«Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам не только добрым и кротким, но и суровым». (Первое послание Петра 2:18)
Дни Трэвиса были похожи один на другой как две капли воды: служба в церкви, занятия в школе, бездумное шатание по улицам городка, которое после будет выдано отцу за внеурочную помощь учительнице или благовествование. С того страшного происшествия с его соулмейтом прошло около двух месяцев, и, наверное, каждый в школе знал, что у родственной души Фелпса «что-то не так с лицом». Парень ненавидел, когда кто-то говорил про его соулмейта — что бы ни было с его лицом, этот человек оставался для Трэвиса самым близким и желанным во всем мире. Это будет, без единого сомнения, чудесная добрая девушка с чистой душой, которая будет понимать его как никто другой, и с которой он позволит себе быть самим собой. И кому как не Фелпсу знать, что Бог учил нас, людей, быть нелицеприятными, ведь настоящая красота всегда находится внутри, а тело — лишь временное пристанище души. То, что у его соулмейта «что-то не так с лицом», он знал и без этих постоянных, неимоверно раздражающих перешептываний; каждое утро перед школой и каждый вечер перед сном лицо блондина местами краснело, и он сделал вывод, что после того происшествия его родственная душа вынуждена проводить какие-то болезненные процедуры дважды в день: может, ей необходимо было обрабатывать раны. Один раз Трэвис, не выдержав настолько немой связи, нацарапал у себя на запястье слишком чувственное и искреннее «держись, я с тобой». Его сердце бешено колотилось, а щеки буквально пылали от смущения, будто его поймали за каким-то очень постыдным занятием, и последнее, о чём он думал, было то, что отец будет в ярости, если узнает, что он занимался самоповреждением. Фелпс совсем не хотел, чтобы соулмейт отвечал ему, ведь это бы означало, что он причинил себе боль, но какой неописуемой была его радость, когда на своём запястье он смог прочесть заветное «а я — с тобой». Во всей этой череде однотипных дней недели, пожалуй, самым ненавистным было воскресенье — день, который он должен был посвятить лишь Богу и церкви. Даже звучит не очень. Именно поэтому понедельники, вопреки устоявшемуся правилу о том, что этот день — самый ненавистный для всех, парень очень любил. Побои отца, несмотря на полные шестнадцать лет, прожитые юношей, никуда не исчезли; мужчина был единственным человеком в мире, которого Фелпс действительно ненавидел. Он вселял страх и заставлял сердце болезненно сжиматься; Трэвис никогда не знал, чего ждать, ненароком встречаясь с холодным, точно безжизненным взглядом своего отца за ужином или завтраком. Мужчина стал его внутренним голосом, его совестью и моралью; на каждое своё действие и слово Трэвис смотрел через призму религии и мнения отца. «Отец был бы в ярости, если бы узнал». «Отец говорил мне, что это неправильно». «Бог никогда не полюбит меня, если я не буду делать так, как говорит мне отец». «Бог никогда не полюбит меня».***
Обычно Трэвис приходил в школу очень рано: после утренней службы желания оставаться дома ещё хоть на мгновение не было совершенно. Снова придя за полтора часа до занятий, он бездумно походил по пустым школьным коридорам, а затем уселся на подоконнике возле кабинета, смотря куда-то сквозь пространство и ожидая учительницу. По выражению его лица можно было подумать, что он чем-то недоволен, хотя, на самом деле, так его лицо выглядело абсолютно всегда. Левый глаз парня был «украшен» очередным фингалом, оставленным, как думали многие, в какой-нибудь драке, которую, без сомнений, сам Фелпс и начал, а блондинистые волосы лежали ровно и аккуратно, словно над ними специально повозились с утра. Друзей у Трэвиса не было от слова «совсем», потому что никто не желал терпеть его общество теснее, чем на правах знакомого, ведь он сам первоклассно отпугивал людей, пытающихся с ним подружиться, напускной грубостью и бестактностью. Отец превратил того маленького мальчика, желающего дарить всю свою любовь миру и получать её от мира взамен, в недоверчивого, во всех сомневающегося парня, не способного на здоровое выражение