить ремесло, побывать в далеких землях, где живут удивительные люди, говорящие на других языках, бороздить моря… - Ты. Ты мог бы, - тихо сказала Бет, немного сжав его руку, отведя взгляд. - Нет, - отозвался Алан после секундного молчания. – Мы. На мгновение сжав руку сестры, он поднялся и принялся мерить шагами комнату, яростно жестикулируя и размахивая руками. - Бет, подумай о том, что вся наша жизнь расписана с самого рождения! Мы родились, чтобы помогать матери и отцу. Я должен научиться охотиться и плести сети, ты – готовить, и убирать дом, и воспитывать детей. Рано или поздно тебя выдадут замуж за какого-нибудь деревенщину вроде сынка Хэмишей, а мне сосватают одну из девиц, с родителями которой сговорятся наши родители. И обязательно с хорошим приданым, иначе в чем смысл этой сделки? Я должен буду охотиться и закончить жизнь в угаре в местном кабаке, ты – рожать детей, и… Неужели это всё, ради чего мы были рождены? Неужели ты ни разу не хотела что-то изменить? Это не наша жизнь. Она предназначена для нас, но не мы её выбирали. Алан оборачивается к сестре; глаза его горят. Он делает шаг и, протянув Бет руку, поднимает её с кресла, и смотрит, смотрит пристально на сестру с возбуждением и мольбой. - Давай уедем? Просто сбежим, и всё, как сделал Джон Харвуд! Я знаю наверняка, что он в городе – его отец сказал, сплюнув под ноги, что Джон перебрался в Кардифф. Слышала бы ты, как старый Бран его клял… Может быть, Джон поможет нам. Поедем, а? Я не смогу так всю жизнь, Бет. Я задыхаюсь. - Я тоже, - шепчет Бет и оглядывается тревожно, будто кто-то мог их подслушать; но тихо вокруг, и лишь в лесу долго, пронзительно кричит одинокая птица. Алан вздрагивает, хватая сестру за плечи, смотрит с надеждой ей в лицо. Она раздумывает мгновение – тук, тук, тук клювом по дереву – и качает головой. - Нет, Алан. Так нельзя. Брат смотрит на неё и отпускает; отворачиваясь, отходит к окну, заложив руки за спину. Ветер шипит змеёй и бьет о ставни крепкими, узловатыми ветвями. Алан. А-л-а-н. Дикий, вольный, как горная птица; он мчался по лесу быстрее оленя, крался тише змеи, пел слаще лучших английских бардов. Он держал Бет за руку, когда они блуждали по сумрачным осенним лесам, спорил с отцом, говорил о науке, в которой ничего не смыслил, и о легендах, в которых смыслил кое-что; он был ясным и звонким, тонким, чувствительным, как струна – лишь прикоснись – и мёртвым. Алан. Брат, в груди которого билось сердце живое и страстное, по венам которого текла горячая, буйная кровь, однажды пошёл в лес и не вернулся. Говорят, кабан убил его, когда брат подошел слишком близко. Алан был быстрым и ловким, что твой зверь, да только бесцветная, злая смерть всё равно настигла его. На похоронах мать терла красные бесслёзные глаза, отец стоял ровно и глядел прямо перед собой, сжимая руку в кулак, а Бет внимала тихому, дребезжащему голосу священника и до крови кусала губы. Комья земли гулко ударялись о крышку гроба – словно птица бьет о древесную кору: тук, тук, тук. Над ветхим домом с соломенной крышей взошла тощая луна, и Бет поднялась, отряхнув ладони; оправив шаль, она прошла домой. Белые куры лениво клевали остатки зерна. Алан был мёртв уже год. Бет заглянула в кухню: огонь догорел, и лишь раскаленные красные уголья мерцали в камине, точно глаза дьявола, но никто не давал себе труда пойти и пошевелить их. В окна проникала ночная прохлада; отец сидел всё в той же позе, склонившись над стаканом и буравя его бездумным взглядом. Мать хлопотала у плиты с щеткой, натирая железную поверхность. Но вот она разогнулась, замерла, долго глядя на Бардолфа; в её темных, мягких глазах виделась особая, немая печаль. Милли шагнула к мужу и, помедлив, коснулась его плеча; худая рука её казалась призрачной в тусклом свете. Бардолф словно не почувствовал прикосновения; он слепо взглянул