Одержимые

Ему не спалось, мысль о еде вызывала тошноту. На лбу выступил липкий холодный пот, сердце сдавило, и тоска подступала к нему с неизбежностью прилива. Переживания последних дней сгладили, притупили это чувство, но оно словно бы только и ждало подходящего времени, чтобы накинуться и сжать в тисках с новой силой. Его жгло изнутри. — Наркотики? — спросила Мадо, презрительно фыркнув. — Слабак. Она воткнула нож ему куда-то в солнечное сплетение, по самую рукоять, и провернула. Сейдо сдавленно застонал. Ее прекрасное ледяное лицо не дрогнуло. — Слабак сбежал отсюда, — выплюнул он, стараясь задеть ее в ответ. — Сбежал и бросил меня. Мадо рассмеялась, а ему сделалось еще тоскливее. Шикорае принес воды, опорожнил помойное ведро и сел рядом с Сейдо. Вплотную. — Холодно? — спросил он, видя, как Сейдо кутается в одеяло. — Почему? Жарко же… — Малокровие. Тело не разогревается изнутри. Надо больше есть, двигаться и… не принимать это… эту… Жарко. Переполненные пляжи и набережная, одетая в зелень, разноцветные фонтаны на склоне. Был какой-то праздник — день города или еще какой, и они собрались вместе на фейерверк: Сейдо, Амон-сан, Мадо, Сузуя и Гори Мисато. Компания одновременно желанная и раздражающая. Амон-сан купил всем мороженое. Сейдо чувствовал себя почти счастливым, пока ел его, ощущая с одной стороны от себя теплый бок Амон-сана, а с другой — легкое колыхание платья Мадо. Сузуя шел чуть впереди, и его звонкий высокий голос ни на секунду не умолкал: он рассказывал какие-то глупости про парк аттракционов, где недавно побывал. Мадо щурилась на солнце, Амон-сан спрашивал у Сузуи про парк, а Гори молчала с серьезным видом. Она всегда молчала с серьезным видом. А еще украдкой бросала взгляды на Амон-сана, когда думала, что никто не видит. Сейдо сделалось жаль ее. Он знал, что ее позвали за компанию. Понимал, что и его самого позвали за компанию, и Сузую, которого это нисколько не волновало — его никто не волновал, кроме него самого. Их всех позвали, потому что Амон-сан и Мадо не смели гулять вдвоем. Будто боялись и не желали того, что нависло над ними неизбежно и неостановимо, как ливень, что вот-вот прольется из набухших дождевых туч. Сопротивлялись изо всех сил взаимному притяжению. Потому и не шли рука об руку и почти не говорили друг с другом. А Сейдо, поставленный между ними, ощущал себя одновременно счастливым от их близости и несчастным, оттого, что близость эта была случайна. Шикорае погладил его по щеке теплой шершавой ладонью, а после лизнул свои пальцы, словно пробуя на вкус. — Плачешь? — спросил удивленно. — Почему? — Глаза слезятся, — солгал Сейдо. Шикорае поднялся быстрым ловким движением, порылся в хламе, что оставил в углу, и протянул ему горсть смятых шоколадных конфет. Сейдо почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. — Не хочу, надоели конфеты. У них и срок годности, наверное, вышел. — А? — Шикорае похлопал выпученными глазами — не понял, должно быть, потом пожал плечами, сложил конфеты на полу возле Сейдо и скрылся за дверью. Сейдо не стал его удерживать. *** Он вернулся глубокой ночью. Сейдо не спалось: он то поднимался, ходил по комнате кругами, не скидывая с плеч одеяла, и смотрел в зарешеченное окно, то снова ложился, бессмысленно глядя на лунные тени, гуляющие по потолку. Муторное ощущение — еще не тошнота, но где-то близко, никак не проходило. Сейдо пытался вызвать рвоту, совал нечистые пальцы в горло — ничего не вышло. Он услышал, как тихо скрипнула калитка во дворе, собака брехнула пару раз и умолкла, входная дверь негромко стукнула. Сейдо сделалось жутко. Он улегся, натянул на голову одеяло, притворился спящим. Может, если он не будет шуметь, что бы там ни было его минует. Стукнула щеколда, которой запирали дверь его комнаты. Сейдо замер. Он узнал Шикорае по звуку шагов: неровному, будто одну ногу подволакивают, и терпкому запаху пота и илистой озерной воды. Сердце снова дергано