Ересь

«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви». (Первое послание Иоанна 4:18)

В кабинете повисло тяжёлое неловкое молчание; кажется, можно было услышать, как ветер шевелит листву на улице за плотно закрытыми окнами. Салли по-прежнему стоял, глядя куда-то вниз, а Трэвис с досадой думал о том, что протез даёт ему огромные преимущества: нельзя было сказать, что за эмоции Фишер прятал под ним; у Фелпса же всё было написано на лице. Трэвис чувствовал себя очень глупо и виновато; теперь он понял, зачем миссис Пакертон подзывала к себе Фишера перед уроком. Наверное, Салли-всем-помогали сам предложил ей свою помощь — в этом Фелпс почти не сомневался. — Знаешь, Трэвис, не я всё это придумал, поэтому просто сделаем, что должны, и разойдёмся, — наконец прервал тишину Сал, выпрямляясь; ему бы хотелось, чтобы его голос звучал более решительно, но решительности ему явно не доставало. — Но всё же я вообще не понимаю, чем так тебя раздражаю, — он сделал акцент на слове «так», а вся фраза прозвучала практически как обвинение. Фелпс перевёл взгляд на Фишера, попутно обдумывая, что вообще он может ответить на это. Все речи для извинения, которые он придумал, мигом исчезли из его головы, будто их и не было там никогда, поэтому он ощущал себя максимально тупо. Чем Салли его так раздражал? «Да ничем; просто у меня, кажется, раздвоение личности и все признаки того, что психбольница давно плачет по мне. Ты меня раздражаешь невероятно, но в то же время я хочу подружиться с тобой, потому что ты кажешься мне добрым и понимающим», — моментально пронеслось в голове Трэвиса, отчего ему стало даже как-то истерически смешно. — Ты похож на педика и весь такой до ужаса правильный, знаешь, — Фелпс осёкся и глубоко вздохнул, понимая, что это вообще не то, что он хотел сказать. Чувство вины, до этого лишь ненавязчиво намекающее на своё присутствие, с новой силой заявило о себе, заставляя парня подчиниться. — Вернее… Я хотел сказать, что… поступил неправильно в среду и прошу прощения. Я… я не хотел тебя бить. До этого Трэвис был уверен, что извиниться перед кем-то — это очень просто, если ты и правда чувствуешь себя виноватым, но слова дались ему очень тяжело, словно к каждому произносимому звуку были привязаны гири. Салли смутился, зависая на несколько секунд, а после наконец повернулся лицом к Фелпсу, смотря на него неопределённым изучающим взглядом, видимо, пытаясь узнать, правильно ли он всё понял. — Я… Прощаю тебя, Трэвис, — произнёс юноша, всё ещё находясь в неком замешательстве; тем не менее он действительно верил, что извинения парня были искренними. Фелпс не выдержал зрительного контакта, поэтому опустил свой взгляд, осмысливая полученный ответ. Салли его простил. На душе стало и правда гораздо легче от чужих слов, хотя неприятный осадок осознания того, насколько дерьмовый поступок он совершил, никуда не делся; возможно, это проходит только со временем. — Ты тогда прости меня за то, что я был неосторожен в выражениях. Мне не стоило говорить тебе того, что я в итоге сказал, — добавил Сал, делая шаг навстречу к Фелпсу и уже совершенно свободно протягивая ему свою руку в знак примирения. Трэвис кивнул и, помедлив несколько секунд, несильно пожал чужую ладонь; она была довольно холодной и, в сравнении с его, совсем небольшой и бледной. — То есть ты не против того, чтобы хотя бы попробовать подружиться или общаться? — опять заговорил Фишер; кажется, Трэвис вообще разучился говорить от того, насколько смешанно и противоречиво сейчас всё было у него в голове. — Не знаю. Наверное, — только и смог ответить он, чувствуя себя очень неловко и скованно; сейчас Фелпс ясно ощущал, что говорит за настоящего себя, который ужасно сомневается, но искренне хочет дать себе шанс; неизвестно, когда он вообще встретит своего соулмейта, и до этого времени ему совсем не помешает «потренироваться» в общении с людьми, так почему бы и нет? — Только я не обещаю, что тебе понравится со мной общаться. Я, знаешь ли, не очень-то умею это. — Что ж, — Салли заметно оживился; теперь взгляд голубых глаз, до этого выражающий какие-то неопределённые чувства, смягчился и стал более ясным. Кажется, он проигнорировал последние фразы Трэвиса. — Тогда приступим к распаковке? По-моему, работы тут довольно много. — За пару часов, думаю, управимся, — проговорил Фелпс, чувствуя, как атмосфера вокруг становится менее напряжённой, успокаивая его внутреннее волнение и смятение. Трэвис взял один из канцелярских ножей, что были любезно предоставлены им школьным работником, и склонился над коробкой, аккуратно разрезая скотч. Всего коробок было шесть, и в каждой размещалось по несколько надёжно упакованных приборов; вдвоём с такой работой можно было справиться за пару часов, совсем не напрягаясь. Сначала парни работали молча: Салли несколько раз хотел начать диалог, но как-то не решался. Конечно, Трэвис мог сказать, что не против общения, только чтоб он отстал, но верить в это не особо хотелось. Фишер с самого детства был горе-альтруистом, которого тянуло ко всем людям без разбора; а чем несчастнее или проблемнее казался человек, тем сильнее ему хотелось с ним подружиться. Он практически не замечал странностей других людей: наверное, потому что и сам был очень странным и неординарным, а может, просто считал, что абсолютно все люди имеют свои странности, на которые порой совсем не стоит обращать внимание. Трэвис казался ему очень проблемным, сложным и интересным; Сал внимательно наблюдал за ним не один день, расспрашивал о нём у своих друзей и пришёл к выводу, что попробовать с ним подружиться — это не очень плохая идея, хотя Эшли, с которой он поделился этой мыслью, идея показалась совсем провальной. — И почему ты сюда переехал? — первым на этот раз молчание нарушил Фелпс, уже окончательно успокоившись и надев на лицо свою привычную, несколько грубоватую «мне-на-всё-насрать» маску. — Обычно люди отсюда валят. — Отец решил, что лучше всего будет переехать в какое-нибудь тихое, спокойное местечко, — ответил Салли, вынося из лаборантской очередной массивный прибор и ставя его к остальным. — Нью-Джерси сильно давил. Я не очень люблю говорить о том, что там произошло, но могу сказать, что совершенно ничего хорошего. — Ммм… — промычал Трэвис, отрываясь на секунду от распаковки уже второй коробки. — Могу тебя уверить: Нокфелл — последнее место, где можно почувствовать себя в тишине и спокойствии. — Это ещё почему? — действительно удивлённо спросил Фишер, принимаясь складывать часть старых приборов в свободную коробку, чтобы потом было удобнее отнести всё на помойку; по-хорошему надо было бы отвезти это старьё в утилизацию, но в городке нужных заведений, конечно же, не было. — Не знаю. Мне кажется, что тут даже небо давит, — поморщившись, ответил Трэвис. — Хотелось бы мне свалить отсюда куда подальше. — Ну… Это последний год учёбы. Свалишь ещё, — произнёс Сал, останавливаясь в дверях лаборантской. — Было бы всё так просто, ага. Не свалю. И давай не будем об этом, — тон Фелпса стал жёстче, поэтому Фишер решил больше не поднимать эту тему, переключаясь на другую: — Твой отец — священник? — Да, священник. И об этом я тоже не особо хочу говорить. Снова в кабинете повисло молчание; уже не тяжёлое, но всё же немного неловкое. Парни изредка обменивались короткими фразами вроде «переставь эту коробку в тот угол», «сколько там ещё нужно вынести?», «вот эта карточка подходит» и так далее. Каждый был погружён в свои мысли: Трэвис думал о том, как бы ему снова всё не испортить неосторожным словом или действием, а Салли — о том, какой подход ему стоит подобрать к общению с Фелпсом, чтобы тот его не оттолкнул. — Чем ты любишь заниматься? — через какое-то время спросил Фишер; наверное, тишина ему надоела. — Почему я должен любить чем-то заниматься? — чуть прищурившись, ответил вопросом на вопрос Трэвис, не намереваясь ничего рассказывать Салли. Фелпс был очень недоверчив и подозрителен, поэтому рассказывать о себе каждому — даже если Сал был первым, кто в принципе интересовался его жизнью — совсем не торопился. — Я вот немного играю на гитаре и пытаюсь научиться рисовать. Эшли иногда помогает мне, но у меня пока плохо получается, — словно не обращая внимания на чужие слова, проговорил Фишер, сидя на стуле и складывая старые приборы в одну из коробок; юноша смутно, но понимал, что Фелпсу сложно так сразу рассказывать о себе. Трэвис вспомнил, как когда-то давно они с Эшли здорово проводили время за рисованием, пусть тогда ещё их рисунки больше походили на каракули, отчего сердце наполнилось какими-то смешанными чувствами. Он старался подавлять в себе подобные ностальгические мысли, чтобы не ощущать это отвратительное удушливое состояние чего-то безвозвратно упущенного и потерянного. — Понятно. Здорово, — ответил он, глубоко вздыхая, чуть тряхнув головой, как бы прогоняя нежелательные воспоминания. Трэвис любил музыку; он представил себе, как Сал играет на гитаре какую-нибудь тихую незамысловатую мелодию, и пришёл к выводу, что этот инструмент идеально подходит к необычному внешнему виду юноши. Сам же он ни на чём не играл, но неплохо пел, чему научился за те годы, которые он состоял в детском хоре при церкви. Об этом, конечно же, никто из одноклассников не знал; если так подумать, о Фелпсе вообще знали очень мало: вроде как сын священника, но совершенная противоположность представления о сыне священника, учится нормально, ни с кем не общается, вроде курит и иногда его замечают, гуляющего в одиночестве. Человек-загадка, которую, если так подумать, и не особо хочется разгадывать: конечно, можно было бы попытаться, но игра наверняка не стоит свеч. — Давно играешь? — спросил Фелпс после недолгой паузы, действительно заинтересовавшись этой частью чужой биографии. — Уже года два примерно. Я могу тебе как-нибудь сыграть, — добродушно предложил Фишер, поднимаясь со стула, на котором сидел. — Не думаю, что я в этом прям профи, но мне нравится. Трэвис кинул на Салли неоднозначный взгляд, внутренне разрываясь между «пф, больно нужно» и «буду очень рад». «Ну ты и придурок, Фелпс! Угомонись, пожалуйста. Этот человек не желает тебе никакого зла, хватит вести себя как говно», — сосредоточенно произнес Трэвис про себя. — Ну давай, — сказал парень наконец, думая, что, так странно задерживаясь с ответом всякий раз, он, наверное, выглядит очень по-дурацки. После очередного непродолжительного молчания Салли снова заговорил, на этот раз просто рассказывая какие-то рандомные факты о себе, полагая, что если у Фелпса будет больше информации о нём, то он с большей охотой сможет довериться ему. Трэвис узнал, что у Фишера есть кот по кличке Гизмо, который порой ведёт себя очень забавно; что с Ларри и Тоддом он познакомился ещё до того, как впервые появился в школе, потому что они оказались его соседями; что его любимое мороженое — с шоколадной крошкой, а нелюбимый урок в школе — физкультура; факты, что он озвучивал, были совсем незначительные, но именно из таких, казалось бы, неважных мелочей состоит каждый человек. Фелпс слушал внимательно, иногда кивая или угукая, постепенно совсем расслабляясь; размеренный, спокойный голос Сала очень располагал к себе и внушал доверие. Вообще Салли производил очень приятное впечатление, и после какого-то непродолжительного времени общения с ним Трэвис уже не мог думать о нём в негативном ключе даже при желании. Фишер был серьёзным и очень многое понимающим в этой жизни, но в то же время каким-то по-детски смешным и наивным; говорил очень грамотно и неспешно, но стоило посмотреть, как забавно он теребил подол или длинные рукава своего худи, в голове возникал диссонанс между произносимыми словами и говорящим; хвостики на голове и довольно низкий рост только придавали ему непосредственности и приятной нелепости. — Знаешь, — говорил он, помогая Фелпсу с распаковкой последней коробки, — в этой школе мне правда нравится. В предыдущих меня любили задирать и без моего протеза; не представляю, что было бы, если б я явился с ним в свой старый класс. Трэвис почувствовал очередной укол совести из-за чужих слов, но поспешил уверить себя, что всё нормально: он ведь извинился. Фелпс в одночасье понял, насколько всё-таки этот Салли сильный человек: и издёвки одноклассников, и несчастный случай, и переезд из родного города; на него навалилось действительно немало неудач, но он не потерял свою индивидуальность и сохранил человечность, чего не смог сделать сам Трэвис. — Эшли говорила, что ты веришь в то, что найти своего соулмейта — важно, — неожиданно начал Фишер, отчего Фелпс поднял на него непонимающий настороженный взгляд; он всегда очень остро реагировал на разговоры о соулмейтах. — А она, видимо, верит, что языком чесать — очень уж нужно, — пробурчал он в ответ. — Я вот тоже в это верю. Мне кажется, что неспроста Вселенная… — парень осёкся, — ну или Бог… Так устроил, что у каждого человека есть заранее определенная родственная душа, — иногда Сал просто пропускал какие-то колкие фразочки Фелпса мимо ушей, и это было действительно мудро с его стороны, иначе они бы рассорились ещё в самом начале разговора. Трэвис чуть смягчился, понимая, что Фишер по крайней мере придерживается того же мнения, что и он сам. — Да, поэтому я надеюсь, что встречу своего соулмейта когда-нибудь, — коротко ответил Фелпс, поднимаясь со стула. — Кажется, это была последняя коробка. Отнести вдвоём шесть коробок на помойку оказалось совсем непростой задачей, потому что они были довольно тяжёлыми, а нести нужно было добрых двести метров от школьного крыльца. Самые неподъёмные коробки парни выносили вместе, а те, что полегче, делили между собой; через минут пятнадцать и с самым последним пунктом задания миссис Пакертон они наконец разделались. Часы уже показывали шестой час, и солнце медленно опускалось ближе к линии горизонта, намекая на скорые сумерки. Трэвис довольно спешно попрощался с Салли, игнорируя его попытки завязать какой-то диалог напоследок, и поплёлся домой, прикидывая, что до пятничного вечернего служения у него ещё есть время, чтобы привести мысли в порядок. Думать таким образом было крайне наивно, потому что и на службе и даже после неё в его голове царил всё тот же кавардак. Преобладающими эмоциями в его сердце были радость и страх; радость — потому что впервые за столько времени он чувствовал себя настолько живым и настоящим, а страх — потому что это ужасно пугало. Эшли была права: ему стоило дать себе шанс, причём намного раньше, но упущенного было уже не вернуть, а вот не потерять новые возможности он мог.