the dragon boy

Отходняк просто страшный. Он уже и забыл, каково это. Лежит первые минуты после пробуждения, неподвижный, оцепеневший, не в силах что-либо чувствовать. Вчера было слишком много. Слишком сильно. Он опустошен и вымотан. Наверное, здорово быть нормальным человеком, который справляется со своей жизнью и которому не нужно каждое утро собирать себя по кускам. Улыбающееся лицо Сина вспыхивает в голове как спичка и гаснет, оставляя после себя тягучее темное чувство внутри. Он поднимает руку и смотрит на нее – тонкую, бледную. Чертит в воздухе круги кончиками пальцев, трогает острый солнечный луч, пробравшийся в окно. Что мы чувствуем, Юэ Лун? Он чертит круг снова и делит его на части. Недоверие? Неуверенность? Страх? Да. Он знает, как справляться в одиночку. Но не знает, как справляться, когда кто-то на его стороне. Хочется написать сообщение Сину, какое-нибудь ужасное глупое, вроде "эй, как дела", просто, чтобы удостовериться, что вчерашний день повлиял на них в хорошую сторону, а не в плохую. Первый минус дружеских отношений с кем-либо – постоянное беспокойство о том, как бы все не испортить. Эйджи спит головой на кухонном столе. Рядом чашка недопитого чая. Юэ слышал, как он встал утром, совсем рано, было еще темно. Шуршал чем-то на кухне, неугомонный. Спит. Юэ подходит ближе и садится напротив, разглядывает темные круги под его глазами. Что ты чувствуешь, Эйджи? У тебя же все в порядке, глупый птенчик. Перестань беспокоиться. Вытаскивает иглу из так и не расплетенной вчера косички, крутит ее в пальцах. Теплая, привычно колет подушечку пальца – раз, два, три – успокаивает, прочищает голову. Ван Лун вечно ругал его за эту привычку, бил по исцарапанным пальцам. Четыре. Пять. Шесть. Семь. Вжимает острие в кожу, остановившись за секунду до крови. Эйджи спит. Юэ вдруг тревожно до боли; слишком много мертвецов приснилось ему сегодня. Короткий укол в шею – Эйджи вздрагивает и просыпается, встретившись с его темным помутневшим взглядом. – Прежде, чем у меня случится сердечный приступ, – медленно, хрипло говорит он, – скажи, пожалуйста, что ты такое делаешь? – Балуюсь, – Юэ растягивает губы в намеренно жутковатой усмешке. Эйджи легонько пинает его под столом, и он фыркает, отодвигаясь. – Дурак, – бурчит Эйджи, осторожно ощупав шею. Телефон брякает сообщением, Юэ долго и вдумчиво читает его, пытаясь сосредоточиться. Все это кажется таким далеким, пока он здесь. Он будто выпал из фокуса жизни, вышел за пределы времени и течет где-то параллельно, а все, что он знал до этого, сталкивается и пересекается где-то там, вне. Эйджи поглядывает на него внимательно, но ничего не говорит, и Юэ благодарен ему за это. Эйджи готовит завтрак – аккуратно режет овощи, заваривает чай. – Одно или два? – спрашивает, кивнув на яйца. Юэ молчит, утонувший в своих мыслях. Эйджи укоризненно помешивает яйца венчиком. Птички просят его быть осторожным. На фотографиях, которые ему прислали, несколько людей, одна из них женщина, и воспоминание о ней холодом сползает по позвоночнику – она красила губы за стеклом, напротив столика в кафе, где они с Сином были вчера утром. Это совершенно точно была она, и он совершенно точно видел ее и раньше. Что мы чувствуем, Юэ Лун? Его отражение в погасшем экране телефона не знает ответа. – Итадакимас*, – говорит Эйджи, поставив перед ним тарелку с омлетом и овощами. Юэ вздыхает, смотрит на часы. Почти одиннадцать. – Почему ты еще здесь? Эйджи дергает плечом. – У Эша обследование с утра, а к обеду он обычно засыпает. Все еще слишком быстро устает. Может быть, смогу увидеть его вечером. – То есть, когда он ходил по городу с двумя пулевыми ранениями, все было нормально, а теперь он устает? – Юэ даже не скрывает язвительности в голосе, за что получает еще один укоризненный взгляд. – У него там еще и эта сердитая медсестра, охраняет его покой как цербер, – Эйджи хмуро насаживает на палочки две половинки помидорки черри и тяжело вздыхает. – Мне