Одержимые

Когда он пришел в себя, Шикорае спал рядом, вытянувшись и раскрыв рот. Сейдо впервые за долгое время чувствовал себя почти хорошо: мир все еще казался зыбким, ненастоящим, и потому неправильность его не так ужасала, ощущения притупились: и сам он, и все вокруг будто сделалось мягче. А еще рядом был тот, кому не все равно, кто мог о нем позаботиться. Существо пусть и не особенно разумное, но невраждебное. Сейдо легко погладил его по руке, не знал, как еще выразить благодарность. Так он и задремал, думая о том, что все складывается не так уж плохо, и, может, ему удастся однажды убедить Шикорае помочь ему бежать. Снилось, будто он маленький и мама обнимает его, прижав к мягкой груди. Пахло свежими булочками, лавандовым мылом и отчего-то озерной водой. Чужой запах, не мамин. Сейдо стало тревожно, он хотел отодвинуться, но мамины руки сцепились за спиной крепко — не пошевелиться, сдавили грудную клетку, не позволяя вдохнуть. Запах булочек и лаванды сделался тоньше, невнятней, а скоро и вовсе исчез — все уничтожил терпкий, густой дух илистой воды и пота. Сейдо закашлялся и проснулся. Шикорае стискивал его что есть сил руками и ногами, ластился, как животное: с какой-то диковатой нежностью. Сейдо замер напряженно: Шикорае и раньше постоянно касался его, брал за руки, обнимал во сне, но никогда не проявлял свою привязанность так явно, неистово и с какой-то почти человеческой страстностью. Сейдо сделалось неуютно. Он дернулся, вырываясь, но Шикорае издал радостный возглас и в ту же секунду навалился сверху, не разрывая удушающих объятий, лизнул его подбородок, а после с силой вжался губами в сомкнутые губы. Сейдо почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Его словно бросили в обжигающе холодную воду, лишив почвы под ногами и способности рассуждать. Длинные мягкие водоросли забивали глаза и рот — это волосы Шикорае упали ему на лицо. Все вокруг заливала вода. Он поскреб по полу рядом с собой — убедиться, что не тонет, пальцы провалились в ветошь, разбросанную по матрасу. «Я умру. Я точно умру», — подумал Сейдо невпопад, понимая, что бредит. Шикорае шумно дышал и все пытался раскрыть ему рот: тыкался зубами, больно, но бестолково. Сейдо отвернулся, и горячий шершавый язык обжег щеку. Он зажмурился, почти молясь про себя, чтобы это оказалось сном. «Только не ты. Только не ты». Как будто все недавние мысли вывернули наизнанку и обернули против него: бескорыстная помощь, надежда на побег — этого не могло быть здесь. Этого просто не могло быть. Цепкие жадные пальцы липли к телу, как щупальца осьминога, трогали везде: лицо, грудь, бока и ребра — словно проверяли его на прочность. Сейдо попытался вывернуться и не смог, Шикорае лишь вжался в него сильнее. «Уйди, — подумал он отчаянно, — уйди, слезь с меня!» Горло стиснуло спазмом, из него вырвалось невнятное рыдание и больше ничего. Ни слова, ни звука. Будто Сейдо и вправду боялся приоткрыть рот, чтобы внутрь не хлынула вода. Придавливало неподъемной тяжестью не отвращение, не насилие, не осознание собственной слабости, а другое — черное, горькое, едко-гнетущее чувство. Такое же, как было после побега Амон-сана. Предательство. Шикорае елозил по нему всем телом, гладил, мял и кусал — несильно, но ощутимо, терся налитым тяжестью пахом. Сейдо рванулся отчаянно, но тщетно: Шикорае удержал его, притянул ближе, скользнул языком по ушной раковине и зашептал срывающимся, взволнованным голосом: — Не беги. Шикорае хорошо сделает, сладко. Шикорае знает как. Чтобы радоваться. Сейдо замутило. Он был заторможен, ослаблен голодом и недавними снами, руки сделались ватными и непривычно тяжелыми, все чувства словно заволокло туманом. Он знал, что движется слишком медленно, туго соображает и сопротивляется