на жену, затем вздрогнул, передернув плечами. Он поджал губы и поднялся; несколько секунд пристально глядя на женщину, Бардолф поднял пустой стакан и со звоном опустил. Дернув головой, как огромный отряхивающийся пёс, он направился к выходу из кухни, тяжело, шумно ступая. Увидев его перекошенное лицо, Бет заскользила прочь, вверх по широкой деревянной лестнице – туда, где раньше обитали они с братом, а теперь спала она одна. Опустившись на постель, Бет ощутила аромат яблок, доносящийся из открытого окна – как в утро того блестящего, жаркого лета, когда Алан едва не ушел. В то утро в кухне тоже витал яблочный запах; брат и отец сидели за столом, и Бардолф объяснял Алану методы свежевания крольчатины, а Бет разрезала пудинг. Алан слушал, опустив голову; рука его чуть заметно подрагивала. - Когда будешь перерубать суставы, не дави слишком сильно, - говорил Бардолф и собирался продолжить, когда Алан прервал его. Брат вскинул голову; рука его сжалась в кулак. - Отец, - сказал он. – Я хочу учиться. - Ты… что? - Я хочу учиться. Поехать в город, поступить в университет, сделать из себя человека…- Алан облизал губы, нервно глядя на отца, а Бардолф смотрел на сына так, будто тот был одержим злыми духами. - А здесь сделать из себя человека нельзя? - Здесь нет никаких перспектив, - тихо ответил брат, - нет выбора. - Так тебе нужен выбор? – Бардолф подался вперед, криво усмехаясь, и взгляд его был столь же холодным и сосредоточенным, как если бы отец выслеживал стаю лесных волков. – Разве ж я воспитал труса, который чурается грязной работы? Я хорошо тебя учил и сделал хорошим охотником. Ты легко можешь подстрелить куропатку или оленя; твои движения техничны, и многие вещи ты делаешь правильно по наитию. Так разве ж это удивительно? Все твои предки были отменными охотниками. Азарта только я не вижу в тебе. Ни азарта, ни страсти. - Какое удовольствие можно получать от убийства, пусть даже совершенного ради пропитания? – тихо спросил Алан, пристально взглянув на отца. - Когда это ты выучился философствовать? – хмыкнул Бардолф, вальяжно развалившись на стуле. – Мудрецом себя мнишь? Поэтому и в университеты рвешься? Все твои предки возделывали эту землю, обживали её, строили дома, чтобы ты здесь жил, чтобы продолжил наш род… И что ж? Хочешь в город? Пить в пабах, бесполезно просиживать часы, слушая нудных, выживших из ума профессоров? А потом? Сдохнешь в каком-нибудь шлюшьем притоне? – Бардолф фыркнул. - Учиться! Да разве ты дрожащая девица, готовая грохнуться в обморок от вида тяжелого труда? - Дело не в этом, - Алан поморщился и дернул головой. – А в том, что всё в моей жизни было предопределено задолго до появления на свет. Я был рожден, чтобы продолжить дело наших предков, это верно. Но, отец, неужели тебе никогда не хотелось найти собственный путь? Алан с надеждой взглянул на отца. И на мгновение в глазах Бардолфа мелькнуло сомнение, зыбкое и скоротечное, как сон; и взгляд его окаменел. - Нет, - отрезал отец. – Город, учеба… Дурь всё это, вот что я тебе скажу. Дурь и блажь. Надо было выбивать из тебя все эти мечтания, пока была возможность… Учиться! И взбредет же в башку! Ты ещё скажи, что женщинам нужна учёба – то-то я посмеюсь! - А почему нет? – тихо спросил Алан, пристально глядя на Бардолфа. Тот оборвал смех – низкий, придушенный – и недобро сощурился, и скрипнул зубами. - Ты сумасшедший, - выплюнул он, вставая. Алан взглянул на Бет, застывшую у печи, и отвёл глаза, закусывая губу. Руки его дрожали. Тем вечером Алан метался по комнате, как разъяренный дух. - Ты слышала? Сумасшедший! И самое забавное ведь то, что не только он меня таковым считает, но и я его. Что плохого в том, что я хочу лучшей жизни? И это презрение… это ощущение, что тебя и за человека-то не считают – только за набор качеств, пригодных в хозяйстве. Он остановился и