***
Эйми лелеяла свою уверенность в полной неприкосновенности, точно диковинный домашний цветок в горшке; ухаживала за ней ежедневно, кормила всё больше и больше, пока маленький росточек прежде хрупкого растения не перерос в толстый и прочный кактус с крупными ядовитыми иглами. В голове девушки и на секунду не возникало мысли, что это вот так просто разрушить, что её, учёную со стажем работы в этой кампании с самого её основания, могут отчитать, словно неопытную практикантку или, что ещё хуже, сместить с должности. Усомниться в правильности методов Инганнаморте? Да вы шутите! Ещё никогда и нигде вы не встречали столь квалифицированного и смышлёного работника! Это настоящий спец в изучении таких тварей, как те, которых мы добываем с огромным трудом. Нет человека, который смог бы её заменить. Уверены, что хотели это сказать? Только в таком ключе думала о себе Эйми и никак иначе. Заслуги перед Немезидой приносили немалый вес её имени, в течении всех лет за ней не было замечено ни одной ошибки (или же те тщательно скрывались), и что теперь? Происходящее было сравнимо разве что с дурным и чудаковатым сном. Это не место для Эйми! Единственная, кто по праву должна лить сопли здесь и с отчаянием умолять оставить хотя бы на должности технического персонала, так это та белобрысая очкастая су… — Совет был к вам слишком снисходителен, на их месте я бы влепила вам куда большую череду последствий. Уж простите меня за такую прямоту и фамильярность. Эйми и не думает опускать взор. Хватит с неё того, что она слушает выговор в свою сторону, походя на школьницу в кабинете классного руководителя. — Вы работаете с нами с самого зарождения Немезиды, как кампании, внесение вашего вклада в ведущую программу достаточно велико и, видимо, это считают более чем значимым доводом в пользу вашей защиты. Частично вынуждена с этим согласиться… не спешите радоваться, мисс, это далеко не всё. Кларисса куда проницательнее Эйми. Тень улыбки на губах девушки не смогла ускользнуть от её чуткого взора. Очевидно, женщине подобное не понравилось. «Это тебе не очередная пешка, Эм, не рискуй — сломаешь зубки о кости этой старой клячи». Руководитель сохраняет тишину какие-то две секунды, пристально разглядывает учёную, чуть ли не до поиска пятнышка в идеально выглаженном белом халате, но не находит такового, и вскоре устремляет взор на смуглое лицо. Два чернооких взгляда встречаются едва ли не с шипением. — Я вас внимательно слушаю, миссис Флетчер. Прошу прощения. — Я крайне разочарована в том, что такой специалист, судя по приведенным тут данным, как вы, позволил себе столь вопиющее поведение… — Она складывает руки в замок, а затем также быстро их разъединяет, дабы приложить ладонь ко лбу, словно пытаясь избавиться от ноющей головной боли. Возможно, оно так и было. — Ответьте мне только на один вопрос, Эйми. Решение совета уже приведено в исполнение, не волнуйтесь, ваши слова нисколечко на него не повлияют, если вы об этом вообще беспокоитесь. Ваш ответ останется только между нами и… уж постарайтесь быть честной. Девушка только кивает, не произнося и слова. Кларисса же отнимает ладонь от лица, чтобы внимательно посмотреть на учёную. — Что для вас эти образцы? Самоцветы, если так угодно, не суть важно. Какое чувство вы испытываете, когда видите этих существ? Всё верно, это уже два вопроса и всё же… «Ненависть. Отвращение». — Можете не торопиться с ответом, я прекрасно понимаю… — Ей не дают договорить. — Интерес. Мне интересна эта разновидность инопланетных созданий, как объект для исследований. Если есть возможность изучить их более глубоко, то я приложу все силы, дабы этим воспользоваться. «Это же ты хочешь услышать?» Молчание вновь застилает кабинет грозовым облаком. Глупо было ожидать иного. Да и женщине достаточно взглянуть в глаза напротив, дабы прочитать истинные мысли. — Надеюсь, что так и есть, Эйми. Я уже говорила это несколько минут назад и повторю ещё раз. Нам важен каждый найденный образец, важно всё, что он способен нам дать, и психологическое состояние его важно не в последнюю очередь. Они не быстрозаменяемые подопытные зверушки, они куда опаснее любых существ, с которыми мы когда-либо могли бы столкнуться. Нет нужды лишать их здравого разума по возможности. Это слишком ценный биоматериал, дабы пускать его в расход, понимаете? Эйми вновь кивает. В глазах Клариссы нет и капли веры в её понимание. — С сегодняшнего дня вы переводитесь в другое отделение. Вам поручена работа с осколками одного из Рубинов, а также с искаженным самоцветом. Остальное вам объяснят на месте. А что же касается Лазурит… — женщина успевает прервать учёную даже быстрее, чем та открыть рот. — Допуск к ней приостановлен, как и работы. Вероятно, вы сможете к этому вернуться, но пока она находится в состоянии анабиоза, такое невозможно. Но и когда она восстановит физическую оболочку, вряд ли первым делом будет поднят вопрос о вашем участии в дальнейших исследованиях. Есть вопросы? — Нет, миссис. — А значит, вы можете быть свободны. Девушка покидает кабинет с той же приторной вежливой улыбкой на лице, но женщина работала с такими людьми достаточно, чтобы понять — за улыбкой прячется оскал самой настоящей пираньи, и перевод в такую трясину, как работа с осколками явно не будет ей по душе. Папки аккуратно убираются в ящик, а тишину разряжает еще один утомлённый вздох. Эта работа нравилась Клариссе всё меньше и меньше. А где-то на периферии сознания она предчувствовала, что максимум несколько лет (если позволит терпение), и характер, мировоззрение Эйми Инганнаморте сожгут все её сильные стороны, сожгут как спичку. Кларисса проницательна и знает, что, скорее всего, за эту жизнь ей придётся вновь встретиться с этой троицей. И знает, кто будет инициатором беды.***