слабо, недостаточно, чтобы Шикорае понял. Или захотел понять. Как животное, бесполезно бьющееся о стены в горящем доме. Шикорае задрал на нем футболку — ногти царапнули по животу и ребрам, погладил торопливо, небрежно, а после зашарил ниже, стягивая штаны. Сейдо уперся ладонями ему в грудь, выстонал: — Нет, перестань! — и тут же в ушах зашумело. Брови Шикорае поползли вверх, лицо сделалось обиженно-удивленным. Он выгнулся, лизнул шею Сейдо, вжался в его пах своим, горячим и твердым. — Пожалуйста! Такой красивый, славный Сейдо. Шикорае сделает хорошо. — Нет! — Сейдо все пытался отпихнуть его. — Хватит! — Глупый, — выдохнул Шикорае, покрывая его лицо мокрыми частыми поцелуями, отдающими гнилью и озерной тиной, — глупый человек. Не понимает. Он приподнялся, взял Сейдо за запястья и развел его руки в стороны так легко, словно ни малейшего сопротивления не было, а после рванул вниз штаны. Ткань разошлась с громким треском. Сейдо ахнул потрясенно, забился, словно пришпиленное насекомое, а потом взглянул на Шикорае и затих. Лицо его было уже не радостно-предвкушающим, а искаженным, ломаным, как у человека, испытывающего сильную боль. Круглые рыбьи глаза сверкали влажно. Руки и плечи вздыбились, пошли буграми, а после ощетинились крупными острыми шипами. Сейдо, как завороженный, коснулся одного из этих отростков — на кончике пальца выступила красная капля. Шикорае склонился над ним и слизал кровь. Тогда-то к нему и пришло осознание — это все равно случится. Оно сквозило в его собственных обреченно-сонных движениях, в воспаленном больном взгляде Шикорае, в животной силе его желания. Всю нижнюю часть Сейдо будто придавило катком — он не смог бы выбраться, даже если в нем не было бы ни капли серебряной пыльцы. Он решил стать водой: растечься, просочиться сквозь себя самого, Шикорае и эту комнату и собраться в другом месте. Когда-нибудь. Если сможет. Шикорае протиснул ладонь ему между ног, пошарил там, нащупал вялый член и помял несуразно. Сейдо дернулся, зашипел, но ничего не сказал. Течь в корабле оказалась слишком большой. Сквозь чешую на шее Шикорае проступили капельки влаги. Сейдо собрал их окровавленным пальцем, на котором еще не высохла чужая слюна, и сунул в рот. А после схватился за плечи Шикорае — шипы с влажным чавканьем вошли в ладони, распоров кожу, — и потянул вниз, на себя. Вся эта возня оказалась непомерно долгой и унизительной. Сперва Шикорае бестолково тыкался в него, распирая, но так и не сумел втиснуться внутрь — слишком уж зажатым он был. Сейдо сдавил его плечи так, что шипы, кажется, достали до кости, и дышал тяжело, сквозь зубы. Шикорае отстранился, по лбу стекла капелька пота. Отцепил от себя задеревеневшие ладони Сейдо, вылизал, а после полез целоваться окровавленным ртом. Сейдо позволил ему поворошить языком внутри, но так и не ответил. После Шикорае долго щупал его смоченными слюной пальцами, — догадался-таки, что по мокрому делу пойдет быстрее. Смазка оказалась неважной и быстро высыхала, неровно обгрызенные ногти царапали тонкую кожу. Там все тянуло и болело, Сейдо казалось, его вот-вот вывернут наизнанку, выпотрошат, как праздничного поросенка. Раковины на илистом дне, где он лежал придавленный обломком корабля, тускло блестели перламутром. По телу сновали крабы, щекоча тонкими щупальцами, рыбы едва касались холодными гибкими телами, гладили гребешками хвостов и плавников. Сквозь необозримую толщу воды он видел смутный, расплывчатый образ. Чье-то лицо в ореоле светлых волос. Шикорае укусил его щеку, несильно, беспомощно, возвращая к себе. Устроился между ног, раскорячив еще сильнее, и влез-таки внутрь, тяжко, туго, помогая себе рукой. Сейдо прокусил ему плечо, тихо поскуливая сквозь зубы. Во рту смешался вкус крови, тины и рыбьей