совершенно нечем заняться весь день. – Как насчет твоей собственной жизни? Эйджи с улыбкой дергает бровью, и это выглядит почти снисходительно. Острая вспышка раздражения пронзает нутро – Эйджи настолько обернул себя вокруг Эша, что теперь сложно было даже представить их по отдельности. Но ведь он был кем-то до всего этого, он же был кем-то сам по себе?.. Эйджи смотрит в окно, стекла госпиталя разгораются розовым от восходящего солнца. – Мне хочется уехать отсюда. Юэ Лун смотрит на него натренированным нечитаемым взглядом, но внутри все противно отзывается, будто кто-то задел струну расстроенного инструмента. Может быть, вся эта история покалечила Эйджи куда больше, чем он сам понимает. Или может, он как раз понимает слишком много? И поэтому хочет поскорее сбежать? Вернуться в безопасную гавань. Залатать дыры. Набраться сил. И проложить новый курс. Если бы и для Юэ это было так просто. Эйджи моет посуду после завтрака, Юэ, не зная, куда себя деть, подходит тоже и, не очень уверенно взяв полотенце, вытирает мокрые тарелки. Эйджи прячет улыбку, отвернувшись. – Хочу подняться на Эмпайр Стейт Билдинг*, – говорит он позже, критически осматривая содержимое своего чемодана. – Мне скоро уезжать, а все, что я видел в Нью-Йорке, это погони, перестрелки и похищения. – Ну, с определенной частью Нью-Йорка ты теперь более чем знаком, – хмыкает Юэ Лун, развалившись на кровати. – И Эмпайр Стейт Билдинг, серьезно? Какой ты скучный. Эйджи кидает в него шапкой. – Любой, кто приезжает в Нью-Йорк, должен подняться на Эмпайр Стейт Билдинг. И пошли со мной, хватит тут киснуть. – Хочу и кисну, отстань. Вслед за шапкой в него прилетает еще и шарф. – Давай, – безаппеляционно говорит Эйджи. – Мы переоденемся какими-нибудь глупыми туристами, чтобы не привлекать внимания, и пойдем гулять. – Мне не нравится этот план. – А я и не спрашивал, нравится тебе или нет, – ухмыляется Эйджи. – С Эшем ты тоже себя так ведешь? – хмуро спрашивает Юэ, поднимаясь. – Ага. – И он тебе позволяет? – Не то, чтобы у него есть выбор, – Эйджи с довольным видом выуживает из чемодана смешные кругленькие очки с малиновыми стеклами. – А если он начинает ворчать, я обычно делаю вид, что резко перестал понимать английский. – Вы два идиота, – сообщает Юэ Лун. Эйджи закатывает глаза, продолжая рыться в чемодане. Юэ, вдруг развеселившись, милостиво решает исправить модную катастрофу, в которую Эйджи собирается нарядиться, и выбирает наименее дурацкий из его свитеров – бордовый, хвала богам, без рисунков, и шапку к нему в цвет; категорически отвергает зеленую куртку и вместо этого надевает на него свое короткое черное пальто и серый шарф. – Нарисуй мне усы, – хихикает Эйджи. – Хочу ходить с усами. – Дурацких очков тебе не достаточно? – Просто нарисуй усы! Юэ, всем своим видом выражая недовольство, рисует ему тонкие пижонские усишки над верхней губой. Эйджи довольно оглядывает себя в зеркале, дурачится, вздергивая бровь, выпячивает губы и почесывает подбородок. – Я стал похож на Ибе-сана, – смеется и делает селфи, чтобы отправить кому-то. – Твоя очередь! Юэ Лун обреченно вздыхает. В кого он мог бы переодеться? Ответ слишком очевиден, чтобы думать над ним дольше пары секунд. Он выбирает свободные черные штаны и красный свитер с объемным воротом, длинное черное пальто, полуботинки на небольшом каблуке. Распускает волосы, вдевает в уши тонкие висячие сережки с бумажными журавликами и ловко рисует на веках стрелки красной подводкой. Черная шляпа-федора для завершения образа, и – вуаля. Чарующая китайская женщина – нихао, мистер – немного осовремененная. Привычный образ, засевший в подкорке, ему даже не надо стараться, чтобы играть эту нарочито женственную версию себя. Пара игл в отвороты пальто, еще две – в кромки рукавов, одна, с маскировочным красным цветком – в ленту на шляпе. Он поправляет волосы, позволив им темными волнами очертить его бледное лицо, и тонко улыбается. – Зови меня Вилланель*, – мурлычет