пристально взглянул на Бет. - Идем со мной, - прошептал Алан. – Идем. Я буду работать – денег должно хватить, чтобы прокормить нас обоих. Ты сможешь выйти замуж за кого пожелаешь – или вовсе не выходить и учиться, как я. Слышала об Артемизии Джентилески? Джон Харвуд писал о ней своему старику. Бран, конечно, грамоте не обучен, да и я тоже не особенно, но я слышал, как священник зачитывал старику вслух… - Так нельзя, Алан, - повторила Бет, подходя к брату и кладя призрачно легкую руку ему на плечо. – Оставить дом, родителей, вот так вот взять и сбежать в неизвестность… А ну как не выйдет? Воротишься назад? Что скажут люди? - Какая разница, что они скажут? – бросил Алан, сощурившись; несколько секунд он внимательно глядел в лицо сестре, затем отвернулся, зло искривив губы. Бет не нашлась, что ответить; рука её дрогнула и упала вдоль туловища. Брат передернул плечами и взглянул в окно – там шумели деревья, и кричали птицы, и сиял, весь обложенный черными облаками, ущербный полумесяц. В следующие недели брат казался Бет странно притихшим. Он молчал и лишь изредка поводил головой, словно прислушивался к чему-то, а порой нет-нет, да и опустит тонкую руку сестре на плечо, и сожмет этак резко, до боли. Он избегал встречаться с отцом, а, когда они всё же сталкивались, опускал голову и глядел недобро, по-волчьи; Бардолф усмехался, смотрел насмешливо – ну, что ещё выкинешь, щенок? – но не заговаривал, точно ему было интересно, сколько сын сможет вот так продержаться. Милли молчала, глядела обеспокоенно и порой касалась ободряюще аланова плеча. Алана всё чаще видели в компании священника; идешь, бывало, к церкви, болтали меж собой деревенские женщины, а они оба там: сынок Бардолфа стоит, почтительно изогнувшись, а старый слепой священник опирается на его плечо и шепчет, шепчет чего-то своим сиплым, дребезжащим, что твоя посудина, голосом. В конце концов, в один из спелых июльских дней Алан собрал вещи и сказал бледной Бет, что вскорости им, вероятно, придется расстаться. Он провел рукой по её побелевшей щеке, по рыжим волосам, коснулся губами лба и замер, не в силах отыскать нужные слова; Алан отстранился, улыбаясь сестре робкими, дрожащими губами. А на следующее утро он пошел в лес, прихватив ружье, и кабан убил его, и палая листва впитала темную, злую мальчишечью кровь.***
Бет росла как сорная трава; мать была занята домашними хлопотами и лишь изредка обращала внимание на дочь. Милли улыбалась смущенно и нежно, касалась дочернего плеча, задерживала руку и почти не говорила – только глядела на Бет странно, пристально. Отец – Бардолф сильный, Бардолф великолепный, Бардолф, считающийся лучшим из охотников – после смерти сына глядел на дочь так, точно она была призраком, бледным и безмолвным. Его взгляд скользил по лицу Бет так же бездумно, как по сколотому стакану – а если она говорила что-то своим тихим, робким голосом, Бардолфу, казалось, стоило усилий понять её. Порой, выходя в огород кормить кур или стоя у плиты, Бет замирала, глядя на свои руки – по-прежнему она еще живая и теплая или каким-то неведомым образом стала бесплотным духом, и теперь руки ее серы и прозрачны, как туман, обвивающий поутру деревенские улицы? Может, она умерла так же, как Алан, и не заметила этого? Однако руки хоть и были прохладными, определенно принадлежали живому человеку, и Бет успокаивалась. Порой она выходила из дому и шла по направлению к лесу. После смерти Алана деревья казались ей зловещими; нет-нет, да и мелькнут средь них призрачные тени или желтые глаза – слишком осмысленные для животного, слишком бессмысленные для эльфа. Бет не пересекала границу, однако иногда до нее доносился чей-то смех – и казался он тихим перезвоном колокольчиков, дальним эхом, застревающим в мрачных, разлапистых ветвях. Бет чудилось, что это смех легконогих эльфов, порхающих вокруг