чешуи. «Словно цыпленок, которого насадили на вертел» — мысль промелькнула почти отстраненно, но напоследок хлестко ударила. Брызнули слезы. Шикорае задвигался почти сразу, размашисто, глубоко, влажно шлепая об него горячей тяжелой мошонкой при каждом толчке. На стыке их тел мерзко хлюпало в неровном, задыхающемся ритме. «Рыбы обгладывают их, — вспомнил Сейдо, — всех, оказавшихся на дне. Живых и мертвых. Постепенно снимают мясо с костей беззубыми хлюпающими ртами. — И тут же взмолился: — Только не я. Только не меня». Белое лицо снова проступило сквозь слюдяную воду и тут же исчезло, погребенное другим — уродливым и страдальчески-вдохновенным. Шикорае опять облизал его — на этот раз глаза и веки — и выдохнул что-то нечленораздельное, нежно-восторженное. Кожу стянула тонкая липкая пленка его слюны. Он будто не мог успокоиться и принять, что тело Сейдо не откликнется на ласки: все совал руку вниз, мял и теребил его там — резко, больно и бесполезно, а после ищуще заглядывал в лицо — посмотреть, не изменилось ли что-то. «Неужели ради этого люди мучаются, предают, жертвуют жизнью? Чтобы лежать распяленными, как куриная туша, и ждать, когда уже этот отбойный молоток внутри закончит и остановится? Неужели и она бы так же лежала, если бы когда-нибудь... Даже думать о таком противно». Он прикрыл глаза и представил ее, раскрасневшуюся, словно во время боя, с волосами, выбившимися из прически. Конечно же, одетую, ему и в голову бы не пришло представлять Мадо Акиру голой. Она смотрела строго, осуждающе, будто говорила: «Как низко ты пал!» и еще: «Прикройся», а может быть, даже: «Так ты наконец перестал быть девственником, Такизава? Я думала, выберешь для этого кого-то поприличнее». Он чувствовал, как слезы жгут глаза, пробивая себе дорогу. Думал, Амон-сан, наверное, давно уже у нее. Смотрит телевизор, устроившись на мягком бежевом диване, играет с кошкой, и она сидит тут же, рядом, с чашкой горячего чая. Вечерами они гуляют по набережной и целуются, должно быть, как и все парочки. А оставшись вдвоем, занимаются совсем не тем, чем он сейчас. Другим — болезненно-прекрасным и недоступным. Он вскрикнул и открыл глаза, Шикорае ущипнул его бедро и задвигался быстрее, исступленнее, словно и правда хотел вывернуть его наизнанку или достать до сердца. Сейдо казалось, внутри все рассажено, стерто до крови и потому так громко и мерзко чавкает с каждым толчком. Стало вдруг панически страшно: Шикорае безумно вращал глазами и держал его мертвой хваткой. «Как будто понимает что-то, как будто ревнует. И выпотрошит меня из ревности». Сейдо с силой толкнул его в грудь, но Шикорае словно не ощутил ничего. Тогда он ударил: сунул кулаком ему в ухо, резко, отчаянно. Шикорае вздрогнул всем телом и затряс головой растерянно, пригвоздил к полу его запястья и вскоре, после нескольких конвульсивных движений выплеснулся с утробным рычанием. Сделалось оглушающе тихо, только шум в ушах не смолкал. Сейдо поморщился, обмякший член выскользнул из него. Шикорае, разом обессилев, упал ему на грудь, потерся, словно животное, пробормотал что-то невнятное. Сейдо вывернулся, отпихнул его от себя. Сделалось так гадко, как еще не было. Он попытался было натянуть штаны, но они оказались разорваны на бедре. Он выругался. Дернул одеяло из-под Шикорае, смотревшего с идиотским вопрошающим выражением, буркнул: — Отдай! Шикорае послушно приподнялся, протянул к нему руку — погладить, но Сейдо ударил ее — будто муху прихлопнул. Выкрикнул ломким истерическим голосом: — Не трогай! Шикорае сгорбился огорченно, обиженно, тихо спросил: — Почему? — и еще тише добавил: — Не нравится? Он вскинулся: — Конечно, не нравится! Ты… ты… — он так и не смог произнести вслух, что сделал Шикорае. Боялся, что со словами