своих чувств. Пытаясь справиться с давлением в семье, Фелпс вёл себя как последний мудак, порождая гнетущую атмосферу вокруг себя; не научившись выплёскивать накапливающиеся негативные эмоции более здоровыми и мирными методами, он только распространял их через оскорбления, маты и своё девиантное поведение. Парень стал похож на того, кого ненавидел всем сердцем, и страдал от осознания этого больше всех. Единственное, что отцу не удалось — так это сломить его любовь к своему соулмейту. Тёплое и по-настоящему искреннее чувство, которое он испытывал по отношению к, по сути, ещё незнакомому человеку — лишь эту слабость Трэвис мог позволить себе, потому что без неё его жизнь перестала бы иметь вообще всякий смысл. — Доброе утро, Трэвис. За своими мыслями о чём-то крайне неважном и незначительном Фелпс и не заметил, как возле кабинета появилась миссис Пакертон, одетая в своё привычное голубое платье и держащая в одной руке небольшую кожаную сумку такого же цвета. — Доброе, — без особого энтузиазма проговорил парень, безучастно смотря на то, как женщина справляется с дверным замком, и пока не торопясь слезать с подоконника. — Была вчера на вечерней службе, — таким тоном, будто они говорили о чём-то до, начала она, открывая дверь и поворачиваясь к Трэвису лицом. — Ты, наверное, меня видел. Поговорили после со святым отцом, — её маленькие чёрные глаза никогда не нравились ему, как и математика, которую старушка преподавала, и сейчас, когда они смотрели прямо на него, Фелпс почувствовал себя крайне неуютно. — Он рад, что ты часто остаёшься и помогаешь мне в школе. Парень нервно сглотнул: находиться под пристальным взглядом Пакертон было очень тяжело, тем более, когда они оба знали, что в школе он почти никогда не остаётся. — Расслабься, — чуть улыбнувшись уголками губ, произнесла она, будто это хоть как-то расслабляло. — Если поможешь мне в пятницу распаковать новые приборы в кабинете химии и выкинуть старые, то мы будем квиты. Слова старушки действительно подействовали успокаивающе: она, судя по всему, не собиралась рассказывать отцу про то, что на самом деле Трэвис обманывал его всё это время, а помочь разок с приборами было совсем не сложно. — Хорошо, миссис Пакертон, — негромко процедил он, провожая её взглядом; женщина скрылась за дверью кабинета. Сам факт того, что старуха знала о нём что-то компрометирующее, заставлял Фелпса чувствовать себя тревожно и раздражённо; Трэвис спрыгнул с подоконника, облокачиваясь спиной о стену и скрещивая руки на груди, не желая заходить в класс, пока кто-нибудь ещё не подойдет, так как оставаться с Пакертон наедине ему не хотелось совершенно. За двадцать минут до звонка наконец начали подтягиваться первые ученики, наверняка жалеющие о том, что вообще проснулись сегодня. «Сонные мухи», — с долей осуждения подумал Фелпс, смотря на одноклассников недовольным безучастным взглядом; сам он вставал в пять утра, при этом поздно ложась, так что круглосуточно был похож на живой труп с тёмными мешками под глазами. Парень подождал ещё немного, и когда класс, по его мнению, заполнило достаточное количество учеников, он наконец вошёл, усаживаясь за свою привычную парту во втором ряду и выкладывая учебные принадлежности из рюкзака. Когда до звонка оставалось около пяти минут, в кабинете появилась вечная компания, которую Трэвис зачем-то называл у себя в мыслях «Ларри и его друзья». Её, можно сказать, основатель — Ларри Джонсон — был высоким худым парнем с длинными каштановыми волосами, которые он начал отращивать ещё в классе пятом; парень был поклонником тяжёлой музыки и изобразительного искусства. Где-то глубоко в душе Трэвису нравились такие интересные творческие люди, как Ларри, но на поверхности же он внушил себе неприязнь к однокласснику, как, впрочем, и ко многим другим. Эшли — давняя подруга Джонсона, одетая в растянутую фиолетовую кофту, шла рядом, весело и активно рассказывая что-то не кому-то конкретно, а всем сразу. Она тоже не нравилась Фелпсу, хотя обладала всеми положительными качествами, которые он видел в своей родственной душе: добротой, пониманием, состраданием и внутренней силой. Тодд — рыжеволосый непризнанный гений — шёл чуть позади, с интересом слушая девушку; он был единственным в классе, кто уже нашёл своего соулмейта, который, между прочим, оказался парнем — они с Нилом были действительно счастливы вместе. В последние годы люди, чьи соулмейты оказывались одного с ними пола, перестали быть настолько осуждаемыми в обществе. Раньше такое явление считали ошибкой природы, но современный научный мир однозначно заявлял, что гомосексуальность — это нормально, и люди не должны подвергаться дискриминации из-за того, что не было их выбором. У религии и отца Трэвиса на этот счёт было другое мнение, поэтому парню с детства внушали, что Бог ненавидит грязных грешников, и что такая связь неправильна, неестественна и мерзка Творцу. Невозможно было не заметить, как рядом с Ларри шёл незнакомец неопределенного гендера, которого Трэвис раньше никогда не видел ни рядом с металлистом, ни в городе вообще. Сразу же бросающиеся в глаза голубые волосы были завязаны в два аккуратных хвостика; предположительно он был ниже Фелпса на полголовы. Ещё одной из ряда вон выходящей деталью было то, что лицо незнакомца, по непонятным причинам, было скрыто под чем-то вроде хэллоуинской маски. Трэвис бесцеремонно уставился прямо на голубоволосого, рассматривая его с ног до головы, непроизвольно сведя брови к переносице; впрочем, взгляд Фелпса оказался далеко не единственным, потому что новенький выглядел как минимум любопытно, и каждый в классе не поленился посмотреть на него. — Рассаживаемся по местам, — раздался у доски голос миссис Пакертон, и через несколько секунд вслед за ним прозвенел звонок, предупреждающий о начале урока. Ларри указал незнакомцу на свободную парту в первом ряду, и тот послушно сел за неё, вынимая из рюкзака тетрадь и учебник. По скованным и несколько неловким движениям новенького Трэвис предположил, что он чувствует себя некомфортно в окружении стольких незнакомых людей, чьё внимание было так очевидно сконцентрировано на его персоне. — Ребята, это ваш новый одноклассник Сал Фишер, он совсем недавно переехал к нам из Нью-Джерси. Встань, пожалуйста, — снова подала голос учительница, когда все расселись по местам и были готовы к уроку. Новенький поднялся, заставляя всех снова с неподдельным любопытством уставиться на себя; скорее всего, это он попросил миссис Пакертон представить его, чтобы не делать этого самостоятельно. Трэвис косо глянул на него, теперь уже убеждаясь, что это парень, а значит, судя по внешнему виду, очередной друг-педик, которыми любезно окружил себя Джонсон. «Ларри и его фриковатые друзья», — так называть компанию металлиста было бы гораздо правильнее, решил про себя Фелпс. Салли, нужно отдать должное, был слишком странным даже для компании Джонсона: худощавая фигура, на узких плечах которой мешком болталось чёрное худи без намёка на какой-либо принт, в совокупности с довольно низким для парня ростом делала его визуально хрупким, будто сильного порыва ветра будет достаточно, чтобы снести его с ног; ровно подстриженная прямая челка произвольно спадала на лоб, укрытый странной белой маской, правая верхняя часть которой была светло-сиреневой; взгляд голубых, как показалось Трэвису, глаз, выражающий доброжелательность и беспокойство, плавно и изучающе скользил по кабинету. «Очередная неугодная Богу грешная душонка», — мысленно сделал вывод Фелпс, нехотя опуская взгляд в свою тетрадь, проговаривая про себя эту фразу несколько раз, словно забивая гвоздём в своём разуме. Два урока математики прошли довольно быстро за тихим монотонным голосом Пакертон, вещающей тему у доски; всего-то за одну перемену Сал успел познакомиться с половиной класса, терпеливо повторяя каждому, кто спрашивал, что это не маска, а лицевой протез, который он не снимает вне дома. Эшли заботливо отгоняла слишком любопытных, так и норовивших спросить, что случилось с лицом Фишера. До Трэвиса доносились только обрывки фраз, что произносил Салли, но, впрочем, и они несли в себе какой-то смысл. «Да, мы с Ларри соседи…» «…апартаменты Эдисона». «Лицевой протез нужен…» «…не встретил своего соулмейта». «Да, мне нравится…» «…называют меня Салли-Кромсали». Сал говорил негромко и несколько приглушённо из-за протеза, но его голос заведомо располагал на общение, несмотря на то, что лица собеседника никто видеть не мог. Даже Трэвис не смог за один раз взрастить в себе порядочное количество неприязни к новенькому, замечая за собой лишь желание познакомиться с ним. Впрочем, так он чувствовал себя всякий раз, когда в его окружении появлялся кто-то, кого он раньше не знал — заставлял себя подавить порывы подружиться, начать притворно ненавидеть, а после и вовсе привыкал к тому, что якобы ненавидит.***
— У него что-то не так с лицом, поэтому и носит протез, чтоб людей не пугать, — две девушки оживленно переговаривались, стоя возле окна у кабинета истории, которая должна была быть следующей по расписанию. — Может, в аварию попал или упал как-нибудь неудачно. Знаешь, это ведь могло произойти не так давно, и… — Вам что, больше говорить не о чем, тупицы? — уже не выдерживая разговоры о новеньком вокруг себя пятый час подряд, раздражённо произнёс Фелпс, стоящий у стены рядом с окном, смотря на девушек недовольным взглядом. Те неопределённо переглянулись, замолкая, после отходя подальше от блондина и возобновляя разговор на несколько тонов тише, будто им действительно стало неловко. «У него что-то не так с лицом», — в голове Трэвиса эхом раздались чужие слова, которые он определенно уже слышал, но при других обстоятельствах, и парень поспешил отогнать их далеко и надолго, предпочитая не вспоминать своего соулмейта хотя бы сейчас, в школе, где он был не один. Странно, но даже просто думал о своей родственной душе Фелпс только оставаясь наедине с самим собой; такие мысли обычно успокаивали его и напоминали о том, зачем он живёт. Многие относились к самой концепции соулмейтов с неким пренебрежением, считая, что вполне удачные отношения можно заводить без всяких проблем и не с тем, с кем связан с рождения, но Трэвис не принадлежал к числу сторонников такого мышления. Для него родственная душа была судьбой, Божьей волей, предназначением, замыслом Всевышнего — называйте как хотите, но смысл не сильно меняется. Фелпс искренне верил в то, что только рядом с тем, кто связан с ним незримой нитью, он сможет почувствовать себя живым и счастливым. На уроке истории навязчивые мысли о том, что у его соулмейта, как и у новенького, «что-то не так с лицом» стали только громче и уходить из его головы совершенно не хотели. Человеческий разум устроен так, чтобы искать взаимосвязь между, казалось бы, никак не связанными событиями и удивляться малейшему совпадению, поэтому как бы Трэвис ни хотел, он не мог перестать видеть очевидное внешнее сходство Фишера и своей родственной души. «Очень много людей, должно быть, попадают в автомобильные и технические аварии или неудачно падают, поэтому нет ничего удивительного в том, что Салли-Кромсали тоже не посчастливилось, как и моему соулмейту», — вполне разумно рассуждал Фелпс, склонившись над конспектом и ожидая звонок, чтобы наконец покинуть школу и развеяться на свежем воздухе. Мысли звучали вполне логично и обоснованно, но какая-то шальная часть мозга, отвечающая за ассоциации и взаимосвязи, никак не хотела переставать нашёптывать парню, что так странно, что Салли перешел именно к ним в класс, и, наверное, как раз месяца два назад он получил свои ранения. Возможно, именно влияние этих мыслей не давало Трэвису внушить самому себе однозначную и категоричную неприязнь к Фишеру. Вечером Фелпс был слишком увлечён уборкой в церкви, поэтому, к его же облегчению, думать было некогда. Он искренне ненавидел каждый квадратный метр этого здания, каждую библию в чёрном кожаном переплёте и каждый крест, изображения которого были едва ли не повсюду. Иногда ему казалось, что церковь — пожалуй, единственное место, где точно не стоит искать уединения с Богом, так как это место было буквально пропитано тяжёлой угнетающей атмосферой. Бедные люди, идущие в это место за покаянием, душевным спокойствием и истиной, по мнению Трэвиса, просто не имели ни шанса на получение желаемого.