the dragon boy

У Винга шрам через всю щеку. Тонкий, серебрящийся в свете ночных фонарей. Тревожный. — Дай сигарету, — говорит Юэ Лун. — Босс… — Дай. Вздох, шуршание всякой ерунды в кармане, зажигалка вспыхивает огоньком. Так шрам режет глаза еще сильнее. Юэ отворачивается, затянувшись. Выдыхает мягко, мешая горький дым с холодным воздухом. На минуту легче. — В субботу скорее всего, — говорит Винг. Пусть они уедут, думает Юэ, затянувшись снова почти до боли и тут же растоптав окурок носком ботинка. Только пусть уедут, а там хоть гори все. Винг смотрит вопросительно, раздражает. — Спасибо, — говорит Юэ. — Можешь идти. — Вам опасно оставаться здесь. Господин, вы… Одного пронзительного взгляда достаточно, чтобы он больше не пытался открывать рот. — Иди, — говорит Юэ. — Дай еще сигарету и иди. Огонек снова высвечивает шрам на чужой щеке, будто тонкий мазок кисти. Ван Лун любил так рисовать на коже провинившихся подчиненных — ножичком для вскрытия конвертов. Юэ сплевывает сигаретную горечь, глядя, как Винг, сгорбившись, скрывается в переплетениях неумолкающих улиц. Вина колет кончики пальцев. После смерти Ву Винг, кажется, остался единственным из всех его людей, кто хоть немного заботится о нем. Стоило быть с ним помягче. В квартире темно и тихо, когда он возвращается. На часах — больше полуночи, Эйджи уже скорее всего спит, так что он старается не шуметь. Но сразу с порога спотыкается о ботинки Эша, которые тот вечно разбрасывает, где ему вздумается. — Чтоб тебя, Линкс, — шипит Юэ Лун, ударившись об косяк. Смешок на грани слышимости. Эш развалился на диване, обмотавшись пледом, ехидная ухмылка сверкает даже в полутьме. Юэ Лун пару секунд размышляет, не швырнуть ли его ботинки ему же в голову, но не находит в себе достаточно сил. Телевизор работает без звука, Эйджи спит в своей кровати. Юэ скидывает пальто и устало опускается на диван, тоже уставившись в молчаливо шевелящиеся фигурки на экране. — Где шлялся? — тянет Эш. — Воняешь сигаретами. На лице ни единой эмоции, только тени скользят по скулам, и танцуют отражения в глазах. Неподвижный, как одна из тех скульптур, которые Эйджи так нравилось фотографировать в музее Метрополитен. — Будто тебе есть дело. Юэ забирается с ногами на диван, обняв колени, опускает на них голову. Усталость привычно тянет к земле, но засыпать не хочется. Он видит один и тот же удушающий сон последние несколько ночей и не хочет в него возвращаться. Эш тоже не спит ночами. Ложится вместе с Эйджи, чтобы тот не волновался, но потом тихо поднимается. Часами смотрит в окно. Или уходит куда-то, незаметно возвращаясь под утро, до того, как Эйджи проснется. Юэ Лун пытался проследить за ним пару раз, но он не делал ничего интересного. Просто шатался по городу до самого рассвета, бесцельно и, кажется, бездумно. Отрешенный, печальный, как призрак, собирающий последние воспоминания о месте, которое вскоре покинет. Эш заметил его в одну из этих ночей. Юэ шел за ним до старого пирса на Гудзоне, сам толком не зная, зачем, и не особо скрываясь. Между ними стояло так много, что никакими словами не залатать эти дыры, не разрядить направленные друг на друга пистолеты. Но что-то гнало Юэ за ним, и он не мог это остановить. — Какого черта тебе надо? — устало спросил Эш, когда он подошел. Рассвет занимался над Гудзоном, зимний, морозно-алый. Ледяные волны обжигали старый бетон; было так холодно, что Юэ не сразу вспомнил, как говорить словами. — Мне одиноко, — сказал он наконец. Эш меланхолично смотрел вдаль, молчал. Юное лицо и взгляд тысячелетнего существа, так о нем говорили. Эта тысяча лет в его глазах беспощадна, пробиться через нее не под силу никому, кроме милого японского мальчика. Горечь сдавила легкие, Юэ Лун пожалел о своей дурацкой слабости. Таскался за ним две ночи подряд, надеясь на что? На толику понимания? — Не хочешь меня убить? — спросил почти равнодушно. Третий раз. Он как чертова шлюха, предлагающая себя каждому встречному; чертова шлюха, надеющаяся, что на этот раз ее наконец спасут. Эш фыркнул и расхохотался. Звонкий, заливистый мальчишеский смех; чайки испуганно вспорхнули в воздух, Юэ вздрогнул, едва удержавшись от желания немедленно спрыгнуть в воду. Щеки вспыхнули жаром, он закусил губу почти до крови, чтобы не закричать — или не заплакать. — Нет уж, — заявил Эш, отдышавшись. — Живи и разгребай свое дерьмо. К тому же, я вроде как обещал Бланке, что не трону тебя, если сам не нарвешься. — Обещал… Бланке? Имя больно царапнуло в груди; он так долго старался не думать об этом проклятом предателе. Лежит где-нибудь в шезлонге на своих островах, увешанный цветочными гирляндами, пьет пина-коладу, флиртует с местными девицами, и ничего у него не болит. Юэ Лун обнял себя руками. — Он был несколько обеспокоен твоей судьбой, когда уезжал, — сказал Эш. Поэтому и рассказал Сину, надеясь, что у того хватит совести не оставить Юэ в одиночестве. Чертов идиот. Переложил бремя заботы об одном неуравновешенном подростке на другого неуравновешенного подростка, браво, Бланка, отличный ход. — Ублюдок, — выдохнул Юэ, сжав кулаки. Эш рассмеялся снова, но уже не так весело. Эйджи был белее снега, когда они вместе вернулись домой под утро. Растрепанный, в пижаме, глаза — озерца беспокойства. Ругался и показывал им свои седые волосы. Накормил и ругался снова. Эш тут же наябедничал, будто в шутку, что Юэ попросил его себя убить, и Эйджи встал и вышел в другую комнату. Позже вернулся и сообщил, что если они не прекратят, он самолично убьет их обоих, а потом и себя, чтобы все наконец успокоились. Ничего такого и не было, в общем-то. Колкие притирки первых дней прошли. Юэ Лун не мог заставить себя ненавидеть его, даже когда он занимал единственную ванную в доме на полтора часа каждое утро. Но невозможность разозлиться на Эша злила сама по себе. Он пожаловался на это Сину однажды, но тот только рассмеялся и заявил, что это и есть знаменитая магия Эша Линкса, и Юэ вляпался в нее тоже. Разозлиться на Сина получилось отлично, они не разговаривали два дня. Все летело слишком быстро. Все летело к чертям. Кто-то обстрелял машину его охраны на днях, думая, что он внутри. Эйджи испек ему сладкие пирожки с иероглифом дружбы, начерченным вилкой. А потом, в его любимом супермаркете, женщина в красном пальто подала Эйджи пачку печенья, которую он уронил, потому что заболтался, показывая Юэ фотографии на своем телефоне. Сердце звенело как натянутая струна; Юэ смотрел ей в глаза, она смотрела тоже и улыбалась, и сказала «не за что» низким хрипловатым голосом, когда Эйджи рассыпался в благодарностях. Он ходил будто под дулом пистолета последние дни, изо всех сил стараясь не сорваться; запирался в ванной ночью, открывал переданные пташками папки — фотографии, досье, метки на карте, снова фотографии, и снова, и снова. Один и тот же мужчина, неуловимо смазанные черты, не позволяющие вместить его образ в сознание. Одна и та же женщина в красном пальто; ее улыбка осела под кожей и мучила, как фантомный укус комара. Может, его убьют завтра. Или через день. Может, ему стоило бы послушать Винга, который всю неделю умоляет его вернуться под защиту поместья. Но Эйджи покупает ему сладости и делает самый вкусный на свете чай, и они часами гуляют по городу, пока Эш занят. Он познакомился с Ибе и Джессикой, которая тут же позвала его сниматься на обложку своего журнала, осыпала комплиментами и пребывала в совершенном восторге, пока ей не сообщили, что она говорит с главой китайской мафии. Она замерла на секунду, потом спросила, не пристрелят ли ее за это, и получив отрицательный ответ, деловито всучила ему свою визитку на случай, если он все-таки решит стать звездой мира моды. А ночами они с Эшем делят бессонницу на двоих, защищая друг друга от кошмаров. Смотрят старые фильмы без звука, и на утро делают вид, что ничего не было. Как можно отказаться от чего-то, что уже пустило в тебе корни? Он почти не помнит себя прежнего, того себя, который мог сцепить зубы и выжить на одной злости. Назад пути уже нет, а впереди пугающая пустота, в которой ему не на что опереться. Эш сонно потягивается рядом, расцвеченный молчаливым экраном; Юэ Лун с трудом выныривает из своих мыслей. Девушка в фильме отвешивает пощечину краснощекому парнишке. — Что случилось? — Он