своего владыки, гордого лесного царя – взгляд его зелен и прям, а в золотых кудрях горят алым ягоды. А порой слышался Бет отзвук собственного смеха и смеха брата, и представлялось, что это она, легкая и беззаботная, идет с Аланом по лесной тропе и смеется, а тот улыбается и срывает в овраге цветы – дикие маки, валериану и донник, вьюнки и горицвет. Бет вытягивалась, как вытягивается молодое деревце, стремясь к солнцу и небу; она была худа, и хрупка, и бледна – лишь рыжая корона волос привносила какие-то краски в облик этого призрака, о котором забыли, казалось, все, включая её саму. Бродя по деревне, Бет глядела на женщин в цветастых одеяниях, болтающих меж собой, на рыжих коров, на детей, играющих в траве; порой ей казалось, что она смотрит на себя как бы со стороны, как и на них, и тогда Бет нервно сжимала руки – но ощущение ускользало, едва появившись, и она со спокойной душой продолжала свой путь. Истекло лето. По осени задули северные ветра, листья выцвели и поржавели, а деревенские жители заговорили о дне, когда распахиваются все двери и мертвые входят в жизнь живых. Люди убирали урожай, отделяли больной скот от здорового, а губы их сводил немой вопрос, и Бет видела выражение странной тревоги, порой нет-нет, да и мелькающей на лицах. Она собирала яблоки, кладя их в плетеную корзину, и смотрела, как переглядываются влюбленные, как юноши обнимают девиц и как Бардолф стискивает руку Милли. Дни укорачивались, ночи удлинялись, и бледный туман обвивал деревню, точно старый дракон, и дыхание застывало в мерзлом воздухе. За неделю до того, как зажигались самайновские костры, старейшины деревни собирались в ветхой церкви. Они говорили о предстоящем годе, спорили о том, кто из коров переживет зиму, обсуждали, как лучше всего задобрить духов. Все эти люди, предки которых жили в деревне испокон веков – седые старцы со смертью в глазах, чей голос подобен шелесту иссохшего пергамента, и молодые мужчины, в венах которых течет охотничья кровь, а взгляд подобен взору хищных птиц – все они собирались вместе, и свет прогорклых свечей отбрасывал на их лица темные блики. Любопытный житель, решивший подслушать собрание, заметил бы, что в сумраке церкви старейшины напоминают призраков: запавшие глаза, темные изломы ртов, желтая в тусклом свете кожа. Он различил бы хор голосов – от тихого и прерывающегося голоса, громкость которого украла старость, принадлежащего самому старому человеку в деревне, до резких, раскатистых голосов молодняка. Голос Бардолфа тоже был среди них – вкрадчивый, сдержанно-яростный. Если бы любопытному зеваке достало смелости подобраться поближе, он бы наверняка расслышал обрывки фраз: - Этот праздник… - Это ночь всех ночей… - Дверь открыта… - Они ждут… - Вы помните про договор… - Кому-то придется пожертвовать… Скорее всего, невольный свидетель этого разговора принял бы его за шутку, посмеялся и ушел восвояси – но люди, собравшиеся в церкви, не шутили, и печальны были их лица. Самый старый человек в селении, Гарет, поглядел на стоящего в тени Бардолфа полуослепшими глазами. - Ты, - сказал он. – Ты ещё не жертвовал. И собравшиеся подхватили это, точно стая птиц, и эхо еще долго раздавалось в церкви, отражаясь от каменной кладки. Бардолф склонил голову. - Благодарение Богу, - сказал он, – что мой сын принял чистую смерть. Смерть, подобающую мужчине. Тьма скрывала его лицо, и лишь угол рта, изогнувшийся в усмешке, виднелся в дрожащем свете свечи. Гарет кивнул и опустил голову, смежив веки. Редкие волосы цвета слоновой кости упали на его лицо.***