он, повернувшись к Эйджи, и кончиком пальца возвращает на место его упавшую челюсть. – Воу, – говорит Эйджи. – Это очень впечатляюще. – Знаю. Улыбка горчит на губах. От дома до Эмпайр Стейт Билдинг минут двадцать пешком, Юэ Лун берет Эйджи под руку, и они неспешно прогуливаются, неся всякую чушь на смеси китайского с японским. – Мы слишком хороши, чтобы быть незаметными, – говорит Эйджи, поймав их отражение в витрине магазина. – Чертовски да, – соглашается Юэ. – Азиатские туристы премиум класса. Правда, ты такой дурак с этими усами. – Они должны делать меня старше! – возражает Эйджи. Юэ снисходительно улыбается. – Ты выглядишь как усатый младенец, полагаю, это не работает. Эйджи притворно дуется из-за усов еще несколько минут и вероломно бросает его, как только солнце робко показывается из-за верхушек небоскребов. Расчехляет фотоаппарат, с восторгом делает снимок за снимком – позолоченные солнцем улицы, зеркальные высотки, дробящиеся на тысячи радуг, окутанные мягким светом прохожие. – Так красиво, – шепчет Эйджи, глядя вверх, на сплетенную паутину солнечных лучей, на выпуклые тени в сочетаниях стекла и камня. Юэ смотрит тоже, но не находит в себе ничего, кроме желания спрятаться от солнца за темными очками. Есть что-то жутко раздражающее в этой способности Эйджи быстро переключаться и находить хорошее в чем угодно. Юэ всегда бесили счастливые люди. Кто вообще дал им право?.. Ты просто завидуешь – голос Сина, эхом в голове. Он опускает взгляд, проходясь по гладкой поверхности небоскреба, по пестрым вывескам, по людям на другой стороне улицы, пытаясь поймать какое-то ускользающее ощущение. На улице ему стало тревожно. Он осматривается, вглядываясь в каждое лицо, Эйджи берет его под руку, говорит что-то, но – сердце пропускает удар – он слышит его будто через толщу воды, весь мир вдруг сужается до одного единственного лица на тротуаре через дорогу. Женщина. Смотрит прямо на него. Она не в красном пальто, но это точно она, он запомнил ее черты по фотографии. Она смотрит не мигая, не отворачиваясь, даже когда очевидно, что он ее заметил. Замедлившийся мир резко возвращается обратно, собираясь из фрагментов, нападая на него цветами, запахами, звуками. Гудки автомобилей бьют по ушам, он вздрагивает, очнувшись. – Пошли отсюда, – голос как можно ровнее, он цепляется за рукав Эйджи и утягивает его за собой. Всю дорогу до башни Юэ Лун ищет ее в толпе, в каждом лице вокруг, в каждом отражении в витрине. Адреналин пополам со страхом бурлит в крови, и хочется делать что-нибудь глупое и безрассудное, припереть ее к стене, воткнуть в нее иглу и выпытать все – кто она, на кого работает, что ей нужно. Но он медлит, и не может бросить Эйджи, и момент упущен – она затерялась где-то. И он бы не решился, даже если бы был один. Раньше – может быть. Но сейчас это уже не казалось таким простым делом, кажется, что просто и привычно, но если вдруг пришлось бы снова… Другое знакомое лицо вспыхнуло в толпе на другой стороне улицы и сбило его с мысли – Винг, его главная пташка, ухмыляется в его сторону и тут же исчезает. Телефон в кармане коротко вибрирует. 12.44 Номер Первый: Все под контролем, босс. Юэ делает длинный медленный вдох. Эйджи трогает его за руку, и он неосознанно вырывается, так резко, что пугает сам себя. Прохожие настороженно окидывают их взглядами, остановившихся посреди тротуара, один из мужчин замедляет шаг, брови угрожающе нахмурены – рыцарь, готовый спасти прекрасную китайскую леди. Эйджи ловит его взгляд и успокаивающе улыбается. – Кажется, они думают, что я тебя обижаю, – осторожно говорит он, не приближаясь, но не отходя. Смотрит так внимательно, что тошно. – Все в порядке, – Юэ Лун через силу улыбается. Перед глазами все еще лицо женщины, и холод фантомной иглы в пальцах. – Пойдем дальше. Солнце над головой ослепительное. Юэ Лун дышит поглубже и смотрит вокруг; его понемногу отпускает; он и не понял, с чего вдруг так психанул. Надо