забилось. Шикорае чем-то накрыл его сверху: большим, мягким и теплым. Одеяло. Сейдо даже не особенно удивился, когда Шикорае лег рядом, подвинув его вплотную к стене, тесно прижался к нему своим горячим костлявым телом и вскоре затих, дыша ровно и глубоко. Сам он провалился в сон только утром, когда солнце уже пробивалось сквозь накинутые на голову два одеяла. Снились водяные змеи — толстые, плавные и стремительные тела, плоские шипастые головы, ощеренные пасти с острыми клиньями зубов. Они рвали добычу на части — какого-то бедолагу-утопленника, и вскоре остался лишь остов: торс и обглоданные кости. Ошметки одежды медленно кружились в красновато-мутной воде, словно новогоднее конфетти. Он проснулся от тянущей боли во всем теле, как будто его били. Голова гудела. Шикорае потянулся рядом, зевнул. На Сейдо дохнуло гнилостным запахом давно не чищенных зубов. Он поморщился, отвернулся невольно. Хотя, скорее всего, от него самого пахло не лучше. Было что-то двусмысленно неправильное в том, что он позволил фолари подобраться так близко. Спать рядом с ним. Кормить его с рук, как собаку. Сейдо думал, было ли это продиктовано только лишь страхом? Или отчасти чем-то другим? Одиночеством? Потребностью быть рядом с кем-то, кто видел в нем не врага, не кусок мяса, не удобную жертву, а его самого? «Откуда тебе знать, что он там видит, он же почти неразумный, — Сейдо одернул себя. — И он фолари. Никому из них нельзя доверять». Шикорае был горячим, словно включенный обогреватель. Сейдо мерз даже под двумя одеялами, стучал зубами, его почти бессознательно тянуло к теплу. Кроме того, казалось, что рядом с кем-то он сможет легче пережить ломку. Как будто ее можно было разделить на двоих. И еще он мог говорить. Он не помнил, когда в последний раз говорил с кем-то по-настоящему — не так, как с Одноглазой Совой, когда, одурелый, он едва мог отвечать на вопросы. Звук собственного голоса странным образом воодушевлял, давал зыбкую надежду непонятно на что. — Мармеладные червячки продавались в киоске рядом с нашей школой, — пробормотал Сейдо, откусывая половину от мягкого продолговатого тела. Этот был красный, с ягодным вкусом. — Мы с Сейной выскребали мелочь из карманов и покупали парочку после занятий. Я покупал в основном. У меня всегда были карманные деньги, а она спускала все на ерунду. Газировка, игрушки, потом косметика… Зачем двенадцатилетней девчонке губная помада, ты понимаешь? Шикорае буркнул что-то невнятное, Сейдо даже на него не взглянул. — Она подросла и перестала ходить со мной. Я зануда — так она сказала. Зануда и жадина. — Он тихо засмеялся. — Я остался один — только подумай, в школе я не общался ни с кем, кроме сестры! О мармеладных червячках даже думать не следовало — это было уже не-со-лид-но, — он произнес по слогам. — Киоск потом закрылся. Мне казалось, это символично: он стал не нужен нам и закончился сам собой. Шикорае молча набивал рот сладостями, только чавкал оглушительно громко. — На самом деле, мы с Сейной никогда особо не ладили. Только в детстве, когда никого нет ближе сестры или брата. Когда я поступил в Академию, мы уже почти не разговаривали. — Он нечаянно прикусил язык — зубы отбивали чечетку — и с минуту сидел тихо, только Шикорае шуршал конфетными обертками. — Там, в Академии, я встретил ее. Мадо. Это было как... сигануть на полной скорости с обрыва. Сперва кажется, что ты летишь. Дух захватывает. А потом врезаешься в землю и не можешь костей собрать. Но это уже совсем другая история. — Он закутался плотнее. Шикорае прижался к нему теплым боком, уложил голову на плечо. Такой интимный, дружеский жест. Сейдо принял его, не отстранился. Во рту пересохло, и он потянулся к бутылке с лимонадом, пока пил, пролил часть на себя и на одеяло — так тряслись руки. — Гадость, — прошептал он, дрожащими пальцами закручивая крышку. — У всего стал пакостный вкус. Или вовсе исчез. Будто подошву грызешь. — Зачем? — спросил Шикорае