ей изменил, — хмыкает Эш. — Ты пропустил начало. — М-м. Эш всегда выбирает фильм на свой вкус. И вкус у него ужасный. Смешно и странно осознавать, что Юэ совсем его не знает. В его голове всегда был образ Эша Линкса, яркого, умного, безжалостного — этим образом он восхищался, этот же образ ненавидел. Реальный Эш оказался другим. Блистательным во многом, да, но в то же время — обычным? Странное, причудливое сплетение. Давние размышления о том, что они идеально подошли бы друг другу как деловые партнеры, а может и не только (и в этих мыслях Юэ не признавался даже себе) теперь казались детскими и глупыми. Может быть, это сработало бы пару лет назад, когда они оба были поломанными озлобленными мальчишками, жаждущими мести. До всего этого. До Эйджи. До этой улыбки, которая расцветает на бледном лице Эша румянцем невысказанных чувств, когда он смотрит на него. До этой теплоты во взгляде, мягкости касаний, смеха, который предназначен только одному человеку. Юэ не угнаться за ним теперь. — Ты счастлив? — спрашивает он тихо. Эш молчит. На секунду в нем будто разгорается та старая нить, которую Юэ так лелеял, когда думал о нем — их общая нить, их общие раны, которые никогда не затянутся до конца. На секунду он такой же искалеченный жизнью мальчик, который тоже не знает, как себя починить. Но это только миг. — Я счастлив, когда я с ним. Спокойный тон, мимолетная улыбка, и вот он уже снова далекий и непонятный, ушедший туда, куда Юэ Лун еще не знает дороги. — А если бы он уехал, — говорит Юэ, горечь жжет внутри. — Если бы он вернулся в Японию, а ты остался здесь? — Тогда я был бы счастлив, что он у меня был. Улыбка так и не сходит с его губ, он смотрит в стеклянную дверцу шкафа, ловя в ней отражение мирно спящего в кровати Эйджи. Юэ смотрит на него секунду, две, потом сворачивается на диване, подтянув к себе ноги, и ждет, когда станет полегче дышать. Фильм заканчивается. Эш тянется за пультом. — Оставь, — шепчет Юэ. Так и лежат в полутьме, титры беззвучно плывут по экрану, имена, имена, имена. Ему еще никогда не было настолько одиноко, как сейчас, в одной квартире с этими двумя, которые весь мир друг для друга. Неужели это так просто и сильно меняет все — если есть кто-то, кто счастлив только от того, что ты есть, даже если не рядом? Они тошнотворные вместе, но как же сильно и больно бьет по сердцу их видная невооруженным взглядом, едва ли не ощутимая в воздухе связь. Их взгляды и жесты. Их нежность и терпение друг к другу, даже когда они препираются из-за какой-нибудь ерунды. Это — любовь? Горькая тошнота подкатывает к горлу; он запрещает себе думать дальше. Но мысль трепещет на краю сознания как мотылек, летит на свет самобичевания, как не отгоняй. Невозможно. Для него это невозможно. Его никто не спасет, не откроет ему новый мир, не полюбит его просто за то, что он есть. Ему придется спасаться самому. Титры все бегут по экрану, так долго, что кажется, будто время застыло, и сам он застыл в точке, откуда нет выхода. Эш все еще лежит рядом, но бесконечно далеко. Его глаза закрыты, голова откинута на спинку дивана. Морщинка между бровей; ему тоже все еще снятся кошмары. Юэ позволяет глазам закрыться и скользит вниз, падает сквозь дым и ветви деревьев в жерло собственных больных искривленных снов. Утро наступает слишком быстро, он не успел выпутаться из сплетенного клубка линий, в котором его преследовал голос отца, холодные руки брата, сжимающие его горло, и почему-то острый пьянящий запах магнолий в саду старого дома в Гонконге. Он возвращается обратно с призрачным ощущением их тонких нежных лепестков на лице, и не сразу может реагировать на пасмурный ноябрьский Нью-Йорк, рассветающий за окном. — Доброе утро, — говорит Эйджи где-то, ласково, не ему. Эш, так и уснувший на диване рядом, улыбается, сонно потягиваясь, и никакой вчерашней тоски в глазах. Он и правда счастлив просто от того, что Эйджи здесь. Юэ поднимается, отшатнувшись от них, отворачиваясь, будто увидел что-то, что не предназначалось для чужих глаз. Они тихо переговариваются, а потом Эш вскакивает и оккупирует ванную, как обычно без предупреждения. — Ты