Одержимые

Они поселились в ночлежке как двое сумасшедших, потерявших человеческий облик. Отверженные среди отверженных, неприкасаемые среди неприкасаемых. Они были тихими, не зарились на чужое, и их не прогоняли. Они ни с кем не говорили, и никто не пытался заговаривать с ними. Сейдо почти не выходил из своего угла: по большей части он спал или блуждал в видениях, вызванных серебряной пыльцой. В перерывах перекусывал тем, что приносил Шикорае, и иногда позволял сделать то, что тому так нравилось. Сначала чаще, потому что чувствовал зависимость, боялся, что Шикорае возьмет его силой, откажет в очередной дозе или вовсе уйдет, оставив его умирать от ломки на грязном полу. Потом, когда понял, что Шикорае никуда не денется, что он подсел на секс с ним, как сам Сейдо подсел на серебряную пыльцу, он стал испытывать границы слова «нет». Сперва робко: «не кусай», «не хочу целоваться», «не трогай там», «мне больно». Потом смелее: «не сегодня», «нет, мне нехорошо», «не прикасайся ко мне, когда я сплю. А если глаза закрыты, значит, я сплю». В конце концов он перестал выдумывать причины для отказа и использовал секс в качестве поощрения, когда Шикорае казался слишком расстроенным его холодностью или достаточно голодным, чтобы не услышать протеста. Иногда появлялось в его преданном собачьем взгляде что-то хищное, животное, неподконтрольное. Сейдо это пугало, в такие моменты он старался быть ласковым и покорным. Он не спрашивал, где Шикорае берет еду и теплые вещи для него. Тот вряд ли был способен к хоть какой-то работе, так что, скорее всего, воровал. Они не могли готовить, даже кипятить воду было не на чем, и Шикорае тащил в их гнездо всякую съедобную мелочь: шоколадные батончики, чипсы, булки, воздушный рис, леденцы в ярких обертках, апельсиновый сок. Сейдо тошнило от сладкого, но он ел. Запихивал в рот конфеты и методично жевал. Еда потеряла вкус, он остался только у серебряной пыльцы. Сладковатый, нежный вкус отчаяния и надежды. У Сейдо испортились зубы, волосы начали выпадать — это все не имело значения. Здесь не было зеркал. Шикорае хотел его любым: грязным, вонючим, больным, сопливым, с нечищеными зубами и сбившимися в колтуны серыми патлами. Он вообще все время его хотел: даже во сне прижимался так близко, что Сейдо становилось трудно дышать, совал под одежду холодные руки с обгрызенными ногтями и сопел довольно, как большая собака. Однажды все изменилось. Шикорае долго не возвращался, у Сейдо началась ломка. Выходить было страшно, но он поднялся, держась за стены, и кое-как доковылял до дверей. Кто-то из местных торчков подсказал, что «уродца» выбросили в мусорный бак. Сердце Сейдо упало. Странный манерный парень в цветастой рубашке помог вытащить Шикорае из бака — сам Сейдо не справился бы. Тот был еле жив — изранен и обожжен. Сейдо не видел раньше таких продолговатых ожогов. Будто били раскаленной палкой. — Железо, — сказал парень, почти любовно проводя пальцем по длинному красному рубцу. — От него такие следы. Беднягу избили железным прутом. Он со странным выражением причмокнул ярко накрашенными губами, и Сейдо захотелось его прогнать. — Может, он что-то украл у них, — продолжил парень задумчиво. — Люди так ненавидят нас, что за малейшую провинность готовы убить. «Иногда вы того заслуживаете», — хотел сказать Сейдо, но смолчал. Парень спросил: — Что ты будешь делать? Он пожал плечами: — Не знаю, помоги донести его до лежанки. Парень помог ему с бинтами, а после исчез. Шикорае бредил. Сейдо сперва сидел подле него, караулил, поправлял повязки, поил. Потом запасы закончились: бинты, питье и еда. Сейдо ломало, голова кружилась от голода и тошноты. Он впервые обратился к другим, пытался выпросить что-то, но ему дали только кружку мутной воды. Половину он выпил, вторую — влил в Шикорае. Он не знал, что делать, поэтому просто ждал непонятно чего. Воровать он боялся, да и не смог бы, побираться в этом районе не стоило — за