убежище

      У каждого человека отсчёт жизни начинается с какого-то незначительного, почти стёршегося воспоминания. Будь то собственная тень на асфальте, невзначай брошенное слово, впервые услышанный запах, прикосновение родительских рук, мерцающая лампочка или стук дождя сквозь стекло. Никто не знает, почему именно эти фрагменты становятся такими значимыми. Но каждый раз, когда люди возвращаются к своему самому первому воспоминанию, в их душе разливается тепло.       Самое первое, что помнил Сынмин о собственной жизни, — кривоватый рисунок окна на грязной стене.       И даже спустя десятки лет этот образ приносил ему если не тепло, то необъяснимый трепет.       Сынмин не знал, как выглядели его родители ни когда забирали его из роддома, ни когда растили в малюсенькой квартире на окраине города, ни когда в возрасте двух лет отдавали в детский дом в одном из самых паршивых районов. Сынмин даже не сразу вспомнит их имена — ему никогда не приходилось озвучивать их вслух. Образ матери и отца не отпечатался в его воспоминаниях ни цветом, ни запахом. Словно их никогда и не было.       Словно Сынмин с самого своего рождения жил в этой пятиэтажной клетке с бесконечными решётками.       Он рос пассивным, отчасти закрытым. Неприхотливым и молчаливым. Но с самого первого дня своего пребывания в детском доме ему непомерно сильно хотелось обрести свободу. Будто, оказавшись в своём новом доме, Сынмин на самом деле очутился в тюрьме. И единственным способом взглянуть на остальной мир, где люди действительно жили, были нарисованные фломастерами окна.       Им никогда не позволяли отворять деревянные, иссохшие форточки в комнатах. Их никто никогда не мыл, и они походили на два плешивых куска бесполезного стекла. Сынмин всегда думал, что было бы куда лучше, если бы их здесь вообще не было. От пустой стены и то больше толка.       Можно придумать свой собственный выход наружу.       Именно так в его жизнь пришёл Хёнджин — неуклюжий мальчишка, которого по какой-то причине переселили из соседней комнаты. И что-то в его взгляде в ту секунду, когда они впервые посмотрели друг на друга, сказало Сынмину, что отныне у него на одного сообщника стало больше.       В своих собственных окнах можно изобразить что угодно, какие угодно пейзажи. И Сынмину всегда нравилось рассматривать перламутровый закат. Хёнджину же — иссиня-чёрное небо с бесконечными созвездиями.       Они садились на пол, опираясь спинами на разваливающуюся кровать, и глядели прямо на горизонт. И каждый из них видел в этом что-то своё: Сынмин — свободу, Хёнджин — просто красоту. Но никто никогда не запрещал им мечтать.       Быть может, в другой вселенной, где окна не рисунки, действительно можно увидеть нечто похожее.       Иногда Сынмин поднимался со своего места, оставляя Хёнджина в одиночестве, и делал робкие шаги к собственной картине. И кончиками пальцев едва-едва прикасался к ещё не засохшей краске. Собирал на коже частички эфемерного простора.       В такие моменты Хёнджин никогда его не тревожил.       Глядя на Сынмина, он всё ещё видел красоту.       Когда до совершеннолетия оставалось не больше полугода и до расставания с этим местом было едва ли не рукой подать, Сынмин стал замечать, что каждый, кто уходит отсюда, никогда не оставляет за собой ни единого следа. Будто их здесь никогда и не было.       А где же он ещё мог оставить хоть какое-нибудь напоминание о себе, если не здесь?       Сынмин потянул Хёнджина за локоть, и тот моментально пошёл за ним. Куда бы Сынмин его ни повёл, он всегда соглашался.       И даже когда они достали перманентные маркеры и пошли в затхлый туалет, Хёнджин даже не подумал отказаться. Он не до конца понимал, что они собираются делать, но возражать Сынмину для него всегда было непростительным кощунством.       Где-то на подступах Сынмин взял Хёнджина за руку, и лицо его нисколько не изменилось. Словно так и должно было быть. И стоило им запереться в одной из крохотных кабинок с кафельными стенами, как Сынмин громко выдохнул.       Стены были девственно чисты.       Сынмину потребовался всего один взгляд, направленный в сторону покорно выжидающего Хёнджина, чтобы открыть фломастер и вывести первые буквы.       И первым именем, которое он решил запечатлеть в этой прогнившей вселенной, оказалось не его собственное, а имя человека, который давным-давно отпечатался в его сердце.       Когда Сынмин закончил, на грязноватой плитке расплылась размашистая надпись — яркое напоминание о Хёнджине.       Когда Сынмин обернулся, на противоположной стене оказалась сотня небольших, повторяющих друг друга меток в память о нём самом.       И теперь куда бы они ни делись, в мире о них будут помнить.