— Запись семь-один-пять… Голос устало затихает, точно его обладательница пытается поймать столь юркую утерянную мысль-продолжение и не может этого сделать. Пустота. Полная. Перонелл Ротерс с пару секунд нервно барабанит по столу пальцами, разряжая тишину своей комнаты ритмичными постукиваниями, а после с каким-то отдаленным остервенением прерывает запись быстрым нажатием на соответствующую кнопку. Кто бы знал, как она устала за эти сутки… Произошедшее высосало её до самого дна, не оставив желания даже на привычное, а времени на накопление новых сил (или скорее нервов?) совершенно не было. Ровно два дня. Столько утекло воды с момента неудачного эксперимента с Лазурит, с момента тяжёлого выговора Клариссы, с момента, когда Эйми наконец опустили на её законное место. Два дня. Не много и не мало, но в сравнении с чем? Для диктофона, который она только сегодня впервые за это время взяла в руки, пожалуй, много. А что насчёт остального? Прибор с поставленной на паузу записью всё ещё находится в бледных руках, так и не спеша возвращаться в работу; Перонелл теперь некуда торопиться. Стоит всё хорошенько обдумать, прежде чем продолжить, или лучше поддаться наплыву эмоций и высказать напрямую? Ведь никто, кроме неё, не услышит эти записи. Так на кой-чёрт она их ведёт? Упрямый щелчок кнопки. Она ведёт их для того, чтобы лучше разобраться в своих мыслях. Для того, чтобы рассказать хоть кому-то накопившееся внутри. И пусть этот «кто-то» — она сама. — … датированный средой второй недели марта эксперимент закончился относительной неудачей в исходе которого образец Ляпис Лазурит находится в состоянии анабиозного сна в виде своей естественной формы. Данные об её самочувствии в настоящий момент носят положительный характер, но об этом позднее. Пери вновь замолкает, но на этот раз она вовсе не страдает отсутствием мыслей, скорее наоборот, их наплыв чересчур силён. Она поднимается со своего места, принимаясь измерять шагами небольшую комнату, передвигаться от кровати к компьютеру, затем к небольшой грифельной доске с оставшимися белыми росписями и обратно, пока в клубке собственных размышлений не находит ведущую нить. — Следует начать с Михаэля Йенсена, как с наименее пострадавшей в этой ситуации стороны. Если быть точнее, и вовсе не пострадавшей, по моему мнению. Как жаль, что он так не считает…***
Изменение собственного положения в этом исследовании нравилось Михаэлю не больше, чем сладкие лимонные пирожки домашней кошке на завтрак. Пожалуй, именно с таким же недоумением на лице он взял на себя временное, как сам надеялся, руководство над обустройством образца в момент восстановления — достаточно важным этапом для поврежденного в ходе испытания самоцвета. К счастью, это было куда более простое дело, нежели работа с живым образцом, которой Йенсен мог управлять лишь частично в виду своей особой квалификации. Взятие анализов, первичный осмотр камня на наличие приобретённых дефектов, перевод его в наиболее бережные условия, с целью ускорить восстановление физической оболочки в кратчайшие сроки. Но, кто знает, когда это произойдет? Чётких дат не существовало даже у исследованных вдоль и поперёк Рубинов, которых целенаправленно лишали внешних модификаторов, дабы обнаружить отрезок времени для самолечения. Зависело ли то от нанесённых увечий? Может быть, от состояния камня в принципе? Или же от его вида? Индивидуальные особенности? Нет, нет и ещё раз нет! В предыдущих опытах результаты не несли совершенно никакой статистики и даже разрушали малые предположения, которые успевали сформировать учёные. Помогали ли те самые благоприятные условия для самоцветов, которыми так стремились их окружить? Тоже нет, о, Господи. Но, по очевидным причинам, камень не могли просто забросить обратно в отведенные им «аквариумы». «— Продолжаю запись. Ещё до начала всех этих проверок Михаэль выдвинул замечательную гипотезу о том, что так называемое «восстановление» зависит сугубо от желания самого образца. Тогда её подняли на смех, высказав свои сомнения на тему способности мыслить и желать в состоянии анабиоза, да ещё и самоцветов. Но сейчас это кажется вполне разумным выводом, одним из самых верных и логических. Вспомнить только те результаты с Рубинами, их возрождением через несколько минут у одних, а у других — продолжение сна вплоть до трёх месяцев…» Обустройство Ляпис Лазурит в новых условиях так или иначе было проведено по всем правилам, и теперь, согласовав каждый пункт с Перонелл, парень мог только надеяться на то, что ошибка Эйми не заставит образец уйти в свой сон на долгие недели. Михаэль боялся даже думать о том, что самоцветы могут сделать то навечно. Нет и нет. Их Ляпис совершенно не такая. Не в её характере сдаться таким образом. Почему-то датчанин думал именно в подобном ключе об этой необычной галечке, хотя ни разу не общался с ней напрямую в отличие от обеих своих коллег. «— Я заметила особое внимание, которое стал проявлять Михаэль к образцу. Безусловно, сам он такого мне не говорил, но необычный увлеченный блеск в глазах учёного может понять только точно такой же максимально заинтересованный… — на этих словах Перонелл в своей записи делает паузу, словно желая заменить их другими, более прямолинейными, — учёный…» Он не поднимал тему о произошедшем в главном зале, не говорил и об Эйми, о том, что теперь будет с их троицей эти два дня. Точно боялся, а может и просто и не считал нужным, задевать эту дурно пахнущую историю. И только под конец пятницы парень решил высказать своё мнение насчёт произошедшего, а заодно и узнать мнение коллеги. Работать им предстояло вдвоём долгое время. О встрече с Эйми не могло идти и речи, ведь отдел, куда она была перемещена, находился достаточно далеко от блока, в