же говорил, что он поздно встает, — стонет Юэ, падая обратно на диван. — Так и было, — смеется Эйджи. — Не знаю, что с ним случилось. — Ты. Он старается звучать обвиняюще, но Эйджи скорее смущен, чем обижен, неловко приглаживает челку и уходит на кухню готовить завтрак. Юэ Лун щелкает пультом телевизора и лежит на диване все в той же странной прострации, слушая уютные звуки с кухни и бормотание с экрана. Кажется, он засыпает снова, и снова блуждает где-то в переплетениях детства, где-то между розовыми садами, пахнущими так горько — так сладко, и последним хриплым криком матери, который разбил его сердце. — Эй, — слышит он голос Эйджи будто сквозь толщу воды. Легкое прикосновение к плечу, как лепесток. — Мы уходим, я оставил тебе завтрак на столе. Ты в порядке? Он кивает сквозь сон, и Эйджи пропадает, если вообще был. В третий раз его будит звонок. Мелодия вгрызается в голову болью, и раздраженный голос на том конце тоже. — Где ты? — рявкает Син. — Я жду тебя уже час. А, черт.

***

Син нервно стучит носком кроссовка об асфальт, поджидая его возле «Чанг Дай». Острый взгляд из-под насупленных бровей; раскраснелся от утреннего холода, как спелое яблочко. Они не разговаривали с того вечера с пирожками, когда поругались четыре раза меньше чем за шесть часов. Это был рекорд. Вчера он прислал короткое, по-молодежному безграмотное сообщение с просьбой встретиться. На деланно равнодушный вопрос, что именно он хочет обсудить — насколько возможно передать равнодушие через смс — он загадочно ответил: «кое-что». Судя по его насупленному виду, речь шла о работе, а не о примирении. Хотя, возможно, он просто голоден. — Ты опоздал на час и тридцать шесть минут, поэтому купишь мне ланч. Юэ только закатывает глаза. Определенно голоден. — Что у тебя случилось? — Что у меня случилось? — хмыкает Син, вглядываясь в его лицо. — Что у тебя случилось, ты бледный как смерть. Пошли внутрь. Внутри тепло, пахнет свежезаваренным чаем и немного специями. Тихо бренчит музыка, Надия записывает что-то в блокноте за барной стойкой. Поднимает голову на звук колокольчика, лицо едва заметно смягчается, когда Син отвешивает ей полушутливый поклон. Юэ достается лишь ее безразличный взгляд, под которым его позвоночник застывает, но он невозмутимо идет вслед за Сином за фигурную ширму, к дальнему столику у окна. Надия подходит, как только они садятся, статная и стройная. Он смотрит на нее вскользь, не решается напрямую; он выглядит иначе сегодня, но она почти наверняка помнит его. Ему вдруг приходит в голову острая мысль, грозящая проткнуть в сердце еще одну дыру — она всего лишь чуть моложе его матери. И, кажется, это первое, о чем он будет думать теперь, каждый раз, когда увидит ее снова. — Как всегда? — спрашивает она у Сина. Тот кивает, и она поворачивается к Юэ. — А вам? — Только чай. Спасибо. Юэ ждет, что Син как обычно начнет ворчать, что он опять ничего не ест, но тот только неодобрительно хмурится. У него свежая ссадина на виске, рассекающая бровь как стрела, он выглядит измотанным. — Кое-что, — напоминает Юэ. Син кривится. — Слышал, что было вчера? — В общих чертах. Расскажи. — Ну, — он вздыхает, скрестив руки на груди, — Если коротко, мы сцепились с Минь Чи и его парнями. Минь Чи. Склизский тип с щербатой улыбкой, Юэ помнил его еще со времен, когда он приходил просить денег к Ван Луну. Тот изощренно насмехался над ним минут двадцать, а потом приказал вышвырнуть вон как паршивую псину. Кто же ожидал, что паршивая псина через пару лет станет во главе вьетнамской банды и поднимет ее с колен. — Это было посреди дня, в двух кварталах отсюда, там торговая площадь, пограничная между нами и ими, а потому совершенно шакальная, никакого порядка. Они вчетвером из ниоткуда навалились на Боло, помнишь Боло? Юэ кивает. Огромный плечистый детина, весь в шрамах, туповат, но силен как бык. Четверых не хватило бы его завалить, но попытка хорошая. Вывести его из строя было бы большой удачей. — Боло взбесился и так орал, что перепугал всю округу. Мы были неподалеку и пришли быстро, ту четверку Боло в одного ушатал, но потом подтянулись остальные, и, ну… — он