вырвется рыдание и он просто не сможет остановиться. — Мне больно. Ты все надорвал у меня внутри, понимаешь? Так нельзя, нельзя… — он замолчал, ловя воздух ртом. Шикорае выглядел раздавленным, жалким, как побитая собака. Сейдо захотелось пнуть его, задеть еще сильнее, так раздражала теперь эта глупая смущенная рожа. Он отвернулся, хотя и не видел уже почти ничего, лицо Шикорае смазалось, превратилось в серое пятно. Глаза застилала слезная пелена. Все-таки пнул, дернул ногой рефлекторно, когда ощутил на ней сквозь одеяло робкое прикосновение. — Я сказал не трогать меня! Ты тупой? Или тебе мало? — Ту…пой? — переспросил Шикорае дрогнувшим голосом, как будто Сейдо сказал что-то особенное, запретное. — Нельзя говорить злое. Сейдо грубый — нехорошо. Сейдо вымученно рассмеялся. — Зато ты все хорошо сделал. Ты молодец. Жуткий обметанный рот Шикорае расплылся в улыбке, брови поползли вверх, глаза засияли. — Правда? Шикорае старался, чтобы приятно, хорошо. Себе и Сейдо. Чтобы вместе понравилось. Сейдо издал сдавленный смешок и закрыл лицо руками, прошептал скорее себе, чем Шикорае: — Идиот, какой же идиот. А тот все продолжал с пугающим энтузиазмом: — Шикорае нравится: лучше, чем трогать себя, — Сейдо трогать. Красивый, теплый… — он осклабился, но тут же грустно опустил плечи. — Только злой, дерется… зачем? Сейдо казалось, что внутри он начинен порохом и вот-вот взорвется. Море вокруг кипело и бурлило, как при пожаре, но на поверхности не было даже ряби. Он насильно растянул губы в улыбке, сказал с обманчивой мягкостью: — Это неправда. — Что? — Шикорае тупо уставился на него. — Я солгал: ты не молодец, ты ужасен. Ты меня держал. Ты тыкал в меня своим членом, хотя я не хотел. Я просил остановиться, но ты не слушал. Ты сделал мне очень плохо, ясно тебе? Так плохо, что я этого никогда не забуду. — Он смотрел, как лицо Шикорае меняется, становится по-детски непонимающим, потом виноватым и наконец темным, раздавленным. Хотелось добить его и себя, закончить уже эту изматывающую тягомотину. Он скрипнул зубами: — Я хочу, чтобы ты ушел и больше здесь не появлялся. И когда Шикорае поднял на него воспаленный, умоляющий взгляд, закричал, внезапно сорвавшись: — Уходи! Проваливай отсюда! Шикорае вздрогнул, напугавшись крика, попятился. Сейдо хотелось запустить в него чем-то напоследок, но под рукой ничего не оказалось. Он сжал одеяло что есть силы и, лишь когда дверь за Шикорае закрылась, упал на матрас с громким рыданием. *** Водой он так и не стал. Здесь, на дне, он был тяжелым и твердым, одеревенелым, негнущимся. Застывшим. Обломок корабля раздавил ему грудь и ноги, так что оставалось просто лежать и ощущать, как боль перекатывается по телу горячими волнами. Ждать, когда по его душу приплывут водяные змеи, учуявшие запах крови. «Они это чувствуют. Слабость, беспомощность. Нападают все вместе и рвут на части». Было так холодно, словно его не укрывали два одеяла. Под ним расползлось мокрое пятно вытекшего семени, запачкало штаны и матрас. «Может, теперь придут и другие насиловать меня. Слухи быстро разносятся». День тянулся невыносимо медленно. Вставать не хотелось, даже чтобы облегчиться. Вставать вообще больше не хотелось. Между ног саднило, раны на ладонях чуть затянулись, но болели остро, пульсирующе. Он подумал, что, должно быть, занес инфекцию, и тускло засмеялся себе под нос. Какая теперь разница? Смех перешел в тихий надрывный скулеж. Ночь должна была принести сон и с ним облегчение, но не принесла ни того, ни другого. Он едва дождался рассвета — так тоскливо было в темноте. И тогда только понял, что неотрывно смотрит на закрытую дверь, словно ждет. Словно кто-то здесь мог бы утешить его, спасти, пожалеть. Отменить все, что произошло. Глупая, детская мысль. Желудок