такое могли избить и похлеще. Помог внезапно давешний парень в цветастой рубашке. Не совсем помог — скорее научил, где можно взять денег. Сперва Сейдо отказался, но ночью руки и ноги скрутило нещадно, у Шикорае начался жар, и он все же пришел туда, куда парень велел. Тот заставил его умыться и полил теплую воду на голову, пока Сейдо дрожащими пальцами мыл ее. — Ты такой грязный, что кажешься больным, — пояснил он. — Больных никто не берет. Сейдо молча кивнул. — И не плачь. Некоторым слезы нравятся, но большинство — раздражают. Лучше их не испытывать. Он прижал Сейдо к груди в жесте заботы и сцеловал слезы, застывшие в уголках глаз. От него пахло какими-то благовониями, сладко и тошнотворно. Сердце Сейдо колотилось, как птица в силке. В каком-то смысле парень даже был добр к нему. Он не торопил и разговаривал мягко, терпеливо. Когда Сейдо вырвало, он не разозлился, только рассмеялся бархатно и сказал: — За такое тебя наверняка побьют, так что первое время лучше не ешь перед этим. И научись себя контролировать. Сейдо смог дойти до конца, только когда внутри уже ничего не осталось, даже желчи. Парень, кажется, был доволен. *** В первый раз его все-таки побили, а со второго получилось раздобыть немного денег. Хватило их на сущую ерунду: батарейки для фонарика, воду, бинты, какую-то заживляющую мазь (он не был уверен, что она подойдет не человеку) и еду. Он взял в недорогой столовой с сомнительным ассортиментом пару порций риса с рыбной котлетой, каких-то нарезок второй свежести и овощное рагу. Парень в цветастой рубашке с интересом наблюдал, как он перевязывал Шикорае и кормил с ложки. Тот уже пришел в себя и благодарно мычал, всасывая кусочки разваренных овощей, громко чавкал, но был еще слишком слаб, чтобы встать. Впрочем, съел он тоже совсем немного. — Можно присесть? — парень спросил вежливо, но был в его словах напор, от которого Сейдо напрягся. — Здесь мало места, — ему хотелось, чтобы парень ушел. — Ничего, хватит и этого. — Он устроился на краю их импровизированной постели, чужеродный этому месту, всей здешней грязи, безумию и отчаянию. Он был чистым, лощеным, пах духами и ночными клубами, в которых Сейдо никогда не бывал. — Мне нравится ваша пара, — парень хлопнул длинными накрашенными ресницами. Сейдо глянул зло, буркнул: — Мы не пара. Парень пожал плечами. — Ну вы довольно близки, как я понимаю, — и добавил, помолчав: — Кстати, я Нико. Друзья зовут меня «сестренка». Сейдо передернуло. — Я не буду так тебя звать. — Как хочешь, милый, — он мягко рассмеялся и, глядя на Шикорае, произнес густым грудным голосом: — Рио! Тот вздрогнул, приоткрыл мутные воспаленные глаза. Нико улыбнулся. — Я рада, что ты жив. Но не всему остальному. Ты меня не узнаешь? Сестренку Нико? Хотя… я тоже изменилась. Шикорае промямлил что-то нечленораздельное и завалился на бок устало. Сейдо помог ему лечь, а после спросил Нико только об одном: кто такой Рио? *** Иногда их не убивали. Обезумевших, опасных, не способных договариваться, не желающих прятаться. Иногда их не убивали. — Все-таки не дикие времена на дворе, — усмехнулся Нико. — Да и кому захочется делать грязную работу? — Я знаю про резервации, — Сейдо упрямо сжал губы, — это необходимая мера: люди должны чувствовать себя в безопасности. Своих преступников мы тоже сажаем в тюрьмы, а иногда и… — он замолчал, скрежетнув зубами. Выстрелы и мертвые глаза. Он помнил. Он видел их во снах. — Мы! — Нико закатил глаза. — Я все время забываю, что ты не один из нас. Ты пахнешь не как человек. Уже нет. — Он продолжил: — Резервация… Гнилое болото, окруженное по периметру и сверху решеткой, по которой пущен ток. Туда свозят всех без разбора и бросают умирать в тесноте. Это называют милосердием. Сейдо промолчал. — Но есть и другие, тайные тюрьмы, — Нико понизил голос. — Про них мало кто знает, потому что рассказывать некому. Не предполагается, что оттуда можно выйти живым. Все дело в том, что