тяжело вздыхает, жадно поглядывая на дверь кухни. — Короче, месиво было знатное. Минь Чи достал пушку и выстрелил, сначала в меня, потом в Боло, потом стрелять начали все, кто-то из лавочников вызвал копов и… Он замолкает; на лице расцветает улыбка. Надия возвращается к ним с подносом: чайничек и чашка для Юэ и огромная тарелка рамена для Сина. — Люблю тебя, — Син поднимает голову и смотрит на нее сияющими глазами. Она улыбается ему в ответ — едва разомкнув губы, но неожиданно искренне и ярко; легонько щиплет его за подбородок, прежде чем уйти. Юэ опускает взгляд в стол. Грудь сдавило так, что тяжело вдохнуть, внезапные слезы обжигают глаза. Он берет себя в руки каким-то невероятным усилием воли, к счастью, Син слишком занят едой, чтобы заметить. — Пока твоя история не особенно тянет на «кое-что», — несколько раздраженно говорит он; наливает чай, занимая делом дрожащие руки. Син закатывает глаза и выдает возмущенное «м-мф-ф», обвинительно тыча в него палочками. Никаких манер за столом. — Эй, — сердито говорит он, прожевав, — мне вчера едва не вышибли мозги, дай мне передышку. Юэ берет чашку, делает осторожный глоток. Чай приятной теплотой прокатывается по горлу, успокаивает поднявшуюся было нервную злость. Руки холодеют до ломоты в суставах от одного взгляда на этот чертов свежий шрам у Сина на виске. Один миллиметр в сторону, и они уже не сидели бы здесь сегодня, он был бы мертв, и Юэ ничего не смог бы с этим сделать. Последним, что он сказал Сину, остались бы те злые придирки, которыми он осыпал его, беснуясь от собственной боли, в тот вечер, когда Эйджи испек пирожки дружбы. Син был таким радостным, так тянулся ко всем — и к нему, а он отбрасывал его раз за разом, все резче и резче, отвечал на все односложно и слишком язвительно; в итоге они ругались весь день, и продолжили еще ночью в переписке, пока Син не психанул и не заблокировал его номер. И все из-за той треклятой девицы. Ужасно глупо. Он так хотел, чтобы хоть кто-то был к нему добр, почему же он так пугается, когда это происходит? С Эйджи все иначе, легче. Перед Сином же он будто обнаженный, с разворошенной грудной клеткой; Син знает слишком много, Син так легко может сделать ему больно. Он весь — острые углы, резкие слова, и отношения с ним ощущаются так же, будто всегда на грани. Возможно, так только для него. Син, очевидно, не испытывает особых проблем, говорит, что думает, живет, как чувствует, он открыт еще больше, чем Юэ, но не боится этого. Он торопливо доедает свой рамен, агрессивно набирая кому-то сообщение. Хмурится, слизывает капельку соуса с палочки. Поднимает голову, натыкаясь на задумчивый взгляд. — Что? — звучит грубо, но улыбка все равно прокрадывается в уголки губ. Потерять его было бы невыносимо. Он прикажет перерубить Минь Чи и его ублюдков только за то, что они посмели. — Кое-что, — вздыхает Юэ, всем видом выражая нетерпение. — Я не могу сидеть тут вечно. Син фыркает — как будто ты вообще чем-то занимаешься, так это выглядит — молчит, постукивая пальцем по столу, смотрит в окно. — Когда вызвали копов, все начали разбегаться, — медленно говорит он. — И Минь Чи сказал одну вещь, которая застряла у меня в голове. «Вам все равно крышка», так он сказал. Вам все равно крышка. И это не звучало, знаешь, как обычные тупые угрозы на разборках, он сказал это с такой довольной рожей, как будто точно знал, что так и будет, как будто… — … есть кто-то, кто это устроит? — заканчивает Юэ. Это нехорошо. Этого он и боялся. Син кивает, сжимает ладонями шею, проходится пальцами до висков, осторожно трогает рассеченную бровь. — Я смогу справиться со всеми этими шакалами, но если их ведет кто-то сверху, и если этот кто-то точит зуб именно на нас с тобой… — Так и есть, — Юэ вздыхает, обводит кончиком пальца теплые края чашки. Син хмуро откидывается на спинку стула. — Уверен? — Почти наверняка. Есть один человек, с которым Минь Чи регулярно встречается. Разное время, разные локации, но стабильно. Пару раз в месяц они пересекаются в людных местах, проводят рядом около десяти минут и расходятся. Ничем не обмениваются. Говорят очень тихо и будто не друг с