котором они проводили большую часть дня, а после работы не оставалось сил даже на чтение какой-то лёгкой литературы, на серьёзные разговоры с таким человеком, как Инганнаморте, и подавно. Всё верно, даже банальное «Как у тебя дела, Эйми?» могло закончиться более чем отрицательно. — Как думаешь, Пи, всё это могло бы закончиться иначе? Заданный напрямую вопрос столь сильно удивил блондинку, что та, как была с кусочками настоящего земного лазурита в руках, представленного для сравнения с их собственной Ляпис, так и осталась. Их рабочий день подходил к концу, и теперь двое коллег преспокойно проводили время за небольшой документацией, которую следовало вести наряду с исследованиями ежедневно. Она отвечает ему не сразу. На её памяти Йенсен никогда прежде не подходил к теме со столь прямолинейной стороны. Это было нетипично для него. Девушка перемещает камушек из рук в руки, трогает пальцами поверхность и в какой раз подтверждает мысленно, что это совершенно не те ощущения, которые она испытывала, прикасаясь к другой. — Я полагаю, что нет. Точно нет, — произносит Ротерс на одном дыхании, откладывает камень в сторону, но не спешит оборачиваться к собеседнику. — Эйми… ты сам знаешь её. Ей… тяжело увидеть в наших подопытных нечто большее, чем просто лабораторную зверушку. Если не хуже. У меня всё чаще и чаще складывается ощущение, что эта работа вовсе… — Не для неё? — Михаэль заканчивает фразу за блондинку столь неожиданно, что она в удивлении поворачивается к нему, переводит взгляд от собственных ладоней на серые глаза, а после глубоко вздыхает. » — За сегодняшний вечер Йенсен успел выбиться из своего привычного образа так многократно, что я потеряла этому счёт. Повлиял ли на него инцидент с образцом так сильно? Или я ещё не до конца успела ознакомиться с этой тёмной лошадкой? Если первое, почему его выбил из колеи этот случай? Нанесение увечий и лишение оболочки вполне стандартная процедура для самоцвета… Правда, не с таким шоу…» — Верно. Меня удивляет, что мы вообще затронули эту тему, если честно. Что на тебя нашло? Пери видит, как Михаэль успевает смутиться, ненадолго отвести взгляд, но затем все же, видимо собравшись с мыслями, возвращает его обратно. — Не думал, что скажу это, но без Эйми… легче. Работать вдвоем намного легче. Ей куда лучше даётся проводить время с осколками, нежели с живыми самоцветами. Я бы сказал, там уже нечего терять. Эйми — прекрасный специалист в своем деле, она замечательный и опытный геммолог, но порой знания о собственной исключительности здорово туманят ей разум. Парень как-то резко замолкает, морщится от собственных слов и сконфуженно продолжает: — Ты знаешь, я ненавижу сплетни. Никогда их не приемлю. Мне нравится Эйми, как работник, но я нисколько не жалею, что теперь она находится отдельно.Что ей щёлкнули по носу… — Тонкие губы неожиданно искажаются в горькой полуулыбке. — Рано или поздно случилось бы то, что уже случилось. А этот образец, как никто, требует максимально бережного к себе отношения. Насколько это возможно, пока она нам нужна. — … пока нужна… да. Тишина на короткое время успевает поселиться между учёными. Каждый думает о своем, но мысли максимально схожи. — Думаю, на сегодня хватит, Пи. Если ты не против, я отправлюсь к себе… давно хочу вытянуться как следует, а это малое пространство под столом мешает. Вот тебе повезло с ростом. Йенсен открыто зевает, а Пери лишь только усмехается на это совсем не оскорбительное из его уст замечание. — Иди, я посижу ещё тут недолго. — Знаю я твоё «недолго». Не забудь, теперь в моём доступе все камеры в отделении Лазурит. Зайдёшь туда — непременно узнаю. — Он задорно подмигивает девушке, поднимается со своего места, направляясь к лифту. — Не засиживайся тут допоздна! Держу пари, она не проклюнется раньше, чем через неделю. А твой пристальный взгляд нисколько не понравится нашей галечке. Спокойной ночи! — А вдруг это поможет… — успевает пробормотать она, но Михаэль уже не слышит.***
Колбочки, иглы, кюветы, ложечки и шпатели… каждый лабораторный инструмент расположен на своем месте, поблёскивает в свете ультрафиолетовых ламп, ведь безопасность и чистота в этом отделении превыше всего. Даже при работе с такими, казалось бы, неинфицированными объектами, как осколки прежде разумных существ. Отстранённый и несколько пустой взор черноглазой учёной не сводит своего внимания с этой модели усовершенствованного стерилизатора вот уже добрые восемь минут, точно ждёт, что инструменты каким-то чудесным образом накалятся до состояния красного жара и хоть как-то собьют пелену обыденности с этого до скрежета в зубах пассивного и скучного дня. Эйми здесь скучно. Эйми не место в этом отделении для едва-едва проклюнувшихся в секретную сферу исследований новичков, работа которых заключается лишь в скучном изучении и так давно известных истин да лишь изредка новых экспериментов. Смертельная скука. Когда она в последний раз вот так вот самостоятельно убирала после себя рабочий стол, а не поручала это дело кому-то, в чьей компетенции и есть подай-принеси-сполосни? Ротерс идеальная кандидатура, разве не так? Возиться с пробирками — её прямая и непосредственная обязанность, куда этой подслеповатой мыши ещё стремиться? Огонёк стерилизатора загорается зелёным светом, а небольшое помещение наполняет звонкий писк, оповещающий девушку о полном избавлении инструментов от всевозможной микрофлоры. Эйми вновь зевает и тяжело вздыхает. Вот в таком темпе и будут проходить её дни, без возможности спихнуть всю грязную работу на очередного бестолкового зажатого лаборанта. Ведь теперь ей помощник не предоставлен. По крайней мере, в ближайшие две недели. » — Пожалуй, я бы многое отдала, дабы узнать, как же там поживает наша дорогая Эйми. Но, увы, от этой высокомерной ящерицы ни слуху, ни духу. Обещаю собраться с силами и нанести ей «дружеский» визит. Уверена, она его оценит по достоинству. Стоит ли прихватить Михаэля? — Голос на записи прерывается на пару секунд в задумчивости. — Ответ отрицательный. Йенсен чересчур жалостлив и, что бы он ни сказал мне этим вечером, излишне добрая жилка в нём возьмёт своё. Эйми не достойна жалости даже на короткое мгновение. Ей самое место там, где она теперь застрянет на месяц, как минимум…» Девушку все больше тянет кинуть этот грёбанный стерилизатор прямо в защитное стекло, отделяющее помещение бокса от самой лаборатории. Если утром гнев, стыд и униженное чувство собственного достоинства не играли в её душе так сильно, то к вечеру они становились просто невыносимыми. На ком же отыграться? Разве что на искаженном чудище, чью принадлежность по виду удалось установить лишь спустя несколько месяцев его пребывания в Немезиде. Гелиодор. Название пугающее, а на деле лишь диковинная жёлтая горилла с остроконечными гребнями по всему телу, точно сделанная из золотистого стекла. Обманчиво хрупкого. Эйми проверяла. Проломить броню из шипов не удалось ни едкой щёлочью, ни опасной кислотой, с которой боялась работать сама Инганнаморте. А вот тот самый «птицеед», который существенно подкосил голубую тварь пару дней назад, был изобретён именно благодаря опытам с Гелиодором. Даже его прочные иглы не выдержали воздействия ультразвука, что было весьма удивительно. Ещё одно подтверждение, что камни на Земле и создания из космоса не имели ничего общего. Лишь в малых исключениях. После воздействия ультразвука искажённый стал куда покорнее и спокойнее. Такой надёжный поводок спасал и подчинял лучше, нежели предыдущие опыты с вживлением электронного датчика прямо в камень. От последних как раз и треснул Сердолик. Но всё во благо науки! Хотя, Эйми до сих пор с какой-то возбуждённой дрожью вспоминала крики худосочной гальки, перед тем, как она с громким хлопком рассыпалась на тысячу мелких осколков. Шикарное зрелище. Что теперь с этими осколками? Их вполне удачно скрещивают с остатками Рубина, а далее всё будет куда интереснее. Эйми возьмёт эту свободу действия под контроль, как только выберется из трясины с повторными контрольными экспериментами над мелкими кусками этих инопланетных чудовищ. Дайте ей только немного времени, и она успеет воспроизвести фурор! Даже здесь, даже среди ничтожеств, которые смеют назвать себя геммологами, а на деле годятся только подтирать слюну искажённым полоумным самоцветам. Кстати, об искажённых… Новенькая управляющего этого инкубатора просила проверить, всё ли в порядке с бедняжкой Руби, последней оставшейся в более или менее здоровом внешнем облике, если не считать треклятую Лазурит, конечно. Небольшая ростом галька в последнее время вела себя чересчур загнано. Хотя, чего они хотели от этого существа? Оно находилось взаперти едва ли не с зарождения организации, видело, как его «подругу» (Эйми не могла найти определения родству этих тварей) разорвало на части, благодаря играм с низкими температурами. Неужели кто-то хоть на минуту полагал, что оно после этого не тронется рассудком? Бред. Даже бесчувственная Инганнаморте не допускала такой наивной возможности. С этим самоцветом давно было пора кончать, как жаль, что разрешение на это никто не выпишет. А от того следует ходить и проверять, живо ли оно там или наконец раскроило свою тупую голову о стены непробиваемой тюрьмы? А может попросту вырвало свой никчёмный камень, раздробило его? На его месте Эйми бы поступила именно так. А не существовала без цели и смысла. «— По правде говоря, меня всё же пугает возможное состояние Инганнаморте. Лишь пока на неё действуют ограничения относительно работы с осколками, но я уверена, она найдет способ их обойти и выделиться даже здесь. Эйми жестокая, самовлюбленная и своенравная, но она далеко не глупая, её не стоит недооценивать. Она один из самых квалифицированных работников в нашей сфере. Я вынуждена это признать. Следовало бы её контролировать, но только как…?» Вибрирующий звук открывающихся дверей лаборатории вырывает Эйми из череды тёмных мыслей. Неужели кто-то решил проверить, не наворотила ли она лишнего? Забавно. В течение всех этих дней она не раз замечала на себе пристальные и даже опасливые взгляды местной братии. — Ох, Эйми, ты ещё здесь! Как вовремя. У меня отличные новости… — Голос такой быстрый и звонкий, что в ушах невольно зудит. — Чем же ты меня обрадуешь? Неужели осколки Сердолика возродились в виде руки… ноги или что там вам нравится… и теперь бегают по всему отделению? Темноволосая девушка даже не удостаивает взглядом вошедшую. Для той — движение и попытка контакта со стороны заключённых самоцветов радость едва ли не на уровне Дня Благодарения. Полоумная дура. — Что? О, нет, это было вчера! Но сегодня… Не поверишь, отряд «Энио» вновь отличился! Второй образец за эту неделю! Второй! Они отправили сообщение только что, я так волнуюсь, так волнуюсь… Какие же они все-таки молодцы, а ведь до этого… — Стой, помолчи! Что ты сказала? — Учёная наконец одаривает интересом свою временную коллегу, оборачивается к ней и, не пытаясь скрыть удивления, поднимает левую бровь. — Очередной образец? С чего бы тебе радоваться? Его сюда не предоставят всё равно. Не наш уровень. — А вот и не угадала! Этот образец полностью наш! Искажённый! Удивляюсь, как отряд его собирается доставлять без нарушения оболочки. Судя по их словам, он огромный! Больше наших! В глазах рыжеволосой собеседницы, вечной оптимистки, главной активистки в этом отделении загорается искренняя радость, и даже какое-то странное счастье. Выглядит она для Эйми просто мерзко. Точно ребенок, заполучивший леденец на некое