людям однажды захотелось получить серебряную пыльцу — много серебряной пыльцы, — но ничего за это не отдавать. — Он выдохнул, чуть приоткрыв губы. Сейдо напряженно следил за его лицом. — Они скоро поняли, что доить нас как коров не получится. Тогда решили действовать старыми проверенными методами — болью и страхом. Ты сам видел, как на нас действует железо. А как хорошо вода проводит ток! — Он затих на некоторое время, словно вспоминая. — Там я и встретила Рио, совсем юного, с этими нежными печальными глазами… Про него говорили, что он убил полицейского. Или двух. И кого-то изуродовал. Ох, в это было трудно поверить: он выглядел так, будто и мухи не обидит! Но я поверила, когда взглянула получше. — И что с ним было не так? — спросил Сейдо. — Безумие на дне зрачков. Непредсказуемость. Трудно объяснить, но такое видишь, если умеешь читать людей. Рио говорил, что ничего не помнит, но это было как раз понятно — он заставил себя забыть. Он все время звал своего брата, повторял это как мантру: что ничего не помнит и «братик», словно сумасшедший. К нему приходил человек со шрамами во все лицо, и я слышала крики: долгие, протяжные и частые, взахлеб, обессиленные стоны, хрип и снова крики. — Он облизал губы, будто находил в этом какое-то извращенное удовольствие. Сейдо поморщился. — Слабый умер бы, не выдержал. Но Рио не был слабым — он переродился. Сейдо покосился на него — Шикорае дремал, подложив под сложенные руки крупную лобастую голову. Обметанные губы что-то шептали, на лбу выступила испарина. Не верилось, что когда-то он был другим. — Как вам удалось освободиться? Нико ответил односложно с мечтательной поволокой в глазах: — Аогири. Они долго сидели молча, пока Нико не сказал, поднимаясь: — Есть хороший врач, который может вас посмотреть: тебя и его. Вам обоим нужна помощь. И не бойся, она будет молчать. *** Ее звали Кими Нишино, и она интересовалась фолари. И нет, Нико солгал, — молчать она не умела. — Вообще я биолог, но получаю второе медицинское, — так она сказала. — Никто толком не исследует фолари, серебряную пыльцу и зависимых от нее, а это потрясающе перспективные темы! Сейдо не хотел, чтобы его изучали, ему хватило доктора Кано. — Меня тут все знают, я частенько захожу, так что не бойтесь. Еще никому я не сделала хуже. Не бойся. Доктор Кано тоже так говорил. А потом делал с ним непереносимое. Она принесла мазь для Шикорае, а Сейдо всучила какие-то витамины. Хотела было осмотреть его, но он не дался бы теперь ни одному врачу, не будучи связанным. — Используешь шприц? — она кивнула на его руки. Сейдо покачал головой: — Нет, теперь нет. — А раньше? Как давно принимаешь? Питаешься регулярно? Что ешь обычно? Половой жизнью живешь? Сколько партнеров в месяц? Предохраняешься? Как давно проверялся на венерические? Она выбрасывала вопросы как пулемет, и Сейдо не успевал уклоняться. Он чувствовал себя расстрелянным. О таких вещах нельзя было спрашивать, равно как и говорить прямо. Он опустил голову, занавесился волосами и хрипло выдохнул, когда она наконец замолчала: — Уйди. Пожалуйста, уходи. *** После изнурительной болезни Шикорае сделался издерганным и подозрительным. Он не желал отпускать Сейдо от себя, снова хотел секса, хотя еще не окреп достаточно, злился, если Сейдо заговаривал о своей прежней жизни. Самым ужасным открытием стали клиенты. Когда он узнал, то пришел в бешенство. Чуть не покалечил клиента и так смотрел на Сейдо, что тот подумал — вцепится в шею. В круглых глазах мелькнуло больное, жалостное, выстраданное. Ночью он его измучил. Навалился сверху, тяжелый, угловатый, подвижный, и терся, облизывал, кусал, гладил и мял, пока не добрался до нутра. «Не надо», — хотел сказать Сейдо, но слова застряли в горле. Шикорае брал его долгими, тягучими рывками, как будто вкладывал в них всю свою тоску и жажду. На каждом Сейдо прошивала боль. — Ты не понимаешь, — прошептал он позже, вглядываясь в темноту на месте лица