заинтересованно. — Что? — Зачем грыз подошву? Смех вышел каркающим, невеселым. — Я не грыз, это так. Не бери в голову. Он помолчал немного. Шикорае успокаивающе сопел под ухом. Боль рождалась где-то внутри, в глубине тела, и победоносно шествовала по нему, останавливаясь лишь на кончиках пальцев. А после проделывала свой путь снова и снова. — Я работал как проклятый, — он продолжил скорее свои мысли, чем начатый рассказ. — Знаешь, все эти конспекты, экзамены… впрочем, откуда тебе. Она всегда была лучше. Всегда на шаг впереди. Я думал, может, в физподготовке буду первым, я же мужчина, — он засмеялся тихо, — это было бы читерством, но и оно не сработало. Так… разочаровывающе. Он укусил палец, чтобы отвлечься, контролировать боль хоть немного. — Я… не думал о том, чтобы с ней встречаться. Невозможная вещь. Другие могли, но не я. Чтобы она снисходила до меня… Я желал им смерти. Всем, кроме одного. Но он… ты не поймешь. Я тоже не понимаю. Сейдо замолчал надолго. Вспомнилось, как Ходжи первый это сказал: «Что-то изменилось между ними. Ты не замечаешь?» Он не замечал. Но почувствовал, как перелетная птица — первое дуновение зимы. Так остро, как чувствует только отвергнутый. Технически он даже не был отвергнут. Скорее наоборот. Давно, еще до Амон-сана. На выпускном вечере Академии. Все эти поздравительные речи, вручение дипломов. На Мадо было голубое платье. Она пришла со своим отцом-следователем, их много фотографировали для студенческой газеты. Лучшая выпускница, продолжательница династии и отец-одиночка, вырастивший такую умницу. В кафе на набережной было душно, громко, особенно ближе к вечеру, когда захмелевшие студенты окончательно расслабились. Аромат духов мешался с алкогольными парами, запахами еды, пота, сигарет, молодой листвы и реки. Все пытались перекричать музыку и друг друга. У Сейдо кружилась голова, в толпе ему всегда становилось хуже. Нужно было проветриться. Он смотрел на темную воду, огни на другом берегу и дышал полной грудью, когда она коснулась сзади его руки. Сейдо прошило током от макушки до пят. Он думал, может, она напилась, но взгляд ее был абсолютно трезв. — Твое соревнование закончилось? — спросила она. Сейдо не ответил. — Я надеюсь на это, потому что иногда оно становилось слишком уж серьезным, натужным. Но думаю, ты станешь хорошим полицейским в чем-то благодаря и мне. Он едва верил, что она говорит все эти вещи, когда она предложила нечто совсем уж немыслимое: — Ты можешь купить мне мороженое. Здесь недалеко. Я люблю фисташковое. Сейдо посмотрел ей в лицо — она не улыбалась. И он пошел за ней как сомнамбула, как пьяный, который не понимает зачем и куда, но идет, потому что не может иначе. Купил чертово фисташковое мороженое и все не мог понять, что происходит. Мадо спросила: — Можно и мне тебя угостить? Какое ты любишь? Она заставила его спуститься на пляж. Там, на опустевшей детской площадке, они ели мороженое и разговаривали о чем-то, чего Сейдо теперь не мог вспомнить. Словно сновидение, ускользающее на рассвете. Должно быть, о каких-то пустяках, потому что о важном он тогда говорить не смог бы. Все важное было в ее глазах. В том, как дрожала его ладонь, когда Мадо чуть пожала ее кончиками пальцев. «Прямо как сейчас, — подумал он, — но иначе. Совсем иначе». — Поедем со мной, — предложила она спустя пару часов или вечность, — я знаю хорошее место. Он похолодел. Секс на выпускном. Большая кровать в гостиничном номере — он никогда на таких не спал. Мадо все сделает сама — подготовит его и себя. Он будет медлить или, наоборот, торопиться — неважно. Все закончится быстро, и им обоим станет неловко. Ему — от собственной неопытности. Ей — за то, что всё так банально и безрадостно, даже когда есть повод для радости. От того, что он не сделал ей хорошо. От того, что она его не любит. — Нет, я… не могу, — Сейдо с трудом подбирал слова. Он не объяснил бы ей причину. Мадо смотрела на него, пока он не отвел взгляд, а после