the dragon boy

Они угоняют машину. Какую-то рухлядь; Син присматривался к ней целую вечность, и на все возражения Юэ — мы не доедем на этом даже до конца улицы — только хмыкал. Он взламывает ее за две секунды, перелезает на пассажирское сидение и в несколько ударов рукояткой ножа вскрывает рулевую колонку, чтобы добраться до проводов. Пара вспышек, легкий запах гари, и старенький мотор разгоняется. — Нет сигналки, заводится от одного вежливого слова, — ухмыляется Син. Слово, которое он произнес, когда колдовал над проводами, совершенно точно не было вежливым. — Так что извинись. Юэ находит в себе сил скептично приподнять бровь. — Все равно рухлядь. И здесь воняет. — Заткнись и поехали уже. Кино как будто продолжается, вот только это не кино. Син перезаряжает пистолет. Юэ слегка впечатлен его воровскими навыками, но говорить об этом вроде как некогда, да он и не то, чтобы собирался, что он в конце концов знает о… Из переулка слышны голоса. — Погнали, погнали! Ты ведешь, я стреляю, давай, — командует Син, повернувшись так, чтобы видеть преследователей. — Да чтоб тебя, — Юэ злобно выдыхает и жмет на газ. Покрышки взвизгивают, сердце заходится от адреналина, он точно не помнит, куда ехать, и водит не очень хорошо — честно говоря, он умеет это скорее в теории, чем на практике; их шатает; Син вмазывается в приборную панель, когда Юэ резко тормозит перед поворотом. Он ждет выстрела каждую секунду, но тот все равно раздается внезапно. Резкий скрежещущий звук металла о металл, Юэ от неожиданности дергается в сторону, ругается сквозь зубы. — Держись. Выкручивает руль, они разворачиваются и съезжают с широкой улицы куда-то в в переплетения переулков, едва не врезавшись в пожарный гидрант. Еще два выстрела разбиваются о капот. Третий выбивает заднее стекло. Оно рассыпается стеклянной крошкой, один из осколков прочерчивает щеку Юэ болью. — Гони в центр, — бросает Син. Высовывается из окна и несколько раз стреляет в ответ. — Чтобы нас всех повязали? — Они не сунутся, давай. Помнишь заброшенную высотку «Рестис»? Давай туда. Юэ делает вдох, пытаясь воссоздать в памяти карту района. Прибавляет газу, мотор натужно хрипит, и он боится, что чертова развалюха просто подорвется под ними. Это должно быть недалеко от госпиталя, а значит, недалеко и от… — Мы просто бросим машину и что, пойдем домой? — Ага, — ухмыляется Син. — Давай налево и через Бликер-стрит на Бродвей. — По Бродвею с разбитым стеклом, да ты спятил. — Один квартал, потом налево. Они же крысы, они не поедут дальше, поверь. Уж точно не посреди дня. — Копы! Син. — Доверься мне, ладно? Черт возьми. Через пару кварталов они и правда отрываются, и громадный джип, запутавшийся где-то в переулках, остается позади. Юэ лихо доезжает до бывшего здания обанкротившейся фирмы «Рестис», стараясь максимально соблюдать правила дорожного движения, нервно поглядывает в заднее стекло. Син притаился на своем сидении, готовый отражать любую атаку. — Ой, — говорит он со странным смешком. — Налево, сейчас. Бросаем все. Вой полицейской сирены прорезает воздух, и, кажется, позвоночник Юэ тоже; он не чувствует пальцев от смеси ужаса и восторга. Сворачивает так резко, что Син валится на него, и тормозит так, что они оба едва не разбивают лбы. — Охренеть ты водила, конечно, — охает Син, потирая ушибленное плечо. Вываливается из машины, оказывается рядом в мгновение ока, хватает за локоть. — Бежим, не останавливайся, давай. Опять! Юэ глухо выругивается себе под нос, но спорить нет сил. Сирена пролетает по соседней улице, а Син несется со скоростью света. Через три квартала он готов лечь и умереть. Ноги подкашиваются, и оказывается, что ботинки, которые он так любит, подходят исключительно для того, чтобы красиво вылезать из машины и проходить пять шагов до дверей особняка, но никак не для бега с препятствиями по склизкому от дождей и свежевыпавшего снега ноябрьскому городу. Син, чтоб его, даже не вспотел. Тащит за собой, горячая ладонь сжимает пальцы крепко, не дает остановиться даже чтобы перевести дух; он только бессовестно и рвано смеется над целым скопищем отборной