Шикорае. Тот обнимал его во сне руками и ногами, сминал, как дитя любимую игрушку. — Не понимаешь. Как мы будем жить без этого? Как нам жить? *** Зима в ночлежке выдалась промозглой и слякотной. Они редко выходили кроме как по необходимости, грелись чем придется — в основном, друг другом; ели скудно. Улицы тонули в серости и хмари. Сейдо хотелось домой. Эту топкую, вымывающую все остальное тоску ничем невозможно было унять. Серебряной пыльцы хватало ненадолго: он плавал по коралловым лесам и видел меж прекрасных стеблей зеленовато-распухшие трупы с вытаращенными незрячими глазами. Он понял тогда: если получать пыльцы сколько хочется, качели не остановятся, лишь станут крутиться быстрее. Когда мир завихрится перед глазами, с них можно будет только упасть. И на той глубине ты еще не бывал. Он заболел в конце зимы, и снова приходила Кими Нишино с лекарствами, градусником и кое-какой едой. Она смотрела на Сейдо прямо, без жалости. Ему это нравилось. Выздоравливать не хотелось, как будто в жару истлевало все гадкое, горькое и преступное, чем была наполнена его жизнь в последнее время. Болезнь напоминала о детстве. Лимонный чай, мамина мягкая ладонь на лбу, мед с имбирем и поцелуй на ночь. Дом. Одноглазая Сова не знала о нем всего, она и не хотела знать. Она говорила, что он как открытая книга, но не собиралась читать между строк. Это не нужно, если книгой разжигают огонь. Правда была в том, что серебряная пыльца не способна была захватить его целиком, изменить его, растворить насовсем в бескрайнем море. Что-то всегда оставалось. Самое настоящее. Весной он начал выбираться: не мог больше дышать затхлым воздухом ночлежки. Ближе к ночи, когда никто не вглядывался в лица прохожих, он гулял по новой набережной, где народу было меньше, чем в центре, по обрыву над рекой, по окраинным неуютным улицам. Каждый раз, когда кто-то подходил близко, нервно сжимал в кармане нож. Это не особо помогло бы против настоящего злоумышленника, но ему так было спокойнее. В ветреную погоду вода плескалась о широкие бетонные ступени, ведущие к реке. Если встать на нижнюю, с ног до головы окатят холодные брызги. Сейдо так близко не подходил: боялся тех, кто мог поджидать под водой. Он помнил времена, когда никакой набережной здесь не было: ни фонарей, ни дорожек, ни лестниц — только пустырь, река, пляж чуть дальше и лес высоко наверху. Сюда приходили рыбаки, подростки, любители выпить и фолари, конечно. С парадной городской набережной их выгнали, но это было их место. Неустроенное, захолустное, грязное — его невозможно было ничем испортить. С широких террас, ярусами спускавшихся к реке, открывался вид на водный простор и невысокие пологие горы на том берегу. Одна из них — мелово-белая — в детстве казалась ему преддверием волшебного мира. Потом кто-то объяснил, что там просто добывали известняк. Сейдо не смотрел по сторонам, но увидел ее издали — маленькую фигуру двумя ярусами ниже. Легкая спортивная куртка, волосы собраны в хвост. Она бежала в его сторону, размеренно, глядя прямо перед собой. Неотвратимо. Сейдо замер. Сердце трепыхалось тревожно и сладко, как бывает, когда боишься чего-то и мучительно хочешь одновременно. Она казалась серьезной и печальной — он толком не видел лица, но думал, что она серьезна и печальна, как женщины, изображенные на иконах, святые и мученицы. И столь же непоколебима. Нужно было бежать. Но он не мог оторвать от нее глаз. Там, на аукционе, он так же стоял, пригвожденный к месту ее взглядом, не смея пошевелиться. Несколько мгновений не слышно было ни звука — будто все вокруг разом выключили: крики, стоны раненых, выстрелы, искусственный голос громкоговорителя, топот сотен ног. В этой космической тишине он смотрел, как взмывают стремительно и плавно тонкие белые руки. Она целилась ему в голову, прямо в голову, где билась отчаянная мысль: «Как же она прекрасна, как прекрасна, Господи, и как безжалостна, и как страшно