Милли протянула Бет корзинку, укрытую красной тканью: с ломтями мяса, завернутыми в промасленную бумагу, горшочком масла, яблоками и хлебом только что из печи. - Поди отнеси это бабушке, - сказала она, улыбаясь. Милли одела Бет в красный, стелящийся по земле плащ, и расчесала рыжие кудри, и не стала привычно заплетать косу. - Я сама сшила, - сказала она, поглядев на плащ, и поцеловала дочь в лоб; взгляд её был отчаян, и дрожали розовые губы. Бет взглянула на Бардолфа, застывшего на пороге кухни. Отец выглядел отстраненным. Он сжимал правую руку в кулак. Дочь глядела на него – долго, пристально – и Бардолф не отводил взгляда. Наконец он вздернул подбородок и слегка кивнул. - Не подведи нас, - сказал он и скривил губы в легкой усмешке. Он было шагнул к дочери – но отступил назад, в тень, и Милли странно, с укором на него поглядела и перевела взгляд на Бет. - Не заговаривай с лесным королем, если встретишь его. Он коварен и лжив и сгубил уже немало девиц. И не сходи с тропинки, дитя, Богом тебя заклинаю. Бет кивнула и, взяв корзинку, вышла из дома. Горели костры, и высокие языки пламени сплетались, взметаясь к небесам, и дрожали, и изгибались в горячем воздухе, а между костров проходили люди. Юноши танцевали с девушками, и хохотали, и надевали странные ужасающие маски – то ли демонов, то ли животных – и пили вино, и угощали подруг теплым хлебом и красными яблоками. Полированные маски сверкали в свете огня, а еда выглядела простой и вкусной. Костры манили, но Бет помедлила, и отвернулась, и пошла к лесу. Она не видела бабушку с того дня, как Алана похоронили. Лес встретил её ветром и тишиной. Бет ступала по палой листве, а стеклянно-звонкий день дрожал и съеживался по мере того, как она продвигалась всё дальше в лес. Тропинка извивалась и петляла, и никакие эльфы не появлялись перед девушкой, чтобы завести её в волшебную страну, и серебряный смех их не раздавался меж деревьев. Тяжелые кроны нависали над ней, задевая бледное небо. Несколько раз Бет мстилось, что она видит змею – та пестрой лентой скользила по земле, и ее желтые глаза сверкали в стылом сумраке. Шаг. Интересно, думала Бет, если сегодня открываются все двери и мертвые ходят в гости к живым, может ли быть, что и брат придет к ней? Еще шаг. А если и так, то каким он будет? Как вообще выглядят призраки? Прозрачные ли это тени или люди без души? Или те, кто выглядит как человек, таковым не являясь? Или воспоминания столь дорогие, что порой принимают характер наваждения? Ветка хрустнула под ногами. Будет ли у Алана человеческий взгляд, или глаза призраков черны и страшны, как воды Стикса? Или бездумны и прозрачны, как первые весенние рассветы? А голос? Каков он теперь? Такой же звонкий, как при жизни? В старых сказках говорится, что голос мертвых едва различим в сырой мгле; он сливается со стрекотом насекомых, с шелестом лесных трав, с песнью ветра в грозовой ночи. Голос мертвых груб и сипл, а горло забито комьями мерзлой земли, которую могильщики кидают на крышки их гробов. Но верно ли это? Быть может, голос призраков подобен трелям райских птиц и чарует лучше любой музыки, когда-либо созданной на земле? Бет вспомнила пристальный взгляд отца, насмешку, прячущуюся в изломе его рта, полированное ружье, протянутое брату; Алан взял его без всякого почтения, дрожащие пальцы сомкнулись на гладком стволе. Белый, натянутый, что твоя струна, он смотрел на охотничье орудие в своих руках с легким отвращением. Алан перевел взгляд на отца – Бардолф лишь хмыкнул, легко усмехаясь, и, глядя на сына, поджал и без того тонкие губы. Свежий, травяной запах леса навевал воспоминания о сказках, рассказанных матерью в темной прокопченной кухне; глаза Милли горели в те мгновения, а голос был нежнее самой нежной колыбельной. Она оборачивалась – и неверный блеклый свет падал ей на лицо, а ветер за ставнями выл и свистел, словно дыхание призраков… Бет помстилась тень; она мелькнула справа, скорее угадываемая, чем видимая, скорее фантастическая, чем реальная. Бет обернулась – и вздрогнула, и замерла. Ибо волк – огромный, размером с небольшую лошадь, чёрный, с умными и спокойными желтыми