другом. После Минь Чи пешком возвращается обратно в свой квартал, каждый раз разными путями. Второй человек загадочно исчезает в толпе почти мгновенно. — И какого же хрена ты мне раньше не рассказал? Потому что мы не разговаривали. — Моим людям еще ни разу не удалось его отследить, — раздраженно бросает Юэ. — Я хотел убедиться точно. Син хмыкает. — Тебя это бесит, да? — Разумеется. Как человек, которого официально не существовало шестнадцать лет, я глубоко оскорблен тем фактом, что кто-то может шифроваться лучше меня. — Он вьетнамец? Юэ медлит с ответом. — Думаю, нет. Он и женщина в красном пальто; почти наверняка оба они — китайцы; он испытывал одинаково тревожное чувство, когда смотрел на их размытые фото. Возможно, они связаны, уж слишком хорошо скрывались. Даже Винг, его лучшая ищейка, так и не смог подобраться к ним достаточно близко. Но если Минь Чи получил зеленый свет, то скоро кто-то из этих двоих должен сделать первый ход. Син кивает, крутит салфетку в пальцах, сворачивая ее в жгутик. — Мои ребята, честно говоря, очень бесятся. Хотят устроить Минь Чи засаду. Он ранил Боло и едва не пристрелил меня, они хотят расплаты. — А ты? — Юэ медленно вдыхает, пытаясь успокоить разошедшийся пульс. Син пожимает плечом, отбросив салфетку в сторону. — А я задолбался. Если что-то должно начаться, пусть начинается в открытую. Мы пойдем послезавтра ночью. Суббота. Винг говорил о субботе. Эйджи и Эш уезжают в субботу. Нельзя, нельзя туда идти. Они будут ждать, они будут готовы. Юэ слегка мутит, он качает головой. — Наёбка для уёбка, согласен, — хмыкает Син. — Поэтому ты мне нужен. Это так легко сорвалось с его губ. Юэ ненавидит себя за то, как его сердце отзывается на эти слова. Син, очевидно, ничего такого не имел ввиду, но под прямым, беспокойным взглядом напротив его щеки смущенно розовеют. — На случай, — тихо продолжает он, — если нам понадобится подкрепление. — Я понял. Я буду с тобой. Он мог бы сказать иначе. Но сказал так. Син моргает. Кусает уголок губы, отводит взгляд. Все странно, но тяжесть в груди становится легче просто от того, что они снова сидят рядом и снова говорят друг с другом. Юэ Лун даже почти готов извиниться, помириться, как угодно сгладить всю эту остроту, только чтобы не чувствовать, будто он теряет Сина прямо сейчас, живого и здорового, просто тем, что никак не решит, подпустить его к себе ближе или оттолкнуть. Но он не успевает ничего сказать. Телефон Сина звонит. Дребезжит вибрацией, на столе, достаточно близко, Юэ успевает прочитать имя звонящего, прежде, чем Син, мгновенно вспыхнув, сбрасывает звонок. Мэгги. Вполне подходящее имя для наглой кудрявой девицы. Наверное, и переписывался он тоже с ней. Виски наливаются свинцом. Юэ снова уносит в пустыню гнева и тянущей боли в груди, потому что — если и Син уйдет туда же, куда Эш, то что вообще останется? Син не принадлежит ему, конечно, но пока он один, Юэ — как ему нравится думать — единственный человек, который вызывает в нем столько эмоций. Неважно, каких. Син думает о нем. В своей манере беспокоится о нем. Может, это не на сто процентов искренне. Может, он просто добрый — так и есть. Но он рядом. Когда Юэ больше всего нуждается в толике человеческого тепла, он рядом. Он не покушается на семью. Он не в состоянии конкурировать с Надией, конечно. У Сина есть его банда, но банда — это куча людей, это другое. Эйджи много значит для Сина, но Эйджи много значит и для него самого, так что Эйджи тоже не в счет. Но какая-то проклятая девчонка? Девчонка, которая опустилась перед Сином на колени, которая трогала его бедра, запускала руки ему под футболку? Она не имеет на него никакого права. Если бы Юэ Лун мог, он бы запретил ей существовать. Сину пятнадцать лет. Он весь — чистота и честность, единственное настоящее, незапятнанное, что у Юэ осталось. Единственное, на что он может смотреть без отвращения или боли. Невыносимо думать, что мир оставит на нем свои следы, что его чистого тела будут касаться чьи-то руки, чьи-то накрашенные губы. Невыносимо. Не сейчас. Через несколько лет может быть, когда он вырастет, станет крепким и сильным, верный своим