и несправедливо погибнуть здесь от ее рук, и разве она смогла бы, если бы знала? Разве она смогла бы?» Он знал, что она не промахнется. Она никогда не промахивалась. «Акира», — он позвал, но не услышал своего голоса. Она медленно опустила руки, словно обессилела. Тогда только он понял, что она не смотрит на него, больше не смотрит. И побежал. Он пришел в себя, лишь убравшись с набережной. Упал на грязный мокрый асфальт и все никак не мог отдышаться. *** Шикорае дремал, устроив голову у него на коленях. Сейдо перебирал его волосы, невидяще глядя в стену. — Она меня ненавидит, — прошептал он в пустоту. — Она должна меня ненавидеть. Я убийца, из-за меня Амон-сан сидит в тюрьме. Как мне быть, если она меня ненавидит? Он потормошил Шикорае, тот приоткрыл сонные, слипающиеся глаза. — Рио, — спросил он мягко, — ты думаешь о прежней жизни? Вспоминаешь иногда? Тот поежился зябко, покачал головой. — Рио нет. Все умерли, никого не осталось. Рио, братик, человек со шрамом — никого нет. Сейдо вздохнул. Шикорае поймал его ладонь и прижал к губам — почти отчаянная нежность. — А Аогири? Они тебя спасли. Ты скучаешь? Ты… любил кого-то из них? Шикорае долго молчал, причмокивая, как будто пытался выговорить что-то, но не мог, а после выдохнул: — Сейдо. Он не сразу понял, что это ответ. И тогда согнулся, как от сильной боли. Что-то острое взрезало его изнутри, вспороло брюшину, разъяло ребра, и нужно было во что бы то ни стало удержать это тело, не дать ему распасться. — Но я не умер, — простонал он, прижимая руки к груди, что нестерпимо жег чужой крест, — я не умер. Я есть. И что же мне делать с этим? *** Летом на набережной сделалось слишком людно, и прогулки пришлось прекратить. Они маялись от духоты, жажды и вездесущих мух. Только ночью можно было выйти, подышать немного прохладой. Шикорае притаскивал душистые охапки перекати-поля: голова от них болела, но зато не так чувствовалась вонь собственного тела, одежды и тряпок, что заменяли им постель. На перекати-поле его надоумил Нико — он стал часто захаживать и сидел подолгу, будто правда нашел в них что-то интересное. Сейдо ему не доверял, так что старался не выболтать лишнего, зато сам Нико рта не закрывал. Он рассказывал про любовников, делился сомнительной житейской мудростью, улыбался полными густо накрашенными губами: «Если хочешь покорить кого-то, не скупись на цветы подарки, будь нежным, но настойчивым». Шикорае понимал это по-своему: тащил Сейдо перекати-поле, конфеты и какие-то просроченные кексы, а уж настойчивости ему было не занимать. Это все были нехитрые способы задобрить Сейдо и получить секс, но при одной мысли о потном, вонючем совокуплении в такую жару, дурнота подкатывала к горлу. Шикорае смотрел побитой собакой, и он все-таки сдавался: ласкал его рукой, не глядя, почти механически. Лучше уж так. Серебряная пыльца делала невыносимое терпимым, но даже этому должен был прийти конец. Сейдо не знал, каким он будет, но чувствовал приближение с нарастающей тревогой. Разлад ощущался во всем. Воздух звенел от жары, и море застыло вокруг, густое и вязкое, так что нельзя было двинуть и пальцем. Нико звал их поехать на другой берег с какими-то своими приятелями: «Будет весело, вот увидите! Река, большой дом, угощение и славные ребята на любой вкус». Сейдо только скривился. Его разыскал Ренджи, парень, у которого Сейдо скрывался после аукциона. — Хотел удостовериться, что ты жив, — пожал он плечами на вопрос «зачем?». — Удостоверился? — Сейдо был сонным после видений, разговаривать не хотелось. Ренджи кивнул. — Что-то еще? Ренджи все не уходил, смотрел сосредоточенно и печально. — Ты все еще можешь вернуться. Если нужна помощь… — Есть у тебя деньги? — перебил Сейдо. Ренджи выгреб из кармана несколько смятых засаленных купюр. — Ты помог, спасибо, — он торопливо затолкал деньги в карман джинсов. — Сам видишь, здесь ничего не поделаешь. — И добавил в спину: — Не приходи больше.