глазами – сидел в каких-то нескольких метрах и неотрывно смотрел на Бет, чуть склонив голову набок и принюхиваясь. Ноздри его раздулись; учуяв страх, волк встал, оскалил в усмешке белые зубы – и встряхнулся, и перекинулся. Шерсть исчезла; тело вытянулось, напрягаясь в болезненном спазме; укоротились клыки. Мгновение, спазм сердца – и вот уж пред Бет стоит человек. Волк был высок и тонок; весь в черном, с бледным лицом и пронзительными, выцветшими светлыми глазами, он весело глядел на Бет и рассеянно поигрывал тростью с набалдашником в виде волчьей головы – литое серебро. - Ну здравствуй, дитя, - голос волка низок и приятен, губы искривлены в усмешке. – Ну-ну, брось дрожать. Я не ем глупых маленьких девочек. А если б и ел – стал бы разве пред тобой обращаться? Мясо куда удобнее рвать волчьими зубами. Куда ты направляешься, дитя? К бабушке, думается мне? Слова замирали во рту, как птицы в клетке, и Бет пришлось приложить усилие, чтобы выпустить их. - Да, господин, - сказала она, ибо это был тот, чьим образом матери пугали детей уж много лет. Черный господин покачал головой. - Она мертва, дитя. Сердце её остановилось в тот год, когда исчез твой брат. Сказать по правде, жаль… Славная была женщина, хоть и не любила меня. Где-то в горле слова застыли и сломались, а волк подошел ближе; ноздри его вновь раздулись, и он коснулся холодной рукой кроваво-красной, стелящейся по земле ткани. - Жертвенный плащ, - задумчиво протянул он. – Порой остается только поражаться, насколько крепки бывают суеверия. Что смотришь на меня так? Ну, не плачь. Не терплю слез, хотя в твоем случае они вполне понятны. Идем, дитя. Голос Черного господина смягчился. - И не бойся ничего. Бояться тебе если и следует, то не меня. Они шли по узкой тропе, и темная палая листва стелилась под ногами, и вдали слышался надрывный птичий крик. Бет молчала; молчал и волк, и лишь тонкая трость его легко стучала по земле. Правда ли это? Странный, больной взгляд матери, дрожание её губ и рук; слова, оброненные отцом, и этот огонь, и праздник, и страшные маски демонов, и алый плащ… Но неужто это может быть? Неужто такое уже бывало прежде?.. Старый дом на пустых холмах казался обителью злых духов и теней. Чернели окна; зарос мертвый сад. Волк коснулся железной калитки – та отворилась с резким скрипом. Мать говорила, что в этом доме печальные призраки смотрят сквозь выбитые окна и полуразрушенные стены, поднимаются по темным лестницам со сгнившими перилами и сидят на рваных постелях, угрюмо глядя в грязные стекла зеркал. Что лорды и леди, ведшие свой род от самого короля Артура, глядят со злостью и высокомерием с пыльных, выцветших картин и что комнаты там полны рухлядью, за которую, если бы кто поинтересовался, можно было бы выручить немало монет. Бет же увидела дом хоть и безлюдным, но вполне пригодным для жилья – мебель была закрыта чехлами, в помещениях стелилась пыль, однако никакого мрака, о коем так любили болтать деревенские жители, там вовсе не ощущалось. Волк провел ее по длинному коридору, повернул направо и отворил дверь. Бет увидела стеллажи, уходящие вглубь комнаты, уставленные книгами, свитками и статуэтками цвета слоновой кости. Ангелы с серебряными крыльями, желтоглазый змей, оплетающий яблоко… Бет вздрогнула – Черный господин вытащил откуда-то бутыль вина и критически её оглядел. - Терпеть не могу этот дом, - сказал он. – Сплошное старье. - Вы не живете здесь? – робко спросила Бет, а волк фыркнул и махнул рукой в сторону массивного деревянного стола. - А что, похоже? Нет. Поддерживать в нем порядок стоит слишком больших усилий – мне есть, куда их направить. Слуг я давно уже распустил. - В деревне считают, что вы умерли. - Знаю. Обидно было бы их разочаровать, не так ли? – Черный господин усмехнулся. Отставив вино, он уселся за стол; Бет несмело опустилась напротив. Волк