почаще выходить из дома. Они доходят до освещенного островка деревьев возле Брайнд-парка, на оголенных ветвях уже висят гирлянды, хотя еще только конец ноября. Эйджи дергается и, кажется, перестает дышать, когда они проходят мимо Публичной библиотеки, идет быстро, не глядя по сторонам, тащит Юэ за собой. Нервно проверяет телефон. Эш, очевидно, не спит, и Эйджи пропадает на несколько минут, переписываясь с ним с глуповатой облегченной улыбкой. Это немного бесит. – Эй-ча-а-н, – ноет Юэ нежным голоском, когда они встают в очередь к лифту наверх. – Ты совсем забыл про меня. – Что? – Эйджи отрывается от телефона, его скулы чуть краснеют. – Ой, прости. – У тебя есть кто-то другой? – слезливо спрашивает Юэ. Пара человек рядом оглядываются. – Я так и знала, так и знала, все к этому и шло! Эйджи смотрит на него с укором, но его губы подрагивают от сдерживаемой улыбки. – Но я… Юэ останавливает его жестом, печально отвернув лицо. – Даже не трудись, и так все понятно. – Что понятно? – терпеливо спрашивает Эйджи. – Ты – гей, – сообщает Юэ, изящно утерев несуществующую слезинку в уголке глаза. – Мой парень – гей. И это после всего, что между нами было. Какой позор. Что теперь обо мне будут думать?.. Эйджи выглядит ошарашенно. – Сочувствую, – говорит откуда-то сбоку хмурая темноволосая девица, окидывая его презрительным взглядом и выплевывает: – И как тебе не стыдно тратить чужое время! – Спасибо, – Юэ растроганно касается ее предплечья. – Да что вообще?.. – Эйджи оттаскивает его в сторону и, беспощадно краснея, шепчет на ухо: – Ну переста-а-ань. Юэ безжалостно смеется и вталкивает его в лифт. Пока они поднимаются, Эйджи переписывается с Эшем, очевидно жалуясь. У Юэ в голове – похмельное веселье, пузырьками кружащее голову, и хочется творить глупости. – Поднимемся туда, и я сброшусь, вот увидишь, – шипит он, тыкнув Эйджи локтем. – Вряд ли у тебя получится, – говорит Эйджи, смущенно ежась от взглядов попутчиков по лифту, и утыкается взглядом в брошюрку. – В 1947 году там установили ограждение от самоубийц. – Ты меня недооцениваешь. – Но, дорогая, – Эйджи опускает голову, изо всех сил пытаясь не рассмеяться. – Жизнь ведь так прекрасна, слишком прекрасна, чтобы… – … тратить ее на такого проклятого гея, как ты, – всхлипнув, заканчивает Юэ. Эйджи, не выдержав, заходится нервным смехом. – Я не… – начинает он и осекается. – Да неужели?.. Юэ приподнимает бровь и, драматично взмахнув полами пальто, выходит из лифта. Эйджи сконфуженно выходит следом и выдыхает, когда в глаза ему бьет безбрежное синее небо. – Хо-оу, вот это да, – восторженно говорит он, не зная, куда смотреть. Вся площадка залита светом, и небо такой пронзительной синевы, какой просто не может быть в этом неожиданно промозглом конце ноября, она разливается по легким с каждым вдохом, дрожащая, согретая солнцем. – Как много всего! Юэ Лун невольно улыбается, глядя на него. – Ты что, не видел высоток в Токио? – мягко спрашивает он, подойдя ближе к ограждению. – Я живу не в Токио, – качает головой Эйджи, – я не особенно к ним привык. – А где ты живешь? Эйджи смотрит на него с сомнением – думает, что он и так знает? Думает, стоит ли вообще говорить? Они ведь никто друг другу. Юэ даже до сих пор не определился со своим отношением к нему. И через полторы недели они расстанутся навсегда. Эйджи медленно подходит к бортику рядом, опирается на него, задумчиво смотрит на слепящую полоску горизонта, будто сверкающий меч соединяющую небо с морем. Юэ вдруг интересно, как выглядит его дом, его комната, чем он занимался там, в своей Японии, до всего этого?.. Город на самом западе острова Хонсю, из достопримечательностей одни древние храмы. Он помнит сухие факты досье. Смерть отца. Прыжки с шестом. Младшая сестра. Что ты такое? Есть же в тебе что-то, кроме раздражающе трогательной невинности, что-то, что всех их к тебе тянуло, что-то, что, кажется, тянет и меня?.. Эйджи долго молчит, а потом говорит: – Идзумо. Мой город. Старая провинция, по легенде в этой земле родились все боги синто*, она – начало Японии. Там нет таких громадных небоскребов, а в Токио я был всего пару раз, и никогда не поднимался так высоко. Юэ Лун склоняет голову, принимая его ответ, но все равно не понимает. Уже почти открывает рот, чтобы спросить – как тебя, такого домашнего и не видевшего жизни, занесло сюда, в сердце преступного мира? Но Эйджи отходит, снова достает фотоаппарат и бродит по площадке, фотографируя ему одному понятные вещи с ему одному понятных ракурсов. – Можно сфотографировать тебя? – спрашивает он немного погодя. Юэ удивленно поднимает голову. Никто никогда не фотографировал его – вот так. Тайный ребенок преступного клана, чье существование до определенного момента не отображалось даже на бумагах, он всегда был за завесой официальной жизни; он помнил лишь крохотный миг и вспышку – фотографию грустного напуганного жизнью Юсисса Доусона для его липового досье. Сейчас – тоже не он, но попробовать хочется. – Давай. Эйджи радостно выдыхает, настраивая камеру, отходит так, чтобы поймать хороший свет, и делает снимок. Странное ощущение, немного неловкое, Юэ пытается оставаться естественным, но не уверен, что получается. – Очень классно, – довольно говорит Эйджи, подойдя. – Хочешь посмотреть? – Потом. Эйджи кивает, взглядом спросив разрешения, делает еще несколько снимков, на этот раз портретных – и дует ветер, и Эйджи смеется, и Юэ закрывает лицо отворотами шляпы, и выплевывает волосы, попавшие в рот. Телефон Эйджи разражается тонким пищанием – Эш опять добрался до мессенджера. – Хочет знать, что мы делаем, – смеется Эйджи, отвечая. Юэ мстительно усмехается. – Покажи. Эйджи с сомнением, но все же включает камеру на телефоне, и они встают рядом, на фоне неба и шпилей небоскребов вдали. – Ты же опять будешь плохо себя вести, да? – спрашивает Эйджи на всякий случай. Юэ ухмыляется и делает вид, что кусает его за мочку уха ровно в ту секунду, как он нажимает кнопку, и почти слышит, как Эша бомбит на той стороне. Эйджи в ужасе отдает ему телефон и отбегает, пробормотав что-то про красивый свет. Его телефон даже не запаролен, и Юэ требуется пара секунд, чтобы издать притворно удивленный возглас и запустить пальцы в его сообщения. Переписка с Эшем открывается мгновенно – внутри их только что сделанное селфи, на котором Эйджи радостно жмурится, а Юэ с совершенно похабной ухмылкой почти касается губами его щеки. Смех так и бурлит внутри, его буквально распирает от удовольствия, когда он читает все, что пришло следом. 13.50 Эш: ЭТО ЧТО 13.50 Эш: ЭЙДЖИ 13.50 Эш: ЭЙДЖИ ТЫ ЖЕ ПОМНИШЬ ЧТО ОН ПОЧТИ УБИЛ ТЕБЯ ДА 13.50 Эш: СБРОСЬ ЕГО ОТТУДА УМОЛЯЮ И ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ 13.50 Эш: у тебя что, усы? Юэ задушенно смеется и печатает в ответ: 13.51 Эйджи: выкуси, сучка 13.51 Эш: верни ему телефон, паршивая змея 13.52 Эйджи: перестанешь истерить, получишь конфетку 13.52 Эш: ВЕРНИ ЕМУ ТЕЛЕФОН 13.53 Эш: какую еще конфетку чтоб тебя Юэ ловит Эйджи в камере телефона – Эйджи, расцвеченного светом и тенями, радостного, ловящего красивый кадр, и отправляет Эшу. 13.55 Эйджи: ты не заслужил, но все равно лови конфетку Эш предсказуемо не отвечает какое-то время, и Юэ не может удержаться от смеха. Они оба такие глупые. 13.58 Эш: я выйду из больницы и завершу начатое 13.58 Эйджи: что 13.58 Эш: придушу тебя твоими же волосами 13.58 Эйджи: я всажу в тебя иглу быстрее 13.58 Эш: посмотрим 13.58 Эйджи: посмотрим ;) – О, господи, – стонет Эйджи, прочитав их переписку. Они едут на автобусе обратно, к Центральному парку, Юэ довольно смеется, взбодрившись от маленькой перепалки. – Почему вы все просто не можете успокоиться? – И облегчить тебе жизнь? Это скучно. – Это не скучно, это нормально. Так делают нормальные люди. Просто общаются. – А с каких это пор мы нормальные люди? Эйджи расстроенно вздыхает. Всю дорогу он не отлипает от окна, рассматривая улицы, жмурится от солнца, улыбается чему-то. Эш, видимо, наконец заснул, и не отвлекает его больше. Юэ Лун смотрит на его лицо, освещенное тихой радостью созерцания, и думает, каково это, смотреть на мир его глазами? Находить радость в простых вещах?.. Не это ли так тянет всех к нему? Юэ так сильно пытается понять, что начинает болеть голова. Они выходят у Центрального парка и гуляют там, съедают по ужасному бургеру, который Эйджи поливает немыслимым количеством горчицы, и потом страдает, пытаясь все это съесть; кормят птиц, играют одну партию в шахматы. Юэ удивлен – Эйджи играет с совершенно невинным лицом, но очень умело, и приходится постараться, чтобы обыграть его. Музей Метрополитен манит афишей о выставке японских гравюр, Эйджи взволнованно вздыхает, и они идут внутрь. Бродят по галереям почти бездумно, изредка обмениваясь репликами. Заходят посидеть у храма Дендур*, разглядывают древние рисунки на его стенах. Эйджи тихонько трогает их, постоянно оглядываясь, чтобы никто не смотрел. Юэ с любопытством наблюдает за ним, но к его изучающим взглядам Эйджи, кажется, привык. Картины в большинстве своем его не особо привлекают, очевидно – он вежливо смотрит на них несколько секунд и идет дальше. Но вот к скульптурам он неравнодушен. Они застревают в античной секции на добрые полтора часа, пока он не рассмотрит все досконально; его энтузиазма хватает и на зал европейского искусства – ему нравится фотографировать скульптуры с интересных ракурсов. Юэ нравится за ним наблюдать. Он так сосредоточен. Долго присматривается, обходя вокруг, скользит взглядом по всем изгибам мрамора, смотрит статуям в глаза. Отходит, выбирая ракурс и свет, и делает одну, максимум две фотографии. Смотрит на экран фотоаппарата, кивает сам себе – значит, доволен. Юэ просматривает несколько снимков, когда они, утомившись, присаживаются отдохнуть на лавочке в одном из залитых солнцем павильонов, – и он вынужден признать, что это интересно. Эйджи умудряется ловить свет даже в самых темных уголках зала, и бездушные статуи на его фотографиях выходят такими живыми, телесными, дышащими. – Эй, – говорит Эйджи, шкодливо улыбнувшись. – Иди потрогай Геркулеса за задницу. Юэ ахает в притворном ужасе. – Да как ты смеешь! – Слабо? Справедливости ради – Геркулес на это напрашивался. Стоял, выпятив бедро и небрежно уложив руку на талию; Юэ, демонстративно закатив глаза, чтобы уверить Эйджи, что это ему ничего не стоит, подбирается ближе, краем глаза отслеживая местоположение смотрителя зала, и невозмутимо укладывает ладонь на геркулесовы холмы. «Я возмущен, но продолжай», – говорит лицо Геркулеса, и Юэ дерзко ухмыляется ему, сжав каменную ягодицу. Эйджи, едва ли не захлебываясь от восторга, делает снимок. – Ты просто возмутительно фотогеничен, – вздыхает он, рассматривая фотографии. Они тратят еще полчаса, чтобы пополнить коллекцию кипой снимков, на которых Юэ насмешливо смотрит на мраморные гениталии, и еще кучкой селфи, где они вдвоем пытаются копировать выражения лиц каменных бюстов. На выставке японской живописи Эйджи благоговейно разглядывает «Большую Волну»* – укрытый пенными синими всполохами треугольничек горы Фудзи. Оглядывается вокруг, гравюры пестрят яркими цветами и четкими линиями; он не может держать лицо, слишком много тоски и нежности. Он скучает по Японии. Он хочет домой. – Почему ты приехал в Америку? – тихо спрашивает Юэ. – Ты не выглядишь как заядлый путешественник и, очевидно, любишь свои острова. – Я просто давно там не был. Это тяжелее, чем казалось, – задумчивая улыбка то появляется, то исчезает на его лице, пока не застывает странной угловатой гримасой. Он молчит некоторое время, а потом произносит: – Я задыхался там. Юэ смотрит вопросительно, надеясь, что он продолжит, но он говорит другое: – У тебя есть здесь что-то любимое? Его взгляд чистый и прямодушный. Он уедет через полторы недели. – Да, – говорит Юэ. Он ведет его в галерею 819, в обход, через римский зал – Эйджи опять отвлекается на скульптуры – чтобы миновать галереи с фотографиями; их он оставляет напоследок, скорее всего Эйджи понравится там больше всего. Галерея 819 и маленькая картина почти в углу, которая странным образом всегда трогала его сердце. Моне. Стога в снегу и солнце*. Рама слишком громоздкая и вычурная, без нее было бы куда лучше, но что есть, то есть. – Я приходил сюда, когда мне было грустно, – тихо говорит Юэ. Эйджи встает рядом, всматривается в нежную палитру цветов. – Они меня успокаивали. В них есть что-то, какая-то… незыблемость. Не знаю, как объяснить. Моне рисовал их множество раз, они были в поле за его домом в Живерни, и он рисовал их в разное время года, с разным светом и разными эффектами. Здесь эффект солнца и снега. – Он чувствует какую-то дурацкую потребность оправдаться. – Может быть, она и не лучшая, но… – Они похожи на капкейки, – вдруг говорит Эйджи. Юэ переводит на него разочарованный взгляд. Не стоило думать, что он поймет, конечно. – Вот и как теперь это развидеть? – угрюмо ворчит он. – Ненавижу тебя. – Прости, – Эйджи закусывает губу, чтобы удержать улыбку. – Но я понимаю, кажется. От них есть ощущение легкости и спокойствия, и, ты хорошо сказал, незыблемости. Они всегда здесь, с ними не происходит ничего плохого, да? Может быть, он и понял. Юэ почему-то стало немного легче. Он хотел бы однажды побывать в Живерни, и посмотреть на это поле, может быть, стога и сейчас там стоят, укрытые солнцем, снегом, дождем, трепещущие на ветру, вечерние, утренние, спящие под светом звезд, вечные. Может, когда-нибудь. Ноги гудят от усталости, когда они добредают до галерей с фотографиями, но Юэ почти слышит, как у Эйджи ускоряется пульс. Ему нравятся портреты. И вообще все, где есть люди. Он подходит как можно ближе и всматривается в эмоции, и отходит дальше, смотря на композицию; такой сосредоточенный. – Это так интересно, – говорит он. – Что фотография может сделать с человеком, как поменять его мироощущение и видение себя. Ибе-сан приехал в Идзумо, потому что увидел по телевизору соревнования по прыжкам с шестом, в которых я участвовал. Он увидел во мне что-то, чего ни я сам, ни кто-то в моем окружении никогда не замечали. А он приехал – ради меня, чтобы пофотографировать меня для своего выпускного проекта. И я видел потом эту выставку. Это было совершенно удивительно. Я был таким свободным на этих снимках, таким легким, каким никогда не был в жизни и никогда себя не чувствовал. Эш позже тоже сказал, что увидел во мне что-то подобное. Юэ смотрит на него, долго, пытаясь увидеть – тоже. – Он видел?.. Как ты прыгаешь? – Да, в тот день, когда мы и познакомились. Мы застряли в тупике, и я перепрыгнул через стену с ржавой трубой вместо шеста. Эйджи тихо улыбается своим воспоминаниям. Это имело смысл. Эш увидел его, взлетающего в небо, вырывающегося на свободу, и вцепился в него всей душой, стремясь вырваться вслед за ним. Может быть, если бы Юэ увидел это, он бы тоже понял. Может, в этом есть какая-то магия. Он пытается представить, каково это – отрываться от земли, лететь навстречу небу, сопротивляясь ветру и силе тяжести, туда – за пределы и клеток, и тупиков, и стен, и своего собственного разума, сковывающего едва ли не больше. В чем-то он и правда был удивительно, пьяняще свободен. Наверное, в том, чтобы быть собой. Непозволительная роскошь для них, покалеченных мальчиков. Юэ думает об Эше, и ему больно. – А ты? – хрипло спрашивает он и откашливается. – Что ты увидел в нем? Эйджи молчит, беспомощно хмурясь, будто не в состоянии облечь это в слова. – В английском так мало слов для выражения тонкого чувства, – сокрушенно произносит он. – Эш... В нем все, чего так не хватало мне, понимаешь? Сила. Стойкость. Жизнелюбие. Он так отчаянно боролся все это время, и несмотря ни на что, сохранил в себе свет. Я видел его, и он ослеплял, в нем столько силы, и столько тоски, мне хотелось плакать, когда я думал о нем. Было совершенно невыносимо видеть, как