принципам — когда уже ничто не сможет сбить его с пути, может быть, вот тогда. Когда он уже не будет так больно отзываться в сердце. Когда желание уберечь его не будет толкать Юэ на глупости. Он нашел ее, девчонку. Она живет в Чайнатауне, ее мать белая, замужем за владельцем местного магазина тканей. Квартирка прямо над магазином, несколько комнат, крикливая мелкая собака. Девчонке тоже пятнадцать лет. Юэ даже посмотрел на нее лично — зашел, поразглядывал шелк. Она помогает в магазине, раскладывает товар, флиртует с покупателями-мужчинами, развязно и неумело, пока отчим не видит. У нее мутный взгляд, секущиеся кончики волос, и она глупа. Она не стоит ни секунды внимания Сина. Ни секунды. Он был в таком дурмане, что почти решился стать последним человеком, которого она увидит; в магазине не было камер, а на улице его ждал водитель. Но Син никогда не простил бы его за это. Возможно, он бы и сам себя не простил. Телефон звонит снова. — Ответь уже своей подружке, — прохладно бросает Юэ Лун, отпивая чай. Син сжимает зубы, сбрасывает звонок. — Так в этом все дело? — щеки разгораются сердитым румянцем. — В ней? Ты ведь знаешь о ней, Эйджи мне сказал. Эйджи, чтоб его. — Знаю. — Это моя личная жизнь, тебе не должно быть до нее дела, — цедит Син сквозь зубы, и вот таким Юэ его еще не видел. Похоже, он действительно зол. — Как ты вообще узнал, твои псы следят и за мной? — Пташки, а не псы, во-первых, — оскорбленно поправляет Юэ. — А во-вторых — разумеется, они приглядывают за тобой. — Отзови их. — Нет. — Отзови, — Син почти рычит. — Нет. Юэ подается ближе, слишком резко, так, что ножки стула противно скрипят по полу. Разговоры вокруг утихают. — Когда-нибудь это спасет тебе жизнь, — говорит он тихо; непроницаемая маска, которую он так старался удержать все это время, дрогнула — он чувствует, что показал слишком много. Син обескураженно замолкает, смотрит на него со неидентифицируемо сложным лицом. Этому Юэ еще не придумал названия, оно было новым. Он уже смотрел так однажды — когда они сидели на ступенях амфитеатра и пили украденный алкоголь, вдвоем в сплетении людей, музыки, вечерних огоньков, умыкнувшие этот вечер у своей обычной жизни. Он смотрел так, будто понимает, и Юэ тянулся к нему всем сердцем, и теперь тянется тоже. Но Син опускает взгляд, ниточка рвется. Больно. — Слушай, я просто беспокоюсь, — нервный смешок слетает с его губ, прозвучало снисходительно, и Син снова сердится. Но так сложно остановиться, так хочется сделать больно в ответ. — Я понимаю твое безудержное подростковое желание заняться сексом, но, знаешь, тебе вполне по силам найти кого-то приличнее, чем эта маленькая грязная шлюшка. — Да что ты!.. — Син свирепо дергается вперед, не договорив, хватает его за руку; крышка чайничка звякает, и в зале снова повисает напряженная тишина. Все взгляды обращены на них; грань, за которую Син изо всех сил пытается не заступить, почти ощущается в воздухе. — Пошли-ка выйдем, — тихо говорит он и поднимается, увлекая Юэ за собой. Не хочет устраивать драму посреди «Чанг Дай», под пристальным вниманием Надии и своих ребят. Поразительная выдержка для мальчишки, который еще полгода назад бросался в драку от любого косого взгляда. Он ведет Юэ через черный вход на улицу, в темный узкий переулок с обшарпанными кирпичными стенами, глухими окнами, переплетениями пожарных лестниц над головой. Кто-то на верхних этажах сушит белье, оно развевается там, сливаясь с небом, нависшим над городом как серая тряпка. Син мрачно ходит кругами, пытаясь успокоиться; сжимает кулаки, кусает губы, хмурится. Юэ насмешливо наблюдает, чуть сместившись так, чтобы быть в центре круга, по которому он движется; это почти кино — серый воздух, безразличные прохожие, мелькающие в просветах соседних улиц, шум машин, чьи-то голоса, далекий гул полицейской сирены. И они двое, стиснутые высокими стенами, окутанные дымом и прогорклым запахом от ресторанных вытяжек, осторожно присматриваются друг к другу. Драматичная музыка на фоне — и гроза разразится. — Ну и что ты собрался делать, — он с усмешкой вздергивает бровь, — бить меня? Син останавливается в шаге