китайской ругани, которой Юэ сквозь зубы бомбит его спину. Ведет куда-то ему одному ведомыми путями, сквозь бесконечную череду переулков, смешавшихся в одно сплошное серое пятно; Юэ Луну едва хватает сил на дыхание, когда Син наконец останавливается. — Сюда. Заброшенная подземная парковка, старый бетон в темных подтеках, разбитые машины. Юэ Лун приваливается к капоту одной из них, сползает на землю, пытаясь вдохнуть. — Ненавижу тебя, — шепчет судорожно. Син смеется, садится рядом, хлопнув его по плечу. — Хорошо же пробежались, чего ты разнылся. Зато без пули в голове. Ноги дрожат, пальцы заледенели до боли, ему холодно и жарко одновременно. Син выуживает из кармана телефон и набирает чей-то номер, нервно постукивая костяшками по колену. После четырех гудков ему отвечают — Юэ достаточно близко, чтобы услышать взволнованный голос Надии на том конце. — Привет, — облегченно выдыхает Син, прикрыв глаза. — Ты в порядке? Все в порядке? Ребята с тобой? Она что-то тихо отвечает, Син кусает губы. Юэ откидывает голову на дверь машины, холодный металл остужает пульсирующие виски. Он смотрит на Сина, на его обеспокоенное лицо, пока тот продолжает что-то говорить Надии, чего Юэ уже не слышит, оглушенный бешеным стуком сердца и чувством вины, вскипающим в его венах; смотрит, и все внутри сжимается — он такой хороший, почему он такой хороший, почему. Что бы он ни сделал, это всегда только отзывается тянущей болью в груди, горько-сладкой, особенно сейчас, когда он вроде как спас ему жизнь?.. Легкие все еще горят после бега, и его трясет; и он оправдывает себя переизбытком ударившего в голову кислорода, когда тянется ближе и сжимает руку Сина своей. Она теплая, теплая; Син удивленно поворачивает голову, ловя его взгляд. Это так плохо, так хорошо, так странно. Син все еще слушает Надию, коротко отвечая и задавая новые вопросы; Син обхватывает его ладошку своей так, чтобы оставить как можно меньше незакрытой кожи, морщится — его пальцы ледяные. Их дыхания смешиваются в одно облачками морозного пара. — Я заеду вечером, — говорит Син в трубку. Опускает взгляд, всего на секунду, на губы Юэ Луна, и заканчивает разговор. Вдох — и еще несколько мгновений нет ничего, кроме его теплого дыхания, которым он греет замерзшие пальцы Юэ, и его теплых темных глаз, и ямочки на щеке, когда он улыбается — мягко, непривычно. — Всего одна, — шепчет Юэ. — Ямочка. На второй щеке нету. — Ага. Глупо немного. — Мне нравится. У Сина сложное лицо. Опять новое. Кончики его ушей розовеют, и он неловко опускает глаза, отворачивается, прикусив нижнюю губу. Их руки расцепляются; холодно. — Давай-ка отвезем тебя домой, — хрипло говорит Син, поднимаясь на ноги. — Пока ты не отморозил свою драгоценную задницу. Юэ тратит четверть всех своих едва вернувшихся сил на то, чтобы как следует пнуть его. Они выбегают наверх, постоянно оглядываясь, но никого не видно; идут медленнее, широкими людными улицами, вплетаясь в поток людей. Юэ Лун отказывается ехать на такси или метро, так что они садятся на автобус. Ему нравятся автобусы, в них есть дух приключений. Садятся по разные стороны, у окна, напротив друг друга. Юэ прислоняется головой к стеклу; он устал, голоден, его руки пахнут мусорным баком и его опять пытались убить. Он даже не может подумать об этом всерьез. В первый раз было страшно. Потом он ждал и хотел, надеялся. А теперь? Теперь поспать бы, наверное. И согреться. Холодно, так ужасно холодно, он промерз будто до костей на этой богом забытой парковке, хотя, казалось, они и пяти минут там не пробыли. Небо разгорается алым, всполохи едва появившегося, но уже уходящего солнца расцвечивают его лицо полосами; Син смотрит на него, брови чуть нахмурены, руки глубоко в карманах куртки, но что-то неуловимо-мягкое в его глазах растревоживает все внутри, снова. И это кажется почему-то гораздо более важным, чем… все остальное? Юэ отворачивается и смотрит на проплывающий мимо город, закрывая глаза от слишком ярких неоновых вывесок. Когда они доходят до дома — Син провожает его до самых дверей — ему почти до боли не хочется расставаться. Его извинение