торжество. — Ну и ну… — Эти слова Эйми растягивает так долго, что в них почти не остаётся удивления, скорее отдаленная едкая насмешка. Но девушка её не замечает. — Так что же, теперь он пополнит нашу коллекцию? «… цирковых уродцев», — это Эйми вслух не воспроизводит. — Всё так! Сегодня ночью как раз доставят его! Мне не терпится познакомиться и обследовать это чудо. Ну наконец-то и мы получили кого-то нового, со старыми образцами совсем беда. И, я забыла сказать! — Девушка хлопает себя по лбу, улыбка, как ни странно, так и не слетает с её губ. Удивительное создание. — Тебе тоже разрешили работать с ним! Нас двоих пока поставили временно, другие из наших заняты и не смогут присутствовать. Вот повезло, правда?! Инганнаморте боится, что эта девчонка вот-вот накинется на неё с объятиями. Благо, у той достаточно мозгов, чтобы не делать подобных ошибок. — Просто огромное везение. Так что… говоришь, искажённый буйный? — Пока не знаю. Вот и посмотрим как раз. Мне нужна будет твоя помощь в обращении, или… ты всё же пока побудешь с прежней работой? — Она осторожно пытается заглянуть за плечо Эйми, правда, издалека это сделать весьма и весьма сложно. — Думаю… моя работа может подождать. Всё ради нашего нового гостя… Рыжеволосая учёная ещё трижды передумала бы о просьбе кандидатуры Инганнаморте на эту роль, знай она то, что зародилось в этой темной голове хоть на короткое мгновение.***
Запись длиною в двадцать минут не принесла ожидаемого успокоения, но хотя бы помогла навести в беспорядочном потоке размышлений некую последовательность, цепь, за которую следовало ухватиться, что есть силы сжимая и не отпуская. Перонелл и в самом деле нужно было выговориться, даже для такого весьма двоякого результата. Но кое-что она всё-таки забыла. И это «кое-что» было, пожалуй, намного важнее, чем всё то время, потраченное на аудио. Михаэль, Эйми, Лазурит… а что же о ней самой, о Перонелл? О том, что она чувствовала после произошедшего. Прямой обязанностью этого диктофона было хранить записи о целях, мыслях и доводах молодой учёной, перемежающихся результатами опытов да экспериментальными заметками. Ну и, конечно же, являться чем-то на вроде личного дневника. В совсем-совсем малой степени однако, ведь кто знает, вдруг случится когда-то диктофону попасть в руки постороннему. Всё самое сокровенное, настоящее, тревожащее лишь себе можно доверять. Вот только сегодня о себе говорить почему-то было сложнее. Словно и не хотелось вовсе. Даже казалось бессмысленным. Но попытаться стоило. Ротерс делает глубокий вдох и нажимает на клавишу записи вновь, не прерывая все аудио окончательно. Заметка семь-один-пять ещё не подошла к своему завершению. — То, что произошло два дня назад, не имеет права повториться вновь. — Голос сухой и строгий. Практически безэмоциональный. — Последствия случая чрезвычайно негативны не столько для графика исследований и бюджета Немезиды, сколько для крайне редкого образца и последующей работы с ним. Это следует подчеркнуть. Пометка! Быть более внимательной к действиям Инганнаморте и не позволить той в очередной раз перейти черту дозволенного. Если ей, конечно, будет позволено вернуться к экспериментам с Ляпис Лазурит. «Я лично буду следить за этой змеёй, если та посмеет хотя бы приблизиться к камню». — Безусловно, вина лежит только на Эйми… и теперь… аргх… Цифры, ведущие отсчёт времени аудио невозмутимо изменяются на дисплее, вот только записывают они лишь молчание. Очередной ступор и барьер завязывают учёной рот, не позволяя проговорить и слова. Как же все это глупо! Бесполезно! Идиотские записи, которые не принесут никакого смысла. Всё равно что говорить со стеной! — Конец записи. Кнопка с щелчком останавливает отсчёт. Зелёный экранчик мигает на прощание и гаснет, оставляя девушку в лёгкой полутьме, наедине со своими так и невысказанными мыслями. Безмолвие вновь пожирает маленькую комнатку и её одинокую угрюмую обитательницу, столь тяжко опустившуюся на край кровати и резко замёрзшую. Это тот самый тип тишины, который разжигает угли беспокойства внутри, навевая ещё большую черноту в сознании, нашёптывает самое ужасное и страшное, вместо с этим выуживая на волю потайные мысли, которые только теперь обретают едва ли не реалистичные образы. «— Это твоя вина, Ротерс!» Пери тихо стонет, прикладывает ладонь к глазам, не забыв предварительно снять очки и отложить их в сторону. Это её вина. А действия Эйми лишь следствия глобальной ошибки, которую допустила Ротерс. Не успела вовремя остановить. Не успела помешать, позвать на помощь. И именно это так тяжело было произнести вслух. Именно это сжигало девушку изнутри с той самой секунды, когда голубой камень с жалобным «дзынь» коснулся твёрдой поверхности в экспериментальном зале. Это преследовало каждый день, не отпускало и терроризировало. Что самое интересное, никто не поддерживал её мнение. Даже Михаэль, который был главным свидетелем случившегося, не сказал Пери и слова, которое смогло бы уличить её ошибку. А ведь так было бы куда проще… Не испытывать столь сильные муки совести, не быть единственным обвинителем для самой себя. Прежде ожидая заслуженного наказания, дрожа в страхе перед Клариссой, а после со счастливым облегчением покидая её кабинет, она ещё не ощущала вины настолько остро, но стоило злосчастному дню подойти к концу, как осознание нагрянуло, словно снежная лавина, и с тех пор не давало даже надежды на лучший исход. Она могла… могла сделать хоть что-то, чтобы уберечь самоцвет от этого мучения, но по каким-то жалким причинам, бессмысленным оправданиям не справилась со своей прямой задачей. Не значит ли это, что теперь Перонелл обязана искупить свою вину? Перед успехами Немезиды, перед редким образцом, который мог принести так много во имя науки? Всё верно, и она это сделает. Но… как же хочется, чёрт возьми, поделиться хоть с кем-то своими мыслями. Девушка убирает руки от лица, поднимается на ноги, принимаясь расхаживать по комнате вновь. Проще сейчас отвлечься, чем копаться в своих бестолковых мыслях и ничтожной жалости к себе. Непозволительная слабость для человека её должности. Ум и сознание учёного должны всегда оставаться острыми, а не загнивать человеческими чувствами. Измеряя шагами своё убежище, Ротерс начинает прокручивать в голове всё сделанное за сегодняшний день и планируя завтрашний. Ни минуты не должно пройти без успеха для их работы. Ничего она не забыла? Проверить датчик ионизации воздуха в отсеке для Лазурит, показатели психрометра? Настроить нужное освещение… В какой-то момент мысли панически путаются, предлагая на рассмотрение Ротерс совершенно отличную от покоя картинку. А вдруг обогрев настроен неправильно? Или, что ещё хуже, при осмотре они не заметили царапинку, трещинку на камне? Ведь самоцвет на целостность проверял Йенсен, а ей не дали этого сделать повторно. Вдруг кто-то из лаборантов по глупости своей запустил руки к Лазурит и повредил её хрупкую после произошедшего структуру? Вдруг… Образы один хуже другого всплывают в светловолосой голове, и Пери от этого неосознанно потирает большим пальцем правой руки левую ладонь. Проклятье, да ей просто нужно лечь спать, а не загружать голову очередными беспокойствами. С Лазурит всё в порядке! Она находится под чутким надзором и беды с ней случиться просто не может. Да Перонелл сама лично была у неё всего пару часов назад. Ничего не может… Сбой в работе электросети из-за предыдущих работ с напряжением в качестве влияния на объект в этом помещении? Что если неисправность… С тихим бурчанием девушка натягивает поверх спальных шорт брюки, спешно надевает на себя халат и, даже не застёгивая его, не пряча причудливую футболку, вылетает из комнаты, не забыв прихватить с собой лишь вездесущий диктофон. Проще проверить всё самостоятельно, чем мучиться от неизвестности.***
Тёмные длинные коридоры выглядят намного страшнее, чем днём. Примерно в шесть утра там включаются сильные лампы с белым, снежным светом. Эти лампы проходят яркими трубками вдоль потолка по всем коридорам так, что Немезида становится похожа на офисы в Раю — если таковые вообще существуют, — где между ними и тянутся белоснежные, слишком чистые нити коридоров. Однако ночью освещение тусклое и слабое, так что Рай превращается в Ад, где тьма давит на тебя, пока ты идёшь, а звуки эхом смешиваются с твоими мыслями. Это же чувствовала Перонелл, стараясь тихо шагать по белой плитке и сжимая в кармане халата диктофон, понимая, что ещё вот-вот и оболочка устройства попросту лопнет. Но ничего с этим не делает. Она обязана спрашивать разрешение у Михаэля, прежде чем пойти к Ляпис, однако сейчас эта мысль крутится где-то на периферии, ведь если учёная пойдёт к нему сейчас, то просьба будет звучать как минимум глупо. Так что лучше просто закрыть глаза на этот произвол и принять то, что ситуацию не изменить. Разве что можно вернуться в свои апартаменты — но Перонелл не станет этого делать, конечно. Ротерс прикладывает свою проходную карточку к электронному замку, зажмуривается, слыша тихий писк аппарата и звук открывающихся дверей, невесомо проходит в камеру, останавливаясь прямо за ними. Ей почему-то кажется, что её могут заметить и наказать за ночное беспричинное хождение по Немезиде, да и за такой же беспричинный визит к ценному образцу. Пусть наказание за такое оправданно и имеет смысл, учёная мысленно желает скинуть идеи о нём в копилку нарастающей тревоги. Накрученной тревоги. Услышав, как двери закрылись за её спиной, она крадущейся походкой приближается к возвышению с камнем Лазурит. О наказании следует думать в самую последнюю очередь, ведь на кону нечто куда более важное и весомое. Синий с голубым отливом камень одиноко лежит на алой бархатной подушке, подле которой прозрачная ёмкость с водой — для поддержания влажности воздуха — и серая большая лампа над самоцветом, выполненная точно из серебра. Перонелл крутится вокруг сего постамента, осматривая неподвижный образец со всех сторон. Однако он всё так же неизменчив, невредим и красив, а лучи лампы образуют на нём жёлтую полосу света, как след от падающей звезды на ночном небе, но только с выкрученной яркостью картинки. Ничего не изменилось в камне. Он цел. И теперь ему ничего не угрожает. Убедившись, что всё так же, как и было, учёная аккуратно садится на холодный пол, прижимаясь спиной к стеклянному пьедесталу. Мысли вьются и, кажется, теперь путаются только сильнее. Диктофон в руках как будто и сам ожидает, когда Ротерс вновь нажмёт кнопку записи, начав и одновременно закончив душевные страдания. Однако проходит минута или две, и Перонелл не выдерживает этой путаницы в голове и пустоты внутри. Диктофон есть лишь пара микросхем, которые находятся в коробке, серой, как камень. Камень, который и есть диктофон. Никому живому не выговоришься, никто не даст ответа, пусть и неточного, на немые вопросы. Ротерс осознаёт это прямо сейчас вдобавок к угрызениям совести за такую ночную проделку и за недавнюю трагедию. Она кладёт диктофон на колени, сжимая его корпус двумя тонкими кистями рук. И с огорчением говорит: — Олух… зачем я только сюда пришла? Это просто неконтролируемое желание убедиться, что всё в порядке после того, что я натворила. Я! Может ли что-то стать лучше от этого? Она оправдывает свой поступок и одновременно насмехается над ним. И вновь есть силы продолжать. Тишина ещё никогда не казалась настолько внимательным и преданным слушателем. — Да, она… — Перонелл не хочет называть имя Инганнаморте, — сделала это, но я могла её остановить. Я, стремящаяся к высокой цели, понимающая ошибки неспособных людей… Совсем забыла о себе. Видимо, я просто смотрю на других, осуждая, а сама веду себя так же напыщенно и глупо, как эта змееподобная выскочка. Учёная горбится, сильнее сжимая выключенный диктофон, понимает, что явно слишком категорична к себе, и продолжает этот односторонний диалог с самой собой: — Может, я сильно преувеличиваю. Однако у меня был шанс остановить её. Она сильно повредила Ляпис Лазурит. Почему я не придумала что-то, не сделала что-то, чтобы предотвратить катастрофу? Мои действия даже сейчас необдуманные… Перонелл выпрямляется и вновь облокачивается на стеклянный постамент. Глубоко вздыхает, и осознавая, что сильно сжимает диктофон в руках, просто убирает его в карман халата. — Ладно… может всё это и глупость, что сейчас происходит. Но вся трагедия — вина той рептилии! Неужели, будь я виновата, меня не наказали бы хуже? Да и что я могла сделать, кроме как говорить?.. Руку сломать? Так делали лишь необразованные варвары-кочевники несколько столетий назад… Перонелл приподнимается и смотрит на морской камень. Стоит на коленях, а руками старается не касаться оборудования. — Я волнуюсь за себя или за образец? Вопрос остаётся без ответа, да и разве могло быть нечто иное? Чьих речей ожидала Перонелл, придя сюда? Ведь она в глубине души точно знала, что с Ляпис Лазурит всё в полном порядке, нужды в дополнительной проверке нет. Всё равно что открывать холодильник, ожидая, что после очередной попытки пустые полки заполнятся банками с газировкой. Только в несколько иной интерпретации. Но что-то всё-таки тянуло сюда Ротерс, нечто настолько глубокое и скрытое даже от неё самой, что дать чёткое определение этому желанию было весьма сложно. Пери всё ещё не отрывает внимательного изучающего взора от камня. В своём необычном положении она смотрит на него снизу вверх, как смотрит почти на всех вокруг. Неотрывное внимание сопровождается абсолютным молчанием, которое разбавляет только едва уловимое жужжание ламп и оборудования для увлажнения воздуха. И вот, через добрые четыре минуты такого созерцания, на ум Перонелл приходит старый совет, прочитанный в каком-то из журналов или случайно увиденный в интернете: «Если разговаривать с цветами, то они начнут расти куда быстрее и пышнее. Не поленитесь, поболтайте с растением во время полива или смены грунта, ведь оно понимает куда больше, чем Вы думаете, а Ваша положительная энергия непременно найдет отклик». Глупая и идиотская статья. Да и Ляпис Лазурит отнюдь не фикус в горшке. Но Перонелл отчего-то зацепилась за эту идею и теперь не смела выбросить из головы. Мог ли образец, заточённый своими физическими особенностями в обездвиженное состояние, воспринимать окружающие звуки и среду? Мог ли знать он, когда лучше вернуться в световую оболочку, стоит переждать ещё пару дней? Он — точно улитка в состоянии анабиоза — проклюнется только при хороших условиях или тогда, когда сам того пожелает, независимо от окружающей среды? Возможно, Ляпис Лазурит прекрасно всё слышит и видит, разве что не может (или не хочет?) ответить, проявить себя. Перонелл чуточку пугало, что за ней может наблюдать существо без видимых глаз, но одновременно это приносило какой-то извращённый интерес. Ляпис точно её выслушает. Станет тем безмолвным собеседником, которого так не хватает юной учёной. Живым собеседником. Не устройством с жалкими устаревшими микросхемами. — Веришь или нет, образец, я не хотела тебе такой участи. Это не моя вина! И если бы я смогла изменить содеянное, я бы непременно воспользовалась таким шансом. Тяжёлый вздох следует за словами. На миг Пери кажется, что камушек изменяет свой оттенок, становится насыщеннее, переливается, но, стоит только ей моргнуть, как этот эффект тут же прекращается, точно его и не было вовсе. А может, и на самом деле не было. Лишь игра света, не более того. — Но… в следующий раз мы будем куда осторожнее. Эйми более не позволено работать с тобой, а от того у тебя есть все шансы жить почти безболезненно, если будешь послушной, разумеется! Мы даже не собираемся проверять тебя на искажение и вводить в камень новое контролирующее устройство. Ну разве не здорово? — Девушка коротко усмехается, ведь ей самой кажется это потрясающей новостью, от которой Ляпис тут же должно стать лучше. Корень всех её проблем только в Инганнаморте. В остальном же инопланетному существу живётся вполне себе замечательно, разве не так? Не так. И где-то совсем-совсем глубоко Ротерс понимала это. Она чуть отодвигается от пьедестала, ведь стоять на коленях долгое время совсем не удобно, оглядывается в поисках специального небольшого стульчика для работы с самим оборудованием, спешно подвигает его к себе и теперь, наконец, спокойно усаживается напротив образца, точно это вечерний разговор двух друзей у камина в гостиной, за кружкой какао. Только, увы, какао не было, как и тёплого потрескивающего огня, бледных звёзд за широким окном. Ведь пищу нельзя проносить в лабораторию, а окна здесь мало где можно встретить: все работники есть кроты в белых туннелях. — О, знаешь, что ещё! — неожиданно вновь начинает девушка, впервые воскликнув громче положенного. Как будто ей пришла в голову просто гениальная мысль, и ту срочно нужно донести до самоцвета. — Твои прошлые собратья… я имею ввиду не Ляпис Лазурит, ведь ты у нас такая впервые, хех… а других самоцветов… Рубинов, к примеру… возвращали себе оболочку уже на следующий день после лишения. Уверена, ты могла бы побить рекорд… «Так почему же ты этого не сделаешь…?» И вновь молчание. Пери попросту не знает, что ещё сказать, и ей всё время кажется, что камень смотрит на неё с осуждением, недовольством и отвращением. И пусть это тысячу раз было невозможно. Как бы хотелось, чтобы Лазурит пришла в себя прямо здесь и сейчас. Перонелл нужно это, словно воздух. Увы, ожидания не оправдывались. — Впрочем ладно. Образец, официально приношу тебе… — она прочищает горло, прежде чем продолжить, — свои… извинения за то, что не смогла предотвратить твоё наказание вовремя. Обещаю, что подобного не повторится впредь, ведь ты очень ценный и редкий самоцвет, с которым я ещё не сталкивалась, а, значит, требуешь куда более бережного отношения к себе! — С каждым словом напор и громкость голоса всё возрастают и возрастают, пока, наконец, не настигают своего пика. — Конец записи. Последнее сказано скорее по особой привычке от которой Пери мысленно щёлкает себя по носу. Более эту тему с образцом она не затронет — не имеет смысла, ведь извинения все высказаны, верно? Девушка опускает взгляд в пол, принимается выбивать дробь пальцами по собственным коленкам, вновь задаваясь вопросом, а что же ещё она может сказать образцу? Главное сделано, совесть чиста. Узнай об этом кто-то из коллег Перонелл, то бедолага сразу бы покрутил пальцем у виска, поспешил рассказать другим о том, что юная Ротерс, кажется, окончательно тронулась на своих специфических отношениях к инопланетным существам. Хорошо, что подобный исход событий маловероятен. Разве что… записи с камер видеонаблюдения несколько увеличат такую возможность. Камеры наблюдения! Олух ты, Перонелл Ротерс. Учёная мысленно бьётся головой о кафельный пол и клянётся разобраться с этой проблемой в самое ближайшее время. Откопать доступ ко всем записям будет не просто, но требуется в срочном порядке. Пери всё ещё не прекращает своё монотонное размышление, разряжает относительную тишину помещения постукиванием, а после пары-тройки минут бросает быстрый, но весьма цепкий взор на синий камень и тут же поднимается со стула, расправляя поднявшиеся складки халата. Пожалуй, на сегодня с неё хватит односторонних диалогов. Лишь на сегодня. Но завтра она точно вернется к этому вновь. Ведь, на удивление, это успокаивает. А спокойствие и умиротворение — это то, что очень необходимо Ротерс, пусть и достаётся в таких маленьких количествах, таким сложным и странным путём.***
День переходил за днём, перерастая в неделю, но камень нисколечко не менялся, оставался таким же безмолвным и неживым, точно он не имел ничего живого, ничего общего с неизведанным существом Ляпис Лазурит. Пери контролировала все показатели образца даже больше положенного, порой увлекаясь этим до такой степени, что проверяла их регулярно, каждый час, несмотря на полнейшее отсутствие хоть какой-либо динамики. С одной стороны, это было хорошо. Даже Михаэль подбадривал свою коллегу, постоянно повторяя, что ухудшения состояния нет, просто этому самоцвету требуется куда больше времени на восстановление, чем остальным, что Пери следует помнить — каждый из них сугубо индивидуален и полностью похожих, тем более среди разных видов, встретить невозможно. Перонелл была согласна с этим, но некое волнение всё равно не отступало. Лазурит могла быть слабее психически и физически, чем остальные, так вдруг её пробуждение, даже если оно состоится, принесёт совсем не те плоды, что они так трепетно ожидают? И предстанет перед ними уже совсем не тот образец, что был раньше, а это означает глобальную потерю всех тех данных, что они успели записать и напрочь изменит будущую специфику исследований! От того Ротерс с одновременным нетерпением и страхом ожидала «воскрешения». А последние крупицы того самого спокойствия растворялись, понемногу конвертируясь в параною, а наедине с самой собой — в истерию. Происки этого были заметны, и Ротерс своё странное, неопознанное поведение не нравилось, ведь неужели человеческий разум так легко сломать? А как тогда разумы образцов...? Шла третья неделя с тех пор, как Ляпис Лазурит потеряла свою физическую оболочку. Ежедневно Перонелл Ротерс вечером задерживалась с ней один на один, дабы использовать молчаливый самоцвет заместо диктофона. Она не могла найти реального объяснения собственным действиям, внушая себе, что делает это исключительно для того, чтобы не тратить память устройства, да и проверить правдивость статьи про растения. Порой ей и в самом деле казалось, что голубой камушек её внимательно слушает, но, скорее всего, это было всего лишь самовнушением. Разговоры и речи не несли в себе особого значения и смысла. Поначалу Пери вещала сухо и скупо, точно вела аудиодневник, но затем темы стали более обширными, выходящими за пределы деловых, за пределы самой Немезиды. Смешивая очередной реактив для проверки его на обычных, земных камнях, Пери неожиданно для самой себя поведала камню историю своего первого неудачного школьного опыта на уроке химии, рассказала о том, что чуть не подпалила и соседа по парте, но всё обошлось. Разве что после того случая пришлось ей самой обходиться без бровей долгое время. Это было полнейшей глупостью, идиотизмом, но, что забавно, записей в диктофоне более не появлялось за их ненадобностью. Теперь у Перонелл был свой немой собеседник, который никогда бы её не перебил и не вздумал бы насмехаться над многочисленными восхищениями наукой и формулами. Просто потому что бы не смог. И теперь девушка не была уверена, хочется ли ей, чтобы Ляпис вновь пробудилась и смотрела на нее злобным взглядом, полным нескрываемого отвращения. И хотелось ли, чтобы та сохранила воспоминания об их ночных беседах? Ответа опять не было.***
Диктофон был использован только к началу четвёртой недели, и запись на нём стала максимально короткой за всё время его использования хозяйкой. «Запись семь-один-шесть… На часах пять часов тридцать три минуты после полудня. Ляпис Лазурит полностью восстановилась с возвращением физической оболочки. Конец записи».