от него, лицом к лицу. Он подрос, вдруг удивленно отмечает Юэ, стал чуть шире в плечах. Они уже почти одного роста. — Засуну в мусорный бак, — серьезно говорит Син. — Не посмеешь. Слова разбиваются о лицо Сина облачком пара. — Хочешь проверить? — острая усмешка. — Хочешь проверить? Хочешь? Азарт зажигает его глаза золотом; Юэ успевает только охнуть, когда он подхватывает его поперек туловища и поднимает в воздух. — Что ты… Отпусти! Это так внезапно, что он пугается. С ним давно не случалось масштабных физических взаимодействий, кроме тех странных объятий на фестивале, и страх прорезает позвоночник, но тут же уходит; его успокаивает уже почти привычный запах Сина — отголоски мятного шампуня и причудливое сочетание специй и зеленого чая; теперь он наконец понял, что это было — это запах «Чанг Дай». Запах дома. Он весит не так уж много, Син, кажется, без особого напряжения тащит его в сторону мусорных баков, и Юэ смеется ему в плечо, потому что это все так глупо, и отбрыкивается, и чувствует через тонкое пальто тепло его рук, его груди; цепляется за его плечи, пытаясь не то оттолкнуть, не то притянуть ближе. Син отплевывается от его растрепавшихся волос и со смехом наконец опускает вниз, не дойдя до баков пару шагов. Юэ отпихивает его прочь. — Идиот, — бросает он, отряхиваясь, но ухмылка кривит губы, и Син все видит, конечно. Они смотрят друг на друга, пытаясь отдышаться после этой маленькой возни; вокруг все еще воняет помоями и остро-кисло-сладкой смесью всего, что есть на улицах китайского квартала. У Сина сложное лицо номер три, с которым он обычно хочет разговаривать начистоту. — Ну в чем дело, а? Спрашивает сквозь кривую улыбку, так устало, что вина колет под ребрами. Он не знает, как объяснить — даже себе, так, чтобы не задеть ничего страшного, ничего, что он так старательно выкидывает за орбиту своего разума, не вскрыть старые, едва зарубцевавшиеся раны. Он не готов говорить — если отколоть один камешек, лавина обрушится на него, а он не готов, еще нет, он недостаточно сильный. Может когда-нибудь. Он открывает рот, глотает холодный воздух, но нет слов, кроме: — Прости. Син делает шаг ближе — и тут все смешивается. Визг покрышек, огромный джип остановился со стороны улицы, загородил свет; раз — два — три — выстрелы прорезают воздух между ними, испуганные крики где-то рядом; Син сметает его с места, больно валит на землю, наваливаясь сверху, откатывает их обоих в сторону, под защиту мусорных баков. — Гребаные сукины дети, — шипит он, оттеснив Юэ в самый угол между стеной и баком. На рукаве его куртки рваный росчерк пролетевшей пули, но крови не видно. Он выуживает откуда-то пистолет и, высунувшись из-за бака, стреляет в ответ. Крик, сдавленные ругательства, звуки хлопающих дверей. Юэ на секунду прикрывает глаза. — Черт, — ухмыляется Син и стреляет снова. — Как же я хорош, ты погляди. Мальчишка! В ответ по ним дробью рассыпается целая канонада выстрелов, так что баки дрожат и ходят ходуном, Син вжимает Юэ в стену, нагибая его голову ниже. — Ладно, — на пару секунд все смолкает, он выглядывает мельком несколько раз, глубоко вздыхает и поднимается на ноги. — Приготовься. — К чему? — голос срывается, хрипит. Он не знает, что делать, это не его стихия, он не любит огнестрельное оружие, слишком громко, слишком грязно, слишком страшно, слишком напоминает о смерти Ван Луна, кроваво-красным воспоминанием вспыхнувшей в голове. Син резко разворачивается и делает три выстрела в три захода — четко, последовательно. Три вскрика сливаются в один, вливаются в общий шум; где-то уже вопит полицейская сирена. — Помоги. Они вдвоем каким-то чудом раскачивают ближайший бак и опрокидывают его, загородив проход; он смердит как ад, запах впивается в кожу на его руках; от гнилостного зловония, которое выплеснулось в воздух, его едва не выворачивает. Один из парней успевает подобраться ближе, но Син ловко скручивает его своим «летающим клыком дракона» и валит на землю. — Ну отлично, — говорит Юэ за его спиной, дрожащий, едва дыша. — А теперь нам что делать? — Бежать, — Син хватает его ладонь свободной рукой, сжимает крепче. — Бежать.