кивнула напряженно и спокойно. — Да. Ты не можешь. Он не заметил, когда Шикорае перестал шуршать бумажками и уснул на его плече. Так безмятежно, по-собачьи доверчиво. Сам он закрывал глаза, и перед ними плыло марево. Жажда была красной, воспалённой, как вздувшийся гноем абсцесс, как земля, потрескавшаяся от нестерпимого жара. И все трещины вели в ад. — Ма-моч-ка, — прошептал Сейдо пересохшим губами, — я так хочу домой. Ты приготовила бы яблочный пирог. Спрашивала бы всякие глупости: что я ем, как дела на работе и когда я уже женюсь. — Смех походил на скрежет когтей по стеклу. Шикорае потянулся во сне, обхватил его поперек груди в подобии объятия. Сейдо едва отцепил от себя тяжёлую руку. День казался бесконечным, застывшим, как муха в капле смолы. Безвременный штиль под палящим солнцем. «Этому морю не будет конца, — слова приходили в голову случайно и застревали, словно вбитые в череп гвоздями. — Не будет конца, не будет…» Он боялся произнести это вслух. Сейдо все-таки прогнал Шикорае, когда тот полез обниматься, а сам он чувствовал потребность ходить. Фолари вернулся спустя долгие часы и принес с собой запах воды и тины. Терпкий запах, тяжелый, неприятный. Едва Сейдо почуял его, что-то внутри встрепенулось навстречу. Он сам не понимал, что произошло: будто был рыбой, пойманной на крючок, а неведомый рыболов только что потянул за леску. Он поймал руку Шикорае — на тыльной стороне ладони остались еще капли влаги и зеленые частицы водорослей. Сейдо стер их щекой, и сердце заныло тягуче. — Это вода, — прошептал он, — что-то в ней изменилось. Можешь принести мне еще из озера? Шикорае притащил целое ведро: в мутной жидкости плавали мальки и пара тонких кучерявых зеленых стеблей. Сейдо сунул туда ладони и почувствовал одновременно отвращение и смутное желание погрузиться в эту воду полностью. Странное желание, будто бы навязанное, но вместе с тем рожденное в такой глубине его существа, где не оставалось ничего разумного, только древнее, тайное и больное. Он чувствовал воду, как жизнь в своих венах, ток крови, неумолчный зов, на который нельзя не откликнуться. Погрузил руки насколько мог, и выматывающая боль будто отступила немного. Решение пришло в голову само собой. — Отведи меня к озеру. — Нельзя! — Шикорае почти выкрикнул это, в круглых глазах промелькнул страх. — Сейдо нельзя выходить! «Конечно». Он упал на матрас, разом обессилев. — Подойди. Сядь рядом со мной. Шикорае послушно привалился к его боку, и сделалось чуть теплее. Муха тщетно тянула из древесного плена увязшие лапки. Смерть была липкой и сладкой на вкус и обволакивала, как море. Сейдо говорил, словно разворачивал потрепанную кинопленку, разорванную и склеенную во многих местах. — … он был такой, как я и думал. Молодой. Серьезный. Не особенно дружелюбный, но я списал это на замкнутость. Он многое пережил — это я тоже знал. Шикорае гладил его руку, причмокивал, бормотал что-то невнятное себе под нос. Не перебивал. — Я ему не завидовал. Ему нельзя было завидовать. Это как… как если человек одновременно слишком далеко и слишком близко. Не рядом, где ты дышишь ему в спину и злишься. И не там, где уже теряешь его из виду. Я приходил пораньше на работу, потому что знал, он там будет, а если повезет, то больше никого. Мне нравилось, когда он со мной разговаривал. Губы сами по себе корчились в улыбке, от которой ныла каждая мышца лица. Ногти вжались в запястье. Коричнево-золотой утренний офис, залитый рассветным солнцем, аккуратные стопки папок на столах. Амон-сан пил кофе с пончиками в шоколадной глазури. Не в рабочее время, нет, — только пока никто не пришел. «Доброе утро, Сейдо. Угощайся. Да, все хорошо. Как твои успехи?» Он хотел бы других разговоров. О том, как раскрыли тот притон наркоторговцев, связанных с Аогири, о перестрелках, опасности, о том, как Амон-сан в одиночку арестовал братьев Бин, у одного из которых была граната. Обо всем этом героическом и полулегендарном, от