потонуло во вспышке, но ему нужно знать, нужно знать, что Син это запомнил. — Не хочешь зайти? Они должны быть дома. Не то, чтобы ты обязан. Не то, чтобы ради меня. Син усмехается. — Не хочешь оставаться с ними один, да? Фу, они же не будут там обжиматься? — М-м-м, — неопределенно говорит Юэ Лун, пряча в шарфе улыбку. Син вздыхает и открывает ему дверь. — Прошу, Ваше Величество. И ойкает от острого тычка под ребра. В квартире тепло, пахнет чем-то сладким, корично-шоколадным, тихо бормочет телевизор. — Привет! — удивленно, но радостно говорит Эйджи, когда они заходят. На нем фартук в горошек и щека измазана. Эш пялится на него с дивана с совершенно непередаваемым выражением лица. Юэ вздыхает. — Будете ужинать? — Спрашиваешь, — фыркает Син. Эйджи приготовил какое-то интересное карри по рецепту бабушки Окумуры; лучится от восторга, когда Эш и Син съедают по две порции. Юэ Лун тоже старается, правда, осилить хотя бы половину тарелки, но честно говоря, думает в основном о припрятанной на дне чемодана бутылке вина. Син виртуозно утягивает Эйджи в болтовню, отвлекая его от вопросов, и он воодушевленно рассказывает о фотовыставке, на которую они ходили сегодня. Эш молчит, любуется им так неприкрыто, что зубы сводит. Все самую малость сюрреалистично. Но так это, наверное, и бывает в их мире, мелкая стычка, подумаешь, Сина второй раз за неделю пытались нашпиговать пулями, но он все равно находит в себе силы улыбаться и вести себя как ни в чем ни бывало. Руки дрожат. Мысли о бутылке вина, кажется, затмевают все остальное. — Ну, а вы чем занимались? — в глазах Эйджи горит огонек любопытства, он даже не пытается это скрыть за своей обычной вежливостью. Так странно наблюдать, как он становится все живее и живее с каждым днем, странно и немного больно. Свежий ветер перемен уносит его прочь, прочь. Юэ и Син переглядываются, принимая одно и то же молчаливое решение. — Скучными бумажными делами, — острый взгляд Эша цепляется за него на мгновение, но он стряхивает его с себя, поднимаясь. — Кто-нибудь хочет вина? Не то, чтобы ему нужен ответ, он вполне справится с целой бутылкой и в одиночку, честно говоря, он именно так и предпочел бы сделать, но — манеры. Они шушукаются, пока он выуживает из чемодана бутылку. Он слышит тихий смех Эша, а когда возвращается, Эйджи выглядит оскорбленным. Оскорбленно встает и оскорбленно приносит с кухни четыре бокала. — Ты тоже собираешься? — ухмыляется Юэ Лун. — Брось, тебя ушатает с одного запаха, — Эш улыбается. Эйджи, надувшись, пихает его в плечо. — Вот и нет! Он дожидается, пока Юэ Лун аккуратно откроет бутылку, и выхватывает ее. Наполняет свой бокал почти до краев и, смешно жмурясь, отхлебывает несколько глотков. Проглатывает и ежится, издавая тоненький писклявый звук. — Эйджи, — смеется Эш, забирая у него бокал. — Глупый. Себе он налил совсем чуть-чуть и цедит, больше для вида, чтобы красиво повертеть бокал в руке, пока стекло ловит его отражение и рассыпает огоньки бликов по его мраморному лицу; засранец знает, что хорош, провоцирует, с жадностью ловя каждый распаленный взгляд Эйджи, все так туго натянуто между ними, что Юэ с запозданием понимает — они с Сином чему-то помешали. Что-то было или могло быть, но они пришли и все испортили, и теперь Эйджи пытается убежать от своих чувств, отхлебывая (как дурак) из своего бокала, а Эш сверлит взглядом то его (почти нежно), то Юэ (почти смертоносно). Непривычно молчаливый Эш, беснующийся Эш, миллион-чувств-за-гладким-фасадом-Эш, вот в чем дело. В этом, да, а еще в том, как чертовски приятно вино вплетается в его кровь. С Эйджи он почти стал трезвенником; скучал по этому щекочущему чувству внутри, распутывающему все узлы хотя бы на время. — У тебя такие красивые волосы, — вдруг говорит Эйджи, глядя на его растрепавшуюся косичку. — Хочу тебя заплетать, можно? Эш справа кашляет в свой бокал, Юэ смеется и разрешает, когда еще можно будет полюбоваться на пламенеющую от ревности глупую рысь. Эйджи захлебывается от энтузиазма, его чуть пошатывает, но он справляется с поиском расчески и резинок (у зеркала справа, Эйджи, не там), залезