убежище

      В тёмный кабинет проникает холодный белый свет из коридора, но тут же исчезает, стоит послышаться щелчку захлопнувшейся двери. Внутри никого не оказывается, поэтому пара молодых людей робко осматривается, не зная, что нужно делать. Они медленно подходят к чёрному дивану, напротив которого стоит одиночное кресло и стеклянный столик.       Проходит несколько минут, прежде чем томительную тишину нарушает вновь открывшаяся дверь, а на пороге появляется невысокий парень с угольно-чёрными волосами, которые небрежно спадают ему на лоб и глаза, путаясь с ресницами; на нём нет ни халата, ни специальных перчаток, но в руках он держит дорогой планшет и стилус. Пара переводит тревожный взгляд на вошедшего и спешно поднимается, подходя ближе, чтобы поздороваться.       Первой подходит девушка и приветливо улыбается, чуть кланяясь; следом — её скептично настроенный сопровождающий. Он осматривает выглядывающие из-под чёрной футболки жилистые руки, чистота которых, по всей видимости, не нарушалась даже прикосновением кисточки с краской.       — Так Вы и есть татуировщик, — не вопрос, но отчасти неожиданное утверждение. Чанбин переводит на него уставший и слегка раздражённый взгляд.       — Тату-мастер.       — Отлично. Мы бы хотели, чтобы Вы сделали нам парные татуировки, — он имеет в виду: «изуродовали нас». ;       Чанбин изучающе наблюдает за быстро говорящей клиенткой, что пытается описать свою задумку. На её лице сквозит странное обожание и нетерпеливость, обращённые к рядом сидящему — как выяснилось — Феликсу. Тот же, в свою очередь, не испытывает подобного энтузиазма и выглядит намного сдержаннее и холоднее, словно татуировка будет не их общая, а только её.       Поток описаний не кончается, отчего мастеру приходится тщательно записывать и одновременно запоминать, как должна выглядеть будущая работа. Его откровенно забавляет нелепость получающегося в голове эскиза, как будто он собирается создавать не оплот чувственной любви, а какую-то несуразную карикатуру, хотя именно так в его голове и рисуется эта пара — смешными, нахальными линиями.       Когда обсуждения подходят к концу и они договариваются о новом сеансе с уже заготовленными вариантами татуировок, Чанбин, провожая уходящих, замечает на лице Феликса непонятную доселе эмоцию, которая тут же пропадает, стоит ему взглянуть на свою возлюбленную. Та не замечает чужого странного поведения, но зато его отлично улавливает Чанбин. ;       Они вновь встречаются на том же месте, обложенные десятками листов разных размеров и цветов. Чанбин всё также сидит напротив и спокойным тоном описывает каждый эскиз, рассказывая о его значении и вариантах толкования. Его и правда завораживает, сколькими способами можно поведать миру о своих чувствах через чернила на человеческой коже. Самое главное, чтобы эти чувства были настоящими — иначе татуировка станет не прекрасным творением, а позорным клеймом.       Чанбин встречает пару уже третью неделю и отчасти ему даже лестно, что несмотря на такой долгий срок их сотрудничества и общих усилий, они ещё способны к новым задумкам и решениям. Его удивляет бескрайняя страсть и вдохновение одной и отчуждённость, которая плескается в глазах другого. Он следит за Феликсом, стараясь вычитать в его поведении истинные эмоции, потому как его поверхностное согласие с причудами девушки не впечатляет, а заставляет лишь горестно вздохнуть.       Создаётся впечатление, будто Феликсу на самом деле некомфортно находиться в этой комнате, сидеть на этом диване, обсуждать эти татуировки. Словно заведомо приободряющая энергия девушки лишь заставляет его медленно загнивать, будто цветок, который слишком часто поливают. Он даже не обращает внимания на предложенные листы, предпочитая рассматривать что угодно, но только не их, и делает вид, будто их и вовсе не существует. На вопросы он лишь кивает и иногда позволяет себе натянуто улыбнуться, но каждый раз его улыбка выглядит, как немая просьба прекратить глупое обсуждение.       Будучи влюблённым в своё творчество мастером, Чанбину непонятна чужая безразличность. Если человек хочет украсить себя, то он должен подойти к этому со всей ответственностью, но никак не вручать выбор третьему лицу.       Две пары глаз находят друг друга; Чанбина передёргивает от того, насколько взгляд карих глаз напротив истощённый, будто за ним уже не осталось настоящих чувств.       Чанбин не хочет обезображивать сидящего перед ним человека. ;       В тишине раздаётся удивлённый вздох, когда на пороге появляется одинокая худощавая фигура, которая стала своеобразной мукой Чанбина. Сидя на своём привычном месте, он какое-то время смотрит на медленно закрывающуюся дверь, дожидаясь, когда же оттуда выпрыгнет активная девушка и тут же вручит ему новые пометки. Но больше никто не заходит.       Феликс стоит в гордом одиночестве, и кажется, словно он впервые за все их встречи дышит свободно.       — Вы сегодня один? — глубоко внутри Чанбина раздаётся неожиданное ликование, когда ему коротко кивают, тем самым подтверждая его догадки.       — Наён сегодня занята, — за его словами скрывается горькое облегчение, и мастер ощущает, насколько его клиент доволен этим известием.       Даже если Феликс и чувствует себя свободнее, достаточной заинтересованности так и не возникает. Он оценивает предложения для вида, совершенно не всматриваясь в них; становится очевидным, что вся эта затея также не является для него чем-то важным.       Он просто готов вверить свою плоть игле.       Чанбин старается вытащить из него как можно больше, заставить его высказать своё истинное мнение, но в ответ он получает лишь «неплохо», «довольно красиво», «думаю, Наён понравится». На последней фразе он не выдерживает и прямо, в лоб, спрашивает: «а нравится ли татуировка ему самому, не Наён, ему», — но тот лишь уклончиво кивает.       Через пару минут он всё же не выдерживает; вопрос, который он так тщательно пытался выбросить из головы, всё же вырывается наружу. Будто его и правда это касается.       — Прошу прощения, — Феликс переводит на него всё внимание, слушая, — Вашей девушки здесь нет, поэтому я всё-таки спрошу: Вы точно уверены, что хотите татуировку? — на мгновение в глазах напротив проносится тень сомнений и яркого отрицания.       — Конечно, — покорно отвечают ему, — иначе зачем я здесь?       Чанбин решает игнорировать риторический вопрос, который прозвучал скорее как издёвка.       — Нет, Вы уверены, что хотите именно такую татуировку? — он специально делает акцент на чужом выборе, чтобы вытащить из парня его подлинные чувства, что скрываются за привычным согласием. По спине бегут мелкие мурашки от того, как выражение лица Феликса всего на секунду становится до невозможности страдальческим, словно он собирается совершить самый ужасный поступок всей своей жизни, а не просто вогнать себе под кожу краску. Но он тут же возвращает былую отстранённость, снисходительно улыбаясь, дабы скрыть свои искренние эмоции.       — Уверен.       Только одно слово, сказанное с показной решительностью, но Чанбин почему-то чувствует, будто его режет не одна сотня ножей. ;       Единственное, на чём им точно удаётся сойтись, — место будущей татуировки: предполагаемый рисунок будет находиться чуть ниже сгиба локтя. Но как Чанбин не старается незаметно рассмотреть выбранный участок кожи, его лично он нисколько не устраивает. Он оглядывает смуглые руки парня и приходит к выводу, что было бы лучше, если бы рисунок оказался ближе к запястью, тем самым подчеркнув аристократичные линии и тонкость. Чанбин погружается в раздумья, оглядывая чужие руки, пока не замечает, как Феликс замирает, заканчивая давать дежурные комментарии работам. Он резко вскидывает голову.       И впервые видит на чужом лице заинтересованность, но не эскизами, а собой. ;       Дело пошло быстрее, а значит сеансы становятся всё чаще, но это привычная обыденность. Необычность заключается в том, что каждый раз на широком чёрном диване сидит лишь один человек, тот, что меньше всего заинтересован в итоге их долгой совместной борьбы за красоту. Да, Чанбин определённо считает каждое завершение работы красотой, потому что иного варианта он делать просто не может. Не позволяет себе.       А красота у всех своя, и, если человек её не видит, значит и для Чанбина получившаяся работа не больше, чем отвратительный набросок на нежеланном черновике.       Он украшает, а не уродует. Уродовать за него отлично справится и жизнь.       — Слушай, — они пропустили тот самый момент, когда перешли на «ты», или по крайней мере решили проигнорировать, — у тебя у самого есть татуировки? — оказывается у Феликса до жути приятный низкий голос, каких Чанбину ещё не доводилось слышать.       Они оба опускают глаза на девственно чистые руки мастера. Чанбин усмехается: вопрос и правда имеет место быть, ибо большинство тату-мастеров сплошь покрыты рисунками и надписями настолько, что даже гадать не нужно, какая у них профессия.       — Есть, — Феликс удивлённо приподнимает брови, — но я редко кому-то их показываю.       Чанбин ловит себя на мысли, что не отказался бы показать их Феликсу. ;       — Это будет твоя первая татуировка? — между делом спрашивает Чанбин, когда они решают оторваться от набросков и сделать перерыв.       — Нет, — Феликс таинственно улыбается, — одна у меня уже имеется, — он становится до жути гордым, старшего это забавляет.       Феликс внезапно поднимается, хватаясь руками за низ собственного пуловера, не отводя от мастера взгляда, тем самым будто кидая вызов.       — Могу показать, — с боевой готовностью говорит он и, не дождавшись чужого согласия, поднимает одежду, оголяя подтянутый живот.       Чанбин наклоняется ближе, чтобы рассмотреть небольшой рисунок чуть выше тазобедренной кости. Его профессионализм тут же подсказывает, что работа сделана довольно давно и отчасти плохо: краска начала расползаться и тускнеть.       — Эмблема баскетбольной команды, за которую я играл в старшей школе, — внимательно наблюдая за чужими движениями, поясняет Феликс.       Чанбин неосознанно привстаёт со своего места и оказывается почти вплотную к стоящему парню, но тот даже не шарахается, как будто только этого и дожидался. Старший осторожно касается, видимо, высветлившего портака, — как он успевает про себя решить — и секундно пугается теплоты чужой кожи. Он аккуратно проводит пальцами по чернилам, пытаясь лучше понять технику, которой пользовался неизвестный автор, одновременно стараясь унять внезапно разбушевавшееся сердце, которое, словно бешеное, долбится об грудную клетку. Феликс вздрагивает от холода, которым обдают прикосновения его рук.       — Я тоже играл в баскетбол, — резко вернувшись в обычное положение, восклицает Чанбин и пытается сдерживать почему-то участившееся дыхание.       Феликс непонимающе моргает и тут же опускает одежду, скрывая от мира россыпь родинок, что обрамляют его бока.       — Правда? — натянув нахальное выражение лица, он садится обратно. — За какую команду? ;       Появление Наён, как снег на голову в разгар лета, происходит неожиданно. Чанбин с непривычки даже хочет спросить, на сколько у той запись, но, завидев за её спиной извиняющийся взгляд Феликса, тут же приходит в себя. Он не видел девушку целых две недели, но все эти две недели он, однако, видел её парня.       Чанбин даже самому себе никогда не признается, что в таких частых встречах не было никакой необходимости, но Феликс каждый раз сам настаивал на скором сеансе. И со временем листы, что должны были быть причиной их времяпрепровождения вместе, стали лишь декорациями, ненужным мусором, который только захламлял стоящий между ними стол.       Но сегодняшняя встреча для них — настоящая, теперь они не могут просто болтать, обсуждая всё на свете и упорно делая вид, будто татуировки лишь работа старшего, а не «потребность» Феликса. Чанбин подмечает про себя увеличившееся расстояние между сидящей парой — не только тел, но и душ.       Парни молчат, вверив все решения в руки девушки, что вновь так и горит этой затеей. Они переглядываются, пытаясь разглядеть в жестах друг друга какие-то утаённые частички, явно не видимые для ушедшей в эскизы Наён.       Между ними растёт напряжение с каждым словом, что вырывается у громкой особы. Теперь и Чанбин чувствует наплыв её губительного влияния. Феликс становится донельзя напряжённым, когда девушка начинает складывать листы в стопку, оставляя на столе один единственный набросок, который нравится ей.       — Думаю, этот отлично нам подойдёт! — громко изрекает она и поворачивается к своему парню, показывая ему выбранный эскиз. — Как тебе?       Внутри Чанбина что-то рвётся, падает и клокочет, когда Феликс берёт в руки лист и внимательно смотрит на него, отчего его брови сходятся вместе, образуя глубокую морщину. Он мнёт несчастный клочок бумаги и, сам того не подозревая, одновременно стискивает внутренности Чанбина.       — Отлично, — его взгляд показательно теплеет, а на лице появляется привычная неживая улыбка, которую словно приклеивают поверх его губ.       Но о том, что она ненастоящая, знает только Чанбин. ;       Стоит Наён скрыться в коридоре и оставить парней наедине, как Чанбин молниеносно подлетает к уже собравшемуся выходить Феликсу и захлопывает перед ним дверь. Они замирают друг перед другом, яростно придумывая, как объяснить, почему им так тяжело дышать, едва между ними остаётся пара сантиметров.       — Ты уверен? — внезапно выдаёт Чанбин.       По каким-то причинам ему нужно, чтобы младший отказался, чтобы он был против. Куда подевался его профессионализм? Кто дал ему право вмешиваться в отношения своих клиентов?       Феликсу не нужно отвечать, чтобы дать понять о том, что на самом деле находится у него на душе, о своём настоящем желании, которое по неясным причинам не принято учитывать и оно закинуто куда-то в дальний угол. Но Чанбин смог разглядеть его, а потому ему хочется, чтобы его разглядели и остальные.       Феликс обязан отказаться, если в итоге это принесёт только мучения.       — Да, — вновь этот страдальческий взгляд, вновь этот напыщенно уверенный тон. Чанбину так сильно хочется закрыть уши, чтобы не слышать это прикрытое болезненное «нет».       Чанбину должно быть всё равно, это его работа — рисовать на телах своих клиентов, разукрашивать их кожу, осуществлять их сокровенные мечты. Но ему больно лишь от одной мысли, что он не только не поможет, но и навредит.       Или всё дело в Феликсе?       Младший позволяет себе дать слабину, а потому его голова медленно склоняется на чужое широкое плечо. Они замолкают, пряча в тишине свои мысли и слова, что никак не могут сказать друг другу, правду, что скрыта глубоко в их сердцах.       — Завтра встретимся. Ты ведь рад, что вновь увидишь меня? — насмешливым хриплым шёпотом спрашивает он.       Завтра всё будет кончено. ;       Чанбин не спит ночью. Он не знает, что ему делать. А нужно ли вообще что-то делать? Он должен выполнять свою работу, но внутри него накопилось столько противоречивых мыслей, что со временем они превратились в глупое сопротивление.       Он отказывается клеймить Феликса.       Он хочет его украсить. ;       Кажется, этот день должен был настать намного раньше, ещё несколько недель назад. Они сами, не замечая, отодвинули роковую дату, но их усилий оказалось недостаточно, чтобы искоренить её.       Чанбин методично, отчасти специально медленно, чтобы дать им ещё немного времени, чтобы у них появился ещё один шанс остановить этот бесполезный цирк, собирает один за одним нужные приборы. Он тщательно дезинфицирует каждую иглу, чтобы даже мысли о заражении не возникало.       Феликс молча смотрит на него, сидя на том самом кресле, на которое надеялся никогда не сесть. Он жует собственные губы, и Чанбин упорно делает вид, будто не замечает этого. Они не сказали друг другу ни слова, но прекрасно ощущают устрашающее напряжение невосполнимой ошибки.       Тем не менее атмосфера ещё не настолько критична, чтобы выть от отчаяния, ибо Наён сейчас сидит в коридоре с нетронутой пока кожей. Феликс лично отказался от того, чтобы она находилась рядом и, ужас, держала его за руку, дабы было не так больно.       Чанбин не спешит натягивать перчатки, хватаясь за время, как за спасательную соломинку, которая вытащит их из бездны. Он поднимает глаза на следящего за ним Феликса. Неприятно, обессиленно, нервно на него глядят карие глаза, что несколько дней назад искрились мелким огоньком.       Минуты, словно песок, сыпятся сквозь их онемевшие похолодевшие пальцы. Чанбин хочет вновь задать трепещущий, неуспокаивающийся вопрос, но он даже не сомневается в чужом ответе. Феликс на удивление упёртый.       И это не то что злит, но заставляет горестно усмехнуться.       — Чанбин? — вдруг подаёт голос младший. — Давай закончим с этим поскорее, — они будто не татуировку набивают, но собираются сброситься с огромной крутой скалы в море, которое утопит их в отчаянии.       Он смотрит на Феликса с некой жалостью. Но страдать здесь будет лишь Чанбин, ведь это ему предстоит ранить его прекрасную кожу сотнями несуразных нежеланных точек. А Феликс смирился с самого начала, смирился с того самого момента, как глупая идея сорвалась с губ его девушки, смирился, когда вошёл в тёмный кабинет.       Чанбин берёт в руки тату-машинку и всячески старается отдалить мгновение, когда игла соприкоснётся с мраморной кожей. Кожей, что ему довелось коснуться. Он думает, как бы было потрясающе, если бы прямо сейчас он наносил на его руку не этот страшный узор, усеянный тысячей линий, — как в той самой карикатуре, которую он придумал в первую их встречу — а то, что сделало бы Феликса счастливым, или хотя бы исправлял тот ужасающий кривой портак, даруя ему новую жизнь.       Секунды рассыпаются, усеивая пол сожалением. Феликс вновь закусывает губу, в ожидании предстоящих неприятных ощущений. Он внимательно следит за включившейся иглой, что дёргается в безобразных конвульсиях из стороны в сторону, всё ближе и ближе приближаясь к его нетронутой плоти.       Он резко вздрагивает, когда слышит резкий звук, ударившейся об пол машинки; жужжание затихает. Чанбин не знает, какого чёрта он сейчас делает, как это решит внезапно разделившуюся на двоих проблему. Он не обращает внимания на упавший инструмент — сейчас он нисколько не важен. Быстро встав со своего места, он хватает с ближайшего столика перманентный чёрный маркер.       Глаза Феликса невольно распахиваются, когда он чувствует вместо прикосновения железа прикосновение щекочущих медицинских перчаток, а следом мягкое трение грифеля. Он непонимающе наблюдает за тем, как на его запястье, прямо по венам, выводят чёрными штрихами какое-то слово.       Чанбин с замиранием сердца аккуратно доводит свою безумную идею до конца, ожидая, что за этим последуют оскорбления и ничем не сдерживаемое презрение. Он бросает маркер на пол, прямо к заглохшей машинке, и пару секунд позволяет себе просто касаться чужой, уже не такой чистой, но не осквернённой руки, а после робко отъезжает на стуле, поднимая затуманенный взгляд на ошеломлённого Феликса.       Тот, не говоря ни слова, подносит запястье ближе к лицу, чтобы рассмотреть то, что стало его татуировкой. То, что стало её не подобием, но противоположностью.       liberté.       Феликс быстро поворачивает голову, отчего светлая чёлка становится растрёпанной.       — С французского — значит «свобода», — хрипло поясняет старший.       Феликс болезненно усмехается, на миг прикрыв глаза, а потом начинает мягко смеяться, вновь обращая внимание на запястье.       — Ты прав, — он смотрит на старшего так пронзительно, но вместе с тем благодарно, — я не хочу такую татуировку. ;       Устало поправляя папки на полке, Чанбин вздрагивает, когда слышит за своей спиной скрип двери — сегодня больше не должно быть сеансов. Он не скрывает своего удивления, когда возле входа стоит уже заученная фигура. Прошло два дня, два дня тишины и смирения, в течение которых Чанбин твёрдо для себя решил, что всё это был лишь выдающийся рабочий опыт и ничего больше. Он решил, что их больше нет.       — Мы с Наён расстались, — спокойно проговаривает Феликс, смотря на замершего старшего. — Подумал, ты должен знать.       Чанбин соврёт, если скажет, что эта новость не изумила его: он был уверен, что они помирились ещё в тот же вечер, после того как Феликс решительно вышел из его кабинета и заявил, что никакой парной татуировки у них не будет. Он также соврёт, если скажет, что эта мысль не губила его все эти два дня, что она не мешала ему спать и, главное, — жить.       — Вообще-то, — не слыша в ответ ничего, Феликсу кажется, что он должен продолжать говорить, иначе они оба сойдут с ума, — один из них уже сошёл с ума, — я давно хотел порвать с ней.       Чанбин старается сделать свой голос как можно ровнее, прочищая горло, и подходит ближе.       — Почему же не порвал?       — Не знаю. Повода не было, наверное, — он делает несмелый шаг вперёд.       — И что же изменилось?       Даже сейчас, когда в кабинете горит одна единственная лампочка, Чанбин видит, как дёргается чужой кадык. Они подходят друг к другу, оставляя несчастные сантиметры, что из раза в раз становятся между ними настоящей стеной, которую они боятся разрушить.       Феликс почти решается сказать доселе ни разу не озвученную причину, но его прерывают чужие губы, что так внезапно оказываются поверх его собственных. Стоит их коже наконец соприкоснуться, а рукам сплестись, как они оба начинают чувствовать небывалое облегчение.       Появился ты. ;       Теперь они сидят не напротив, а рядом, ощутимо дотрагиваясь так, как этого ни разу не было — пленительно, волнующе, фантастично.       — Знаешь, я предполагал, что этот шаг станет нашим с Наён концом, — лёжа головой на плече старшего, тихо выдыхает Феликс.       — Странный ты, — беззлобно вторит Чанбин, осторожно перебирая его мягкие волосы, — татуировка навсегда бы осталась напоминанием, но не концом. Словно ты до последних секунд остаёшься должным этому человеку, потому что вас что-то связывает.       Надеюсь, нас тоже что-то будет связывать. ;       Чанбин не знает, как описать своё состояние при виде Феликса, который появляется перед ним в его футболке, в его квартире. Как будто планеты встали в ряд и случилось чудо.       — Я обязан исправить то недоразумение у тебя на боку, — решительно заявляет Чанбин, когда привычно касается холодными руками его разгорячённой кожи под выпирающими рёбрами.       — Это моё достояние, не смей, — смеясь, отвечает Феликс. Оказывается, он боится щекотки, и Чанбин ненавязчиво пользуется этим открытием.       Они какое-то время просто смотрят друг другу в глаза, изредка прерываясь на кроткие поцелуи. Особенность их общения в том, что им не обязательно говорить, чтобы наслаждаться временем наедине. Они могут достаточно сказать одним лишь взглядом.       — Изначально, когда мы только-только встретились, я хотел набить тебе какую-то стрёмную картинку, за то, что ты так небрежно отнёсся к моей работе, — аккуратно касаясь усыпанной веснушками щеки, тихо исповедуется Чанбин.       — Ты же понимаешь, что я бы тебя засудил? — усмехнувшись, тот мило кривит нос. Старший думает, что это поистине очаровательно.       — Зато это бы спасло тебя от того ужаса, который ты задумал со своей девушкой, — Феликс расплывается в невинной улыбке.       Чанбин и правда спас его.       Чанбин даровал Феликсу свободу.