чего Сейдо был далек и к чему так хотел приблизиться. Амон-сан никогда не говорил об этом: ни с ним, ни с кем-то еще. — Все закончилось, когда Мадо перевели в наш отдел. Или началось — как посмотреть. Мне тогда казалось, что все начинается. Она стала его напарницей и была невыносима как обычно. Блестящая Мадо. Такая умная, что на первом же совещании делала доклад. К ней прислушивались даже опытные следователи: Мадо-то, Мадо-се… Она умела понравиться людям. Но умела и не понравиться. Только ее это не вол-но-вало. Она смотрела на него, своего начальника, как на мальчишку. Я видел, как он поражен, он ее не знал. Я хотел его предупредить, но это не имело бы смысла. Ее нужно было постигать самому. Он не мог остановиться, хотя чувствовал, что говорит все бессвязнее. Это ведь не для Шикорае — что он там смыслит. Одни кадры сменялись другими. Все, что он передумал, но никогда не произносил вслух. Его чувства были похожи на корабли: блуждали в тумане без рулевого в поиске земли обетованной, сталкивались, насаживались грудью на рифы, тонули, тонули… «Этому морю не будет конца…» У кромки воды танцевала голой маленькая женщина с хищным лицом и волосами цвета бутылочного стекла. Насылала туманы, чтобы сбить их с пути. На кораблях носовые фигуры — женщина и мужчина. Она прижимает руки к груди. Он стискивает копье. В тумане ничего не разглядеть, студенистая морось ложится на плечи и грудь. Мир заволокло пеленой. Они ищут друг друга. Он ищет их. Голос маленькой женщины звенел у него в ушах. «Ты никого не полюбишь сильнее, чем ее. Никого не пожелаешь больше». О! Но он желал… — Позови ее, — прошептал он, — позови. Шикорае стер с его лба испарину. — Плохо? Заболел? — Я больше не могу. Оно пожирает меня изнутри, пожирает так исподволь и нежно, там, где сердце. Водяные змеи почуяли меня, их зубы — затупившиеся пилы, что не откусывают, а рвут, треплют, пока не выйдет вся кровь, пока не иссякнешь, не станешь весь — тело и боль и потом только тело, а дальше и того не останется — голый остов, но хуже, нестерпимее во сто крат этот нутряной хаос, и недостижимая, не-до-сти-жи-ма-я сладость, и вся моя жизнь, моя утраченная жизнь, так что лучше разом закончить это, если бы не страх, не весь этот страх, больше меня самого… Он заплакал. Шикорае полез руками в лицо — он всегда лез — размазал по щекам слезы и спросил обеспокоенно: — Почему? Заболел? Что нужно? Принести? Сейдо вымученно хохотнул. — Серебряная пыльца. Так нужна, что трудно дышать. Я бы отдал что-то взамен, но у меня ничего нет. Пожалуйста. Пожалуйста. Шикорае причмокнул, отстранился, снова погладил его лицо, а после стянул с себя майку. Сейдо замер. Это было похоже на волшебство. Это и было волшебством. Бугристые костяные шипы выросли из плеч Шикорае, как горы поднимаются из земли. Шея и грудь окрасились темно-зеленым, искрящимся — Сейдо едва замечал, как кожа переходит в чешую. Перерождается. Шикорае откинул волосы, обнажив шею с одной стороны, и Сейдо разглядел тонкую выпуклую линию от затылка к уху, похожую на шрам. Она сделалась чуть шире, и по краям выступило несколько крупных прозрачно-белесых капель. У него перехватило дыхание. — Здесь, — глухо произнес Шикорае и слегка кивнул. — Если хочешь. «Так просто. Это все время было так просто». Он боялся прикоснуться, потому что руки слишком сильно дрожали. Шикорае наклонился, снял капли указательным пальцем и протянул ему. Сейдо сглотнул. Он никогда такого не делал. Никогда такого не делал. Никогда не… Все эти вещи не имели значения. Отвращение, границы, достоинство. Только жажда. Пальцы Шикорае пахли тиной и медом. О, так удушающе, так изматывающе пахли! На вкус она была легкой и сладкой, но он не смог бы с чем-то сравнить. Она была несравненна. Шикорае помог улечься обратно, укрыл одеялом. Такая забота. Он чувствовал, как слезы подступают к горлу, хотелось что-то сказать — растроганное, сентиментальное, но он не успел — его подхватила волна.