прикрыл глаза. - Полагаю, у тебя есть вопросы. Бет хотела спросить, бывало ли так прежде, чтобы детей здесь отправляли на смерть, чтобы волки обращались в людей, чтобы стены старых домов хранили страшные тайны – но рот её немел, а Черный господин глядел задумчиво, пристально. - Позволь рассказать тебе историю – ту, что рассказывают в этой деревне матери своим детям, чтобы те не смогли уснуть – но с некоторыми дополнениями. Я действительно происхожу из знатного рода, такого знатного, что эта знатность поглотила и ум представителей династии, и их личные амбиции. К моменту моего рождения в этом доме не осталось ничего, кроме старой рухляди, преданных слуг и памяти о великой и славной династии, некогда державшей в подчинении весь Уэльс. Эта память, разумеется, тешила гордость моей бедной матери. Молодая, нервная, с темными беспокойными глазами, она мало и неохотно говорила, носила платья, давно вышедшие из моды, и умерла вскоре после моего рождения. Быть может, на нее так повлияла смерть отца – говорят, они были близки, ближе, чем предполагают династические браки. Я рос в окружении слуг, картин и книг. Друзей у меня не было; два раза в неделю ко мне приходили учителя, и, поскольку я был от природы ребенком пытливым и любознательным, то с успехом заменил человеческие отношения книгами. Я проводил все дни в библиотеке; бывало, старой служанке, взрастившей ещё мою мать, приходилось уговаривать меня спуститься в сад или выйти за пределы поместья. Книги очаровывали меня; мне казалось, что дружба на их страницах намного крепче, чем в жизни, а любовь вечна. Я рано познал смерть, и книги виделись мне обещанием бессмертия, заключенного под обложкой. Учителя, приходившие в этот дом, были умны, но и они не могли ответить на все мои вопросы, а их мудрость уступала мудрости греческих философов, арабских ученых или английских поэтов. Я любил слова так, как не любил за всю свою жизнь ни мужчин, ни женщин, и со временем жажда познания в моей груди только усилилась. Настал день, когда я прочел все книги в домашней библиотеке от корки до корки; я отучился в Оксфорде и продолжил свои изыскания там. Я хотел познать всё – движение планет и строение человеческого тела, юриспруденцию и богословие, искусства и сокровенные тайны души – если она у нас, конечно, есть. Я хотел узнать науки, выходящие за пределы человеческого понимания, сотворить нечто, что сделает мое имя частью будущего. Да… Я был ужасно амбициозен. Я боялся смерти и играл с ней. - И победили, - сказала Бет, а на губах Волка возникла вдруг легкая улыбка. - Нет, дитя. Я искал бессмертия, но не нашел его. Я читал самые древние тексты, встречался с людьми, которые говорили, что владеют тайными знаниями, искал в горах и монастырях. Я нашел колдовские книги и стал тем, кого ты видишь перед собой. - Волком. Черный господин поморщился. - В некотором роде. Но я начал этот рассказ не затем, чтобы описывать тебе свою жизнь, хотя и это, возможно, было бы нелишним. После странствий я вернулся сюда таким же одиноким, каким уезжал когда-то. На сердце было неспокойно, и, чтобы хоть как-то справиться с этим ощущением, я стал совершать долгие прогулки – деревенским жителям наверняка казалось, что они видят перед собой призрака. Прошел слух об огромном волке, охотящемся в лесу; меня даже пытались убить пару раз - это было забавно. В конце концов, кому-то пришло в голову, что нас здесь целая стая, и, если приносить волкам жертв, возможно, звери подобреют и не станут задирать овец, - он фыркнул. – как будто их кто-то задирал, ей-богу. Нет, в этом лесу есть и настоящие волки, и они, возможно, действительно задирают скот… но я такими вещами не занимаюсь, уж поверь мне. Ещё и эта сказочка о лесном эльфе, забирающем девиц, будто бы жители вашего селения не могут определиться, во что они действительно верят… Приносить