»…но судьба человека — от Господа». (Притчи 29:26)
Весь четверг Фелпс провёл в самобичевании и попытках заставить себя поверить в то, что всё нормально и ничего плохого он не сделал. После утреннего служения он не торопился идти в школу, чувствуя, что ему ужасно стыдно даже просто находиться в одном помещении с Салли, с которым он повёл себя просто отвратительно, поэтому всё время занятий провёл под большим старым деревом у небольшого озера, что становилось популярным только в тёплый летний сезон. Трэвис частенько зависал здесь после уроков, только чтобы не идти домой, поэтому знал берег и его окрестности как свои пять пальцев. Это место стало для него чем-то вроде убежища, в котором он мог чувствовать себя в безопасности, размышляя о чём-то своём и наблюдая за плывущими по небу облаками, хоть ненадолго забывая о том, кто он и каково его предназначение в этом мире. Просидев под деревом до обеда, рисуя в своём альбомчике осенний пейзаж карандашом — он очень любил рисовать на природе, когда, конечно, этому не препятствовал ветер, — Фелпс ещё немного погулял, отмечая про себя, что дни стали прохладнее и скоро лёгкой ветровки поверх любимого розового свитшота будет недостаточно, чтобы не мёрзнуть. Он думал о чём угодно, лишь бы не возвращаться мыслями во вчерашний день, о котором успел пожалеть огромное количество раз, но тем не менее вскоре все размышления снова приводили его к так ярко отложившейся в голове ненавистной сцене в школьном коридоре. Салли наверняка не хотел специально задеть его своими словами, но паршивое настроение и очень триггерная тема сделали своё дело. В итоге Трэвис пообещал себе, что как только появится возможность, он обязательно извинится перед Фишером, потому что не хотел, чтобы тот думал, что он совершенно ужасный человек. Все так думали — и Фелпс невообразимо устал от этого. Когда люди вокруг считают тебя противным мудилой, даже когда ты на такового практически не похож, ты и не замечаешь, как всё больше и больше опускаются руки при попытках доказать обратное; это что-то вроде той самой поговорки о том, что если долго называть человека свиньёй — он захрюкает. Отец с детства внушал сыну мысли о том, что он недостаточно хорош, слишком грешен, и ему никогда не удастся исправиться, потому что он плохо старается. А Трэвис действительно старался, пока наконец не понял, что сколько бы раз он не помолился, сколько бы икон не нарисовал, сколько бы добрых дел не сделал — всего будет мало, чтобы люди, а особенно отец, поверили в то, что он не так уж и плох. Фелпс так хотел открыться этому миру, но его назвали наивным дураком, поэтому он стал замкнут; ему так хотелось творить добро, но его нарекли лицемером, поэтому он стал жёстким и безучастным; мир казался ему прекрасным и полным возможностей, но люди поспешили убедить его в том, что у него ничего не получится, поэтому он стал сомневаться в себе и выбирать короткие лёгкие пути. Не сломаться окончательно было очень сложно, и Трэвису в этом действительно помогли мечты и надежды, связанные с его соулмейтом. Если бы не он, Фелпс бы давно опустился на самое дно, потеряв все цели и желания, без которых, как ему казалось, вообще невозможно жить.***
Эшли была в тупике, просто не зная, что теперь ей делать с информацией о том, что Трэвис и Салли — родственные души. Вариант «рассказать им обо всём» был сразу же отклонён, потому что такие резкие меры могли испортить абсолютно всё, что только возможно. Сомнений в том, что они соулмейты, у неё не было: девушка прекрасно помнила, как ярко покраснело лицо Трэвиса два месяца назад — как раз когда с Фишером случился тот несчастный случай, да и вчерашний инцидент чётко продемонстрировал то же самое. Если Сал, скорее всего, воспримет эту новость более-менее положительно, так как ни гомофобией, ни религиозными предрассудками он не страдал никогда, то Фелпса она напугает до ужаса, а говорить только одному из них было бы неправильно по отношению к другому. То, что Трэвиса не было в школе, её почти не удивило: иногда он пропускал занятия, и все к этому уже привыкли; кажется, только Салли переживал по этому поводу, хоть и старался не подавать виду, украдкой поглядывая на дверь и часы время от времени. Теперь Эшли понимала, почему Фишеру словно мёдом намазано возле Фелпса и почему тот, в свою очередь, постоянно глазеет на Сала. Между соулмейтами существует незримая связь, нить, точно соединяющая две души в одно целое, поэтому их неосознанное влечение друг к другу было совершенно неудивительно. Весь день Эш была в раздумьях насчёт того, как ей поступить; самым, как ей показалось, правильным с её стороны будет просто подтолкнуть их к тому, чтобы начать хотя бы общаться. Пусть Трэвис не очень-то нравился девушке, она была одной из немногих в классе, кто подозревал о происходящем у него дома и о том, как на самом деле этот человек сложен и неоднозначен. Эшли действительно не ненавидела Фелпса, хоть он и ей успел насолить за всё время обучения; она предполагала, что парень стал таким совсем не просто так, и, может быть, его поведение — своеобразный крик о помощи. К тому же, пары из людей, которые являются родственными душами, чаще всего бывают по-настоящему счастливы, а счастья своему новому другу она действительно очень желала, зная всё то, через что ему пришлось пройти. Сначала всё казалось довольно простым: заставить Трэвиса извиниться и дать несколько пинков, чтобы подтолкнуть его к общению с Салли, а затем, закрыв этих двоих в пробирке их общения, наблюдать, вмешиваясь только в крайнем случае, но стоило ей подумать об этом основательнее и детальнее, сразу же начали возникать всё новые и новые проблемы. На что Эш особенно надеялась, так это на то, что Вселенная не ошиблась, сделав соулмейтами именно эту парочку, потому что даже представить Трэвиса и Сала вместе было крайне сложно. Это был даже не тот случай, когда можно было бы сказать: «противоположности притягиваются», ибо назвать парней просто противоположностями — слишком наивно; казалось, что их взаимодействие, подобно химической реакции, могло вызвать мгновенный взрыв, а не какое-то там примитивное притяжение. Главной проблемой, если так подумать, был, собственно, Трэвис, потому что из-за своего мудаческого характера он уже успел наломать дров, а также благодаря религии совсем не принадлежал к числу толерантных людей. Тем не менее, девушка решила не отчаиваться раньше времени, полагая, что попробовать подтолкнуть их друг к другу действительно стоит, хотя бы для того, чтобы убедиться, что идея была провальной с самого начала.***
Утро наступило как всегда некстати, прерывая какой-то интересный сон на самом напряжённом моменте. Трэвис чувствовал себя неплохо, в кои-то веки выспавшись, так как вчера ему удалось лечь спать пораньше; он нехотя поднялся с кровати, разминая по ходу затёкшие конечности, и поплёлся в ванную, чтобы привести себя в относительный порядок перед церковной службой. Приняв прохладный душ, чтобы взбодриться окончательно, Фелпс невольно остановился у раковины, задерживая взгляд на поверхности зеркала, что висело над ней, и внимательно всматриваясь в своё отражение: светлые волосы, влажные после душа, спадали на лоб несколько неряшливыми прядями; правильные мягкие черты лица придавали его выражению спокойствие, только, конечно, если он не хмурил брови; тёмно-карие глаза, благодаря полноценному сну, были обрамлены не очень большими кругами, а фингал на одном из них стал гораздо незаметнее, как и ссадина на скуле; смугловатая от природы кожа гармонично контрастировала с цветом волос; его телосложение можно было назвать обыкновенным, а фигуру в общем — худой, но совсем не тощей, даже немного спортивной. Объективно Фелпс имел вполне приятную и привлекательную внешность, но комплексы, идущие корнями из детства, мешали ему видеть себя таковым. Трэвис оценивал свою внешность коротким «так себе», считая, что могло быть гораздо лучше или даже хуже, но из его самооценки вытекал ещё один ряд проблем, связанных с уверенностью в себе и самоутверждением. Он непроизвольно прикусил губу, отворачиваясь от зеркала, понимая, что сон действительно пошёл на пользу — в дальнейшем стоит ложиться спать пораньше при возможности. После завтрака, за которым Трэвису приходилось сидеть с отцом за одним столом, парень как обычно надел сутану — чёрное длинное одеяние католического духовенства с жестким стоячим воротничком — поверх своей одежды и направился в церковь, чтобы приготовить всё к началу служения; отец собирался передать фамильную церковь сыну, и тот уже имел чин диакона и ряд обязанностей. Впрочем, никто никогда не спрашивал юношу, хочет ли он после занять место отца. Утренняя служба прошла на удивление незаметно и складно: сегодняшний день вообще с самого начала обещал быть неплохим. Фелпс практически не думал о том, что произошло в среду; ещё вчера он решил извиниться перед Салли, тем самым загладив свою вину, в первую очередь, перед самим собой, да и перед парнем тоже. Первым уроком была биология, которую Трэвис откровенно не любил; ему было намного интереснее рисовать всяких незамысловатых зверей на полях в тетради, чем изучать то, как устроена их пищеварительная система. Кому вообще, кроме ветеринаров или каких-нибудь заводчиков, нужно знать, как устроена пищеварительная система козы? Фелпс простоял у окна, глядя сквозь стекло на медленно плывущие по небу облака, до звонка на урок, стараясь делать вид, что вовсе не заметил, как к кабинету подошла вся компания Ларри, в которой голубая макушка с двумя глупыми хвостиками выделялась особенно. «Не сейчас», — твёрдо подумал Трэвис, уверяя себя в том, что сегодня у него будет ещё много времени, чтобы переговорить с Салом, когда вокруг будет хотя бы поменьше свидетелей. «Не сейчас, — уже менее уверенно думал он на перемене после первого урока, стоя у стены и смотря на то, как Фишер разговаривает о чём-то с Тоддом. — Поговорю с ним на большой перемене… да. Перед столовой». «Что-то я немного прогадал. На следующей перемене — в самый раз», — кажется, уже окончательно решал он, одиноко сидя за своим столиком и неспешно жуя несчастное во всех смыслах яблоко. Но и на следующей перемене что-то неумолимо шло не так. Фелпс действительно хотел извиниться, но ему на самом деле было настолько неловко и неудобно перед Салли, что он благополучно терял одну возможность за другой в течение всего дня, каждый раз нелепо оправдываясь перед самим собой. — Трэвис! Урок математики с миссис Пакертон был последним по расписанию, и Фелпс неспешно направлялся в кабинет, находясь в каких-то своих размышлениях, пока его не окликнули из другого конца коридора. Он остановился, оборачиваясь на голос, не без удивления смотря на то, как стремительно к нему приближается Эшли, одетая в привычные чёрные джинсы и фиолетовую кофточку; её длинные каштановые волосы были небрежно убраны за уши. Девушка осмотрелась по сторонам, будто проверяя, нет ли нежелательных слушателей и зрителей поблизости. — Чё тебе? — полагая, что это как-то связано с инцидентом, который произошёл в среду, равнодушным тоном спросил Фелпс, смотря на собеседницу снисходительным и несколько хмурым взглядом. — Я не собираюсь отчитывать тебя, Трэвис, — серьёзным жёстким тоном начала Эш, переводя взгляд на собеседника; она не выглядела разгневанной: скорее немного недовольной. — Я знаю, что ты сожалеешь о том, что обидел Салли, — тут парень хотел что-то возразить, сведя брови к переносице, но девушка не дала ему вставить ни слова. — Хватит, Трэвис, вести себя, как мудак. Он смотрел на неё крайне недовольным взглядом, прекрасно понимая, что она права, но, в силу своего упрямства, не желая даже намекать на то, что согласен. Эшли догадывалась, что одними оскорблениями заставить Фелпса задуматься будет невозможно, и надавить на больные для него точки в благих целях было бы гораздо действеннее. — Трэвис, — произнесла она более спокойно, вспоминая про какой-то психологический приём, согласно которому, когда обращаешься к человеку по имени в разговоре, он слушает внимательнее. — Я знаю, что ты не мудак, но часто ты ведёшь себя именно так. Салли хотел бы подружиться с тобой, несмотря на то, что ему про тебя рассказывали, и ты, Трэвис, просто обязан помириться с ним, иначе мои мысли о том, что на самом деле ты не безнадёжен — полная чушь. — Да какое мне дело до твоих мыслей… — начал он, но как-то слишком растерянно, словно его поймали за чем-то преступным и ему приходилось оправдываться. — Дай себе шанс, Трэвис. Я надеюсь, что ты хотя бы подумаешь об этом, — проговорила девушка, понимая по выражению чужого лица, что её речь произвела нужное впечатление. Не задерживаясь больше ни на секунду, Эшли оставила Фелпса одного, нахмуренного и погруженного в свои мысли. Слова девушки действительно затронули его, тем более он и сам знал, что виноват перед Фишером; более всего смутило то, что одноклассница не считала его безнадёжным, а это значило, что не все вокруг думали про него плохо. Раньше, ещё в начальной школе, он общался с Эшли на правах хорошего приятеля, но взрослея, начиная всё сильнее и сильнее отталкивать людей от себя, потерял и её, прежде спровоцировав какую-то глупую ссору. Многие считали Трэвиса женоненавистником из-за того, как часто он обзывал девушек суками или шлюхами, но на самом деле это было далеко не так: едкая патриархальная система, что впиталась в него из религии и домашней обстановки, в совокупности с желанием делать всё, как говорит отец, и в то же время постоянно противостоять ему, сотворили очень сильное противоречие между тем, о чём он думал, и тем, что говорил. Это было действительно ужасно — разрываться между «Новая помада Эшли очень здорово сочетается с её кофточкой» и «Опять эта шлюха вымазалась, как на панель», хотя бы потому, что парень уже и сам не мог с уверенностью сказать, что является его настоящим мнением. Фелпс хотел, чтобы все думали, что он — надменный моральный урод, и в то же время сердце предательски сжималось, стоило ему увидеть на себе осуждающие или боязливые взгляды. «Тупоголовый трусливый кретин», — глубоко вздыхая, подытожил Фелпс, проводив Эш глазами, устало убирая выбившиеся из общей массы волос прядки за ухо и возобновляя путешествие до кабинета. Он действительно боялся дать себе даже малейший шанс на что-то светлое и хорошее; где-то внутри громко звучал отцовский голос, как с трибуны вещающий ему о том, что он — не достоин и не заслуживает ничего в этой чёртовой жизни. «Я просто извинюсь перед ним. Я совершил ошибку и осознаю это», — рассуждал Трэвис про себя, заходя в кабинет. Казалось, он уже совершал множество ошибок и похуже этой, даже мысленно признавал некоторые из них, но никогда не снисходил до извинений. Возможно, это потому, что случай с Фишером — не такой, как все предыдущие; Сал буквально протягивал ему руку помощи, как грязной потрёпанной шавке, которой Фелпс и являлся, а он так отвратительно её отверг. Перед уроком времени оставалось мало, поэтому Трэвис решил подождать Салли возле кабинета после математики, на этот раз точно и окончательно. Он сел за свою парту, на поверхности которой уже не один год ютилась парочка рисунков и надписей, самая крупная и ничем не оттирающаяся из которых коротко и очень остроумно говорила о том, что Трэвис — пидор, и которую парень тихо ненавидел всем сердцем. Кажется, создателем надписи был Дэвид, с которым у Фелпса всегда были не очень-то хорошие отношения, но доказать это, конечно же, не удалось. Трэвис проследил взглядом за Салли, которого подозвала к себе миссис Пакертон, совершенно беззлобно рассматривая его глупые хвостики, забавно шевелящиеся при каждом движении его головы, и беспокойно сжимающие ткань рукавов пальцы. Старушка задержала его возле себя совсем ненадолго, монотонно, но вполне добродушно объясняя что-то; на её слова юноша время от времени понимающе кивал. Урок математики прошёл довольно спокойно: Трэвис пытался набросать на листочке текст извинения, чтобы упорядочить свои мысли и не звучать по-дурацки, но на бумаге, по его мнению, слова выглядели ещё более тупо и нескладно, чем у него в голове. Минут через пятнадцать парень бросил это занятие, полагая, что лучше всего — импровизировать и действовать по ситуации. Время тянулось довольно медленно, Фелпс рисовал какие-то картинки в черновике, скучающе смотрел в окно, иногда записывал что-то из темы урока в тетрадь. В кабинете царила атмосфера последнего урока пятницы: каждому, включая учительницу, хотелось поскорее покинуть «дом знаний» и хорошенько отдохнуть, насколько это позволят два выходных дня. Когда наконец прозвенел звонок, все в классе, сонно застывшие до этого, заметно оживились, принимаясь собирать вещи в свои сумки и портфели, не особо слушая задание на дом, которое проговаривала Пакертон, стоя у доски. Трэвис скинул тетрадку и учебник в рюкзак, поднимаясь со стула и направляясь к выходу из кабинета, но был остановлен старушкой, что подозвала его к себе. — Мистер Фелпс, задержитесь, пожалуйста, — попросила она, вынуждая его подойти к её столу, рассеянно проверив взглядом, не ушёл ли ещё Сал. — Да, миссис Пакертон? — Я надеюсь, вы помните, что сегодня — пятница, — старушка смотрела на него своими маленькими чёрными глазами, отчего Трэвис почувствовал себя неуютно. — И вы обещали помочь мне с распаковкой приборов в кабинете химии. Трэвис, если честно, забыл, чего он там обещал Пакертон — всё-таки прошло почти две недели. — Да, конечно, помню, — бессовестно соврал он, смотря на женщину, наверное, самыми честными глазами во всём мире; откуда он научился так правдоподобно врать, было совершено неясно. — Их уже занесли в кабинет? — Да, уже всё готово, вы можете идти, там вам помогут, — она утвердительно кивнула, поднимаясь со своего места. Разговор вышел совсем недолгим, но Салли в классе, конечно же, уже не было, что стало главным разочарованием за день. Трэвис покинул кабинет математики, пребывая в скверном настроении, направляясь на третий этаж. Фелпс был действительно готов поговорить с Фишером, и вероятность, что этот настрой может пропасть за выходные, была вполне высока, поэтому он шёл по коридорам, чертыхаясь и ругая про себя противную старуху, что забрала у него такую возможность; вообще, Пакертон не была ни в чём виновата, но оставить кого-то крайним ему очень уж хотелось. Трэвис дёрнул железную ручку, открывая дверь кабинета химии, заходя внутрь и снова запирая её за собой. То, что он увидел, заставило его застыть на месте и, кажется, даже затаить дыхание. Салли стоял, чуть опираясь о парту сзади себя, рядом с пожилым школьным работником и внимательно слушал его инструкции по поводу того, как нужно раскрывать коробки, куда ставить новые приборы и что потом делать со старыми; когда Фелпс вошёл, оба повернулись к нему лицом. — Трэвис? Отлично, — проговорил мужчина, подзывая его к себе быстрым движением руки и снова поворачиваясь к Фишеру. — Я объясняю Салу, что вам нужно сделать, парни, — пояснил он, чтобы как можно скорее ввести новоприбывшего в курс дела. Салли спешно перевёл взгляд обратно на объясняющего, а Фелпс, чувствуя себя крайне странно и неловко, подошёл ближе к ним, опираясь корпусом о парту и уставляясь куда-то перед собой сквозь пространство. Кабинет химии был гораздо просторнее, чем другие, и имел одну на двоих лаборантскую с кабинетом физики, откуда им и предстояло вынести все старые приборы, чтобы поставить на их место новые; парты здесь были немного крупнее и удобнее, как и стулья; к сожалению, особой любви к химии это никому не прибавило, но находиться в таком благоустроенном помещении было гораздо приятнее. — Повторю для тебя, Трэвис, — торопливо проговорил мужчина. — Вот канцелярские ножи, ими нужно разрезать скотч на коробках. У каждого прибора есть своё название, место и карточка с описанием и инструкцией. Всё нужно сделать красиво, чтобы было удобно находить и использовать. Я бы остался и помог вам, парни, но мне ещё парту из пятнадцатого подчинить, да и вообще… — он добродушно улыбнулся, выпрямляясь и намереваясь удалиться. — Надеюсь, вы справитесь. — Справимся, — отзывчиво, но с долей неловкости ответил Фишер приглушенным из-за протеза голосом, провожая взглядом уже уходящего взрослого. По скованным движениям Салли можно было предположить, что он тоже неслабо волнуется из-за столь неожиданного поворота событий; мысли Трэвиса о том, что Фишер мог презирать или бояться его, заведомо расстраивали, но он старался отогнать их от себя до выяснения правды. То, что они оказались в таком положении, было точно неспроста: по крайней мере, Фелпс думал, что это сам Бог послал ему знак, чтобы он смог извиниться и искупить свою вину перед парнем и самим собой. «Справимся», — мысленно повторил Трэвис, снимая рюкзак с плеч и вешая его на крючок парты.