он погибает, и я... Он замолкает, кусая губы. Ему будто ужасно хочется поговорить об Эше, но он точно не знает как, и ему не хватает слов, да и не с Юэ же говорить об этом. Что он, в конце концов, понимает в любви. – Этот ваш смердящий английский, – ворчит Эйджи, сдавшись. Юэ фыркает от смеха, и он сконфуженно хмурится. – Я неправильно сказал, да? Я что-то другое хотел сказать, но не мог вспомнить нужное слово. – Это вполне подходит. Уже почти темно, когда они наконец уходят из музея, едва ли не самые последние. Идут домой, неторопливо, заходят по пути в супермаркет, и Эйджи страшно веселится от того, что Юэ разглядывает все так, будто видит впервые. (В большинстве случаев это правда; он и понятия не имел, как отвратительно выглядят гребешки до того, как их приготовят, или как потрясающе прозаичны упаковки с рисом. Но он покупает неприлично дорогую плитку шоколада и собирается умять ее ночью в один заход в качестве не то акта самопомощи, не то акта самоуничтожения). – Прости, что пытался тебя убить, – говорит он между полкой с оливковым маслом и полкой с хлопьями. – Ты казался мне таким омерзительно благополучным, что меня раздражал сам факт твоего существования. Так что я даже рад, что твоя жизнь не была идеальной. Без обид. Эйджи качает головой. – Мне все еще интересно, почему, – тихо бросает Юэ в сторону, отчасти надеясь, что он не услышит. – Может быть, я расскажу тебе когда-нибудь. Но это не очень интересная история. – Все потому, что ты скучный, – кривится Юэ. – Так и есть, – Эйджи толкает его в бок. – Больше не хочешь меня убить, эй? – А похоже? – Нет, – с заминкой говорит Эйджи, укладывая в тележку тщательно выбранный авокадо. – Но ты не очень предсказуемый, если честно. Юэ Лун долго молчит, обдумывая это все, пока они заканчивают с покупками; Эйджи пытается прокатиться на тележке, пока никто не смотрит, такой довольный. Купил авокадо и креветки, опять будет готовить любимый салат своей облезлой рыси. Юэ все еще раздражается, но скорее по привычке. Давно пора себе признаться, что он привязался к Эйджи. Признаться и смириться с этим. – Нет, – отвечает он, когда они поднимаются в лифте. – М-м? – Больше не хочу. Эйджи смотрит на него внимательно, маленькая улыбка расцветает в уголках его губ. – Ну, это успокаивает, – он неловко хмыкает, опустив взгляд. – Спасибо. – Я устал ненавидеть, – подумав еще, говорит Юэ. – Но пока не могу придумать, чем это заменить. – Ты справишься, – мягко говорит Эйджи, осторожно сжав его плечо. – Ты стараешься, а усилия никогда не бывают напрасны. Юэ фыркает и стонет почти в голос, вываливаясь из лифта. – Ну почему, почему ты такой тошнотворный? Эйджи смеется у него за спиной, пока он открывает дверь. Шесть шагов по коридору, он заворачивает в комнату и тут же останавливается, будто ударившись о невидимую сцену. Сердце ухает вниз на мгновение; конечно, все хорошее в его жизни всегда слишком быстро заканчивается. Эйджи заходит за ним следом и останавливается тоже, выронив пакет с продуктами, и изумленно выдыхает: – Эш?

*

Итадакимас - "приятного аппетита" (яп.) Эмпайр Стейт Билдинг - один из самых высоких небоскребов в Нью-Йорке со смотровой площадкой на 102 этаже, знаменитая достопримечательность города. Villanelle - от villain "злодей". (А также это героиня прекрасного сериала "Убивая Еву", который автор очень рекомендует, если что). Синто - традиционная религия в Японии. Дендур - древний египетский храм, который в 1964 году перевезли в Нью-Йорк, чтобы уберечь от разрушения. В музее Метрополитен для него выстроили специальный павильон. "Большая волна в Канагаве" - гравюра Кацусики Хокусая, одно из самых известных и узнаваемых произведений японского изобразительного искусства в мире. Стога (эффект снега и солнца) - картина Клода Моне, хранящаяся в музее Метрополитен. Одна из серии похожих картин, Юэ рассказывает об этом. Можно посмотреть на нее в мудборде. Как и на Волну, и на Геркулеса, которого пощупал Юэ.