жертв в канун Самайна по-своему красиво, но в этом не больше смысла, чем чертить пентаграмму для защиты от несуществующих злых духов. Волк усмехнулся. – Что касается «жертв»… Многие уезжают, устраивают свою жизнь. С некоторыми я разговариваю, кому-то даже помогаю. Вернуться сюда мало кто хочет. Он пожал плечами. Бет вздохнула - прохладная немота все еще сковывала ей язык, и она думала о матери и об отце, о старом слепом священнике, и о соседях, и о лесе. - А мой… брат? – спросила она, напрягая горло и связки. Тень легла на лицо Черного господина. - Нет, - тихо, с сожалением ответил он, качая головой. – Мне жаль, дитя. Бет кивнула, отводя взгляд, а Волк изогнул бровь. - Если бы я мог вернуть его тебе, я бы вернул, но я, увы, не властен над смертью – даже в канун Самайна. Он помолчал, поджав губы. - Ты можешь вернуться к родителям, если хочешь. Правда, тогда придется сказать им, что волк не принял жертву, - по губам Черного господина скользнула усмешка. – Или поведать правду о том, что и жертв-то никаких нет. Впрочем, не уверен, что они захотят слушать. Порой лучше оставить людей в тумане их заблуждений, чтобы они сами могли со временем рассеять его. – он пожал плечами. – Если хочешь, можешь поехать в город. Я помог бы тебе – в конце концов, я знаю многое, но у меня нет детей, чтобы кому-то передать эти знания. Обучить кого-нибудь… Да, думаю, это было бы любопытно. Черный господин помедлил. - Тебя воспитали жертвой – я же вижу охотника. Но это твой выбор, Элизабет – и можешь не отвечать сейчас. Волк вышел из-за стола и отошел к книжным стеллажам, скрестив руки за спиной. Бет поднялась, оправляя плащ, красный, как кровь; она думала об Алане с его звонким голосом и мечтами, которые никогда не исполнятся, о матери с её немотой и печальными глазами, о храбрости и безумствах отца. О жизни, на которую её обрекли, думая, что обрекают на смерть. Она думала о злых людях и глупых фантазиях, о старых сказках, впитавшихся в плоть и кровь, о лесе и жертвоприношении. О соседях и старом слепом священнике, о новых людях и городах на краю света. Она представляла, как возвращается домой – и как бродит в чужих землях и разговаривает с людьми на других языках, как узнает о движениях планет и о строении человеческого тела. Когда Черный господин обернулся, Бет уже знала ответ. - Ну и что? – не удержавшись, спросил я, когда голос Уилла смолк. – Она уехала с Волком? - Да, - ответил он, пожимая плечами. – И, говорят, он действительно открыл ей тайны, вычитанные в книгах. Он рассказал ей о движении планет и устройстве человеческого тела, научил говорить на языке растений и животных, разбираться в текстах, написанных древними письменами. Он показал ей морские державы, где воздух тяжел от соли, а безмолвной лунной ночью можно различить вдали корабль-призрак; и мертвые города, и храмы, где монахи в белоснежных одеяниях дают обет молчания в надежде обрести свой собственный голос. Она молчала, и слушала, и училась; говорят, после всех этих странствий она вернулась в Уэльс, и люди, знавшие Бет прежде, не узнали её: она уверенно держалась и с мужчинами, и с женщинами, говорила сдержанно и звонко, а в глазах её виделось что-то волчье. - Откуда вы знаете эту историю? – спросил я, глядя на Уилла. – В вашей родной деревне теперь пересказывают её так, как прежде пересказывали сказку о Черном господине? Мой попутчик хмыкнул, изогнув бровь. - Пожалуй, - согласился он, скаля зубы в улыбке, и поднялся со стылой земли; опершись на трость, он перевел задумчивый взгляд на костер, который мы развели, чтобы не продрогнуть во время привала. Он почти догорел – и лишь серый дым утекал вверх тонкой струйкой, да раскаленные красные уголья мерцали в темноте, точно глаза дьявола. * Анджела Картер. Волчье братство. Перевод Ольги Акимовой / сборник «Кровавая комната», Эксмо, 2004.