напомнил о себе, громко урча. Сколько он не ел? День? Два? Где-то в доме монотонно зашумел телевизор, он прислушался, но не сумел разобрать ни слова. Он задремал ближе к вечеру, когда начало смеркаться. Тогда-то Шикорае и вернулся, как будто выжидал специально. Подгадывал, когда его не смогут выгнать. Сейдо сперва его не заметил, потом подобрался и сел, натянул одеяло плотнее. Шикорае сидел напротив, смотрел в пол и выглядел расстроенным. Рядом с ним на полу валялись яркие коробки, вареное яйцо, хлеб, завернутый в целлофан. Сейдо сглотнул, чувствуя, как злость борется в нем с тоской, пустотой и голодом. — Проснулся, — сказал Шикорае тихо, словно бы неуверенно. — Голодный? — Проваливай, — Сейдо шептал, как будто боялся необратимости сказанного в полный голос. — И подачки свои забери, я не шлюха, чтобы трахать меня за еду. Шикорае склонил голову, вылупил на него глаза, глупо моргнул. — А? Сейдо расковырял рану на ладони и повторил медленно: — Не хочу тебя видеть. Шикорае неловко подвинул к нему свои припасы. — Голодный, ешь, — и, видя, что Сейдо не двигается с места, принялся чистить яйцо, затем протянул ему. Сейдо покачал головой. Почувствовал, как место злости заступила усталость. — Так не получится, понимаешь? Ничего не изменится, если ты меня накормишь. Я больше не хочу ничего у тебя брать. Шикорае причмокнул недовольно, сощурил огромные глаза. — Нельзя. Другой не ел, — он махнул рукой куда-то в сторону, потом запрокинул голову и засунул пальцы в открытую пасть, — трубка внутрь. Там больно, кричал потом, плакал. — Другой? — Сейдо задрожал от волнения. — Амон-сан? Амон-сану ставили трубку? — И спросил уже тише, недоверчиво: — Амон-сан… плакал? Это казалось немыслимым, не вписывалось в то, что он о нем знал. Впрочем, как и то, что Амон-сан может сбежать и бросить его здесь. — Когда один, — Шикорае кивнул. — Думал, не видят. Шикорае смотрел в окно — интересно. — Как он сбежал? Это ты видел? Шикорае мотнул головой. — Нет, это не смотрел. Сейдо вырвал у него из рук вареное яйцо и с раздражением швырнул о стену. Шикорае сперва зыркнул удивленно, а потом шлепнул его по затылку, несильно, но ощутимо. Перед глазами на миг заплясали цветные круги. — Нельзя бросать еду! Сейдо хрипло надрывно засмеялся. Этого было слишком мало, недостаточно. Он хотел, чтобы Шикорае был достоин самой горячей ненависти. Пусть ударит еще, пусть изобьет до полусмерти. Он дотянулся до бутылки сока, отвинтил крышку и плеснул Шикорае в лицо. Жаль, там не кислота. По глупой уродливой морде стекли оранжевые струйки, Шикорае поймал их ртом, наморщился, а после резко сдернул с него одеяло. Сейдо ахнул, вжался в стену и выплеснул остатки сока ему в глаза. Шикорае зашипел, зажмурился и тут же вцепился мертвой хваткой в его запястья. Приблизил искаженное лицо, залитое апельсиновой сладостью. Глянул воспаленно и пьяно, белки налились кровью. Сейдо почувствовал, как страх парализует, холодит руки и ноги. — Не приближайся, — выдохнул резко, трусливо и тут же разозлился на себя за трусость. Шикорае словно раздумывал, потом подался вперед и укусил его, цапнул за щеку — больно, неожиданно. Сейдо вскрикнул, рванулся, но Шикорае держал крепко. По щеке потекла теплая струйка. Шикорае ткнулся в него лбом, зализал укус, пока Сейдо тяжело, яростно втягивал носом воздух. — Перестань, — процедил, почти не разжимая губ, — хватит. Фу. Шикорае глянул почти осмысленно, тихо спросил: — Уходить? Совсем? Сейдо неожиданно кольнула кроткая обреченность в голосе этого ненормального, ополоумевшего существа. «О нет, — он содрогнулся от отвращения к собственной слабости, — я не стану тебе сочувствовать. Я знаю, как это называется и куда заводит. Моя щека все еще кровит». — Да, — он кивнул устало, — да, уходи.