«Глупых детей нужно бить розгами. Не оставляйте юношу без наказания, таким образом вы спасёте его от преисподней». (Притчи 22:15, 23:13)
— Ты снова с кем-то подрался? — Нет, отец, я… — речь Фелпса была прервана довольно сильной и звонкой пощечиной, что заставило его немного пошатнуться и приложить ладонь к месту удара; юноша изо всех сил старался контролировать свои эмоции, чтобы не заплакать. — Не смей мне врать, Трэвис. Ты снова с кем-то подрался? Как бы Фелпс ни старался, за ужином скрыть от отца синяк на скуле ему не удалось; на протяжении трапезы мужчина не сказал ему ни слова, а по её окончанию попросил его остаться для разговора, что уже не означало ничего хорошего. Трэвис влезал в драки совсем не часто, ибо, если об этом узнавал отец, ему приходилось далеко не сладко, так что это «снова» было, вероятно, не очень уместным. Чтобы Фелпс позабыл о последствиях, которые могут его ждать, и полез на кого-то с кулаками, всегда была действительно внушительная причина, как, например, что-то, очень задевающее его чувства. Отец бил его, в основном, не по лицу, прекрасно понимая, что это может стать проблемой не только для сына, но, в первую очередь, для него самого: не хотелось, чтобы кто-то даже предполагал, что священник старинной городской церкви избивает своего ребёнка. Зато использовать розги — прочные ивовые или берёзовые прутья — в качестве наказания он, кажется, любил по-особенному, в большинстве случаев предпочитая их классическому ремню. На спине Трэвиса без труда можно было заметить уже побледневшие продолговатые шрамы, когда он переодевался на физкультуру, хоть он и ужасно комплексовал, стараясь надеть футболку максимально быстро, но одноклассникам было действительно плевать, поэтому никто ничего не замечал. — Да… но меня спровоцировали, я защищался… — голос Фелпса звучал крайне неуверенно и тихо, ему было страшно и больно от осознания того, что сейчас произойдёт. Он смотрел на отца через наполняющие глаза слёзы, видя, как через их призму образ мужчины размывается во что-то неопределенное, искренне желая, чтобы и в действительности его мучитель перестал существовать, растворившись в воздухе.***
— Мистер Фелпс, смотрите в свою работу. Со дня драки прошёл день, который парень благополучно просидел дома, так как спина болела очень сильно; к счастью, отец никак не препятствовал прогулу, даже не разговаривая с сыном после утренней службы. Его уже довольно давно не били розгами, поэтому с непривычки первые десять минут он даже не мог элементарно встать с кровати из-за сильнейшей боли. Обрабатывал раны он самостоятельно несколько раз за день и даже наложил бинты, так как некоторые полосы кровоточили практически при каждом неосторожном движении. В пятницу в школу всё-таки пришлось идти, так как находиться дома было тревожно и неуютно, а раны за день успели стать менее болезненными, позволяя двигаться, пусть и не очень активно. Трэвис повернулся к своей тетради, продолжая писать текст контрольной по математике, до этого как-то непроизвольно засмотревшись на Салли. То, что Фишер так понравился всем в классе, было, несомненно, заслугой не только его дружелюбности и обаяния, но также авторитета Ларри, с которым он дружил. Будь юноша совершенно один, его, вероятно, начали бы задирать из-за внешнего вида, прежде чем кто-либо заметил, что он хороший и приятный человек. На самом деле, Фелпс почему-то был неосознанно рад тому, что Сал дружит с Джонсоном, ведь тот был действительно хорошим человеком и прекрасным другом, и благодаря такому другу никто не станет издеваться над ним. Когда-то давно, ещё в начальной школе, Трэвис общался с Ларри, так что полагал, что тот не изменился. Пусть Фишер и был богомерзким неправедным педиком, в сравнении с другими людьми в этом классе он всё-таки выигрывал, потому что был добр, отзывчив и внимателен к близким. Возможно, Господь сжалится над ним и поубавит жару в котле, где он будет вариться после смерти. Трэвис чувствовал себя паршиво весь день; не было желания даже дерзить и кидать гневные взгляды на всех вокруг. Немного порадовала новость миссис Пакертон о том, что поставка новых приборов в кабинет химии откладывается на неделю, поэтому помощь с распаковкой понадобится позже, но и это смогло приподнять его настроение лишь на несколько минут. Он, можно сказать, вёл себя подозрительно спокойно, и ужасная тоска в его глазах сразу же давала понять, что у него что-то случилось. Впрочем, этого никто не заметил, что одновременно радовало и расстраивало парня: с одной стороны, никому и не нужно было знать, что у него какие-то проблемы, а тем более — в семье, но с другой, Трэвис только ярче осознавал то, что никому нет никакого дела до того, что там с ним творится. И самое печальное было то, что он сам загнал себя в этот шар одиночества, высоко задрав нос, вещая о том, что никто ему не нужен, и все вокруг не достойны общения с ним. После третьего урока он начал замечать на себе всё более отчётливые взгляды Фишера, который старался делать вид, что вовсе на него не смотрит, и что-то внутри Трэвиса искренне надеялось, что он обратил внимание на то, что ему нехорошо. Никаких слов и вопросов Фелпс не хотел — ему вообще не хотелось общаться с кем-то, похожим на Салли — но сам факт того, что кому-то не всё равно, заставлял Фелпса чувствовать себя лучше. Несколько раз их взгляды даже встречались, что было крайне неловко, по крайней мере, для Трэвиса, так как он не хотел, чтобы Фишер знал, что он тоже смотрит на него время от времени. На одной из перемен он услышал кое-что, выбившее его мысли из равновесия на довольно продолжительное время. Какие-то девушки, которые были с Салли уже едва ли не в приятельских отношениях, упомянули в разговоре, что Фишер «не любит говорить о том, что случилось» и что, по его словам, «пока ему ещё приходится обрабатывать лицо несколько раз в день, но скоро это перестанет быть необходимым». Мозг Трэвиса незамедлительно сопоставил тот факт, что озвучили одноклассницы, с тем, как его лицо периодически краснеет, уже как раз гораздо менее заметно, чем это было, например, месяцем ранее. Фелпсу не нравилось то, что он не мог не думать об этом весь оставшийся день, но он не знал, как бороться с надоедливыми мыслями. Просто возможность того, что его соулмейт мог в принципе оказаться парнем — не обязательно Фишером — очень пугала Трэвиса, который несколько раз думал об этом. Что он будет делать? Фелпс всегда старался отложить размышления об этом в дальний угол своего разума, чтобы вернуться к ним позже, надеясь вовсе забыть про них. Он — сын священника, каждый день посещающий церковь, знающий наизусть не одну молитву и неоднократно изучивший тексты библии — Бог должен быть милостлив к нему. Голова шла кругом, когда Фелпс задумывался о том, что тот Господь, в которого он так старательно хотел верить всю жизнь, мог допустить такое, что его соулмейтом — буквально мечтой всей жизни — окажется парень, связь с которым греховна и осудительна. Это было бы очень горькой и отвратительной шуткой со стороны Создателя. На выходных Трэвис старался забить свою голову чем угодно, только бы не думать о том, насколько всё в его жизни запутано. Салли не мог быть его соулмейтом — это Трэвис практически окончательно внушил себе, делая вывод, что пара совпадений вообще ни о чём не говорят, но помимо мыслей об этом он ловил себя на том, что ему действительно хотелось бы познакомиться с Фишером. На воскресном служении, где как обычно было самое большое количество человек по сравнению с другими днями недели, Трэвис безнадёжно пропускал слова отца, проповедающего с трибуны, мимо ушей, размышляя о чём-то своём. Он надеялся, что Господь занят чем-нибудь поинтереснее и не смотрит на него с небес осуждающим взглядом, ведь мысли Фелпса Творцу явно бы не понравились. Трэвис верил в Бога — по крайней мере, искренне хотел верить в то, что он есть — и осознание того, что он постоянно поступает неправильно, давило на него всю жизнь. Он ненавидел своего отца, поэтому делал абсолютно всё, только чтобы пойти наперекор его словам. Это было постоянной целью парня — доказать себе, что он — не собственность своего родителя, что он свободен от его слов и мнения, и порой эта маниакальная потребность поступить так, как сказал отец, но с точностью наоборот переходила всякие границы. Фелпс был, можно сказать, разорван на две половины, одна из которых просто не могла не смотреть на этот мир без призмы отцовского воспитания, а другая постоянно бунтовала, хотела вырваться из оков, сделать его наконец действительно свободным; сделать его самим собой. Такая жизнь — раздробленная, разорванная, разбитая и трещащая по швам — изводила Фелпса, заставляла его метаться меж двух огней. Он словно потерял себя, пока одновременно пытался делать так, как хочет отец, и идти против его системы.***
Салли не было в школе в понедельник и вторник, поэтому Джонсон, как истинный друг, повторял каждому учителю, что он немного приболел — ничего серьёзного, и уже скоро сможет снова учиться. Оба дня Трэвис ловил себя на мыслях, что без Фишера в классе ему как-то по-настоящему одиноко, будто они дружили или хотя бы просто общались, и эти мысли ему совершенно не нравились, как, впрочем, любые мысли о новеньком. Фелпс даже подумывал о том, чтобы извиниться перед Салли за то, что неоднократно был груб с ним, но быстро пресекал такие идеи, напоминая себе про то, что Фишер, во-первых, не тот человек, с которым стоит общаться, чтобы расти духовно, а во-вторых, наверняка и знать его не захочет после тех неприятных слов. В среду, когда голубая макушка только показалась в дверях кабинета, Трэвис заметно оживился, стараясь, впрочем, виду не подавать. В глубине души он был рад, что с Салли всё нормально, но лишь хмуро уставился в стенку, ожидая звонка на урок. Фелпсу уже самому было неясно, как он относится к этому чудиле: с одной стороны, ему и правда хотелось с ним подружиться, а с другой — общаться с парнем было категорически запрещено; кто ему запретил, было непонятно, но, скорее всего, он сделал это сам. «Терпеть не могу этого голубого чудилу и всех его тупых друзей», — думал Трэвис, по-прежнему хмуро смотря в стену, полагая, что если самовнушение — вещь работающая, так почему бы не попробовать. — Хэй, Трэ-эвис, выглядишь неважно, неужели Бог не отвечает на твои молитвы? Для того, чтобы ненавидеть Дэвида и его жалких дружков, самовнушение было совершенно ненужно, потому что с этой задачей они справлялись и сами просто отлично. Какие-то подколки на основе религии уже давно перестали быть для Фелпса чем-то новым, но каждый раз они действительно сильно выводили его из себя. — Завали, Дэвид, не хочу слышать твой гондонский голос, — процедил блондин, нервно сжимая кулаки и напрягаясь всем телом. Парни переглянулись, перешептываясь о чём-то, но, к счастью, никто из них больше ничего не сказал, так как в класс вошла учительница. Настроение Фелпса, которое было хоть немного поднято появлением Сала, пробило второе дно, и неприятный осадок после перепалки с Дэвидом не собирался покидать его, кажется, весь оставшийся день. Он ненавидел, когда кто-то шутил над ним или пытался его задеть, используя его религиозную принадлежность, потому что никто, к сожалению, не выбирает, в какой семье рождаться. Не умея справляться с гневом, Трэвис несколько раз срывался на незнакомцев в столовой и сломал свой карандаш, когда фигура по геометрии получилась неправильной; ему было сложно совладать со своими собственными эмоциями довольно часто, и попытки как-то это исправить ни к чему не приводили, потому что он даже не знал, как вообще с этим нужно бороться. На перемене после пятого урока Фелпс стоял у стены, скрестив руки на груди и смотря куда-то сквозь пространство; он выглядел крайне расстроенным и в то же время хмурым, только по его взгляду и выражению лица можно было понять, что его действительно что-то тяготит. Одиночество продлилось не очень долго, и через пару минут к нему подошли Салли и Эшли — кого-кого, а эту парочку он точно не ждал. Инициатива подойти к Трэвису была, конечно же, за Фишером; ему пришлось едва ли не уговаривать Эш, чтобы она составила ему компанию. Сал не мог просто смотреть, как человеку действительно плохо, и никто даже не думает ему помочь. Конечно, его альтруизм мог однажды кончиться совсем печально... — Чё вам надо? — довольно грубым тоном спросил Фелпс, чувствуя нарастающее волнение. — Видишь, он сам кого хочешь обидит, пойдем отсюда, — смерив парня недовольным взглядом, проговорила девушка, кладя ладонь на плечо Салли. Трэвис смотрел на обоих несколько исподлобья, сведя брови к переносице, не понимая до конца, хочет ли он, чтобы его оставили в покое, или же нет. — Я подумал, может, тебе нужна компания? — не обращая внимание на недовольство Эш, спросил Фишер, смотря на Фелпса заинтересованным беспокойным взглядом. — Ты мне надоел, чудила. Никто не любит белых и пушистых, Са-а-алли-Кромса-али, — протянул Трэвис, непроизвольно сжимая кулаки, чувствуя себя так более защищённым. Его слова шли абсолютно врозь с мыслями, потому что более всего сейчас ему не хотелось снова оставаться в одиночестве. Сал в некотором роде разочарованно прищурился, пытаясь прочесть в чужих глазах хоть что-то, за что можно зацепиться, но натыкаясь лишь на прочную стенку из форменной грубости и злости. Слова Фелпса его не то чтобы задели, но стало крайне неприятно. — Если бы ты вынул палку из своей задницы, смог бы найти себе друзей, не думаешь? — наконец проговорил он таким же спокойным и чуть приглушенным из-за протеза голосом, но в его тоне можно было уловить нарастающую раздражённость. — Какое тебе вообще дело? Отъебись, пока я тебе не врезал, — Трэвис уже едва ли сдерживал переполняющую всё внутри агрессию: у него было отвратительное настроение, и Фишер со своими благими намерениями всё только портил. — Мне кажется, твой папочка был бы не рад, услышав от тебя такие слова, — Салли действительно не сдержался и произнёс то, о чём следовало промолчать, потому что уже через секунду Трэвис, окончательно выйдя из себя, от души врезал ему по лицу — вернее, по протезу — в районе скулы. Эшли непроизвольно ахнула, поднимая на блондина разгневанный взгляд, но моментально меняясь в лице, видя, как отчетливо краснеет кожа Трэвиса в месте, куда он ударил её друга. Не медля ни секунды, она резко повернула Салли, что выпрямлялся после удара, на сто восемьдесят градусов, не давая ему заметить то же самое. На всё это ушло от силы несколько секунд. Фелпс наконец пришёл в себя, осознавая, что натворил, поэтому поспешил покинуть рекреацию. Он не понял, почему девушка не произнесла ни слова и так странно смотрела на него: наверное, она была очень разочарована, и от этого становилось только паршивее. Сейчас парень чётко осознавал одно — он не хотел бить Салли. Почему этот чудила пришёл и всё испортил? Трэвис миновал школьный коридор и покинул здание, решив вообще не идти на последний урок. На душе было гадко, он был неприятен сам себе: хотелось содрать с себя кожу, выколоть себе глаза и броситься в реку, наконец прекратив и свои, и чужие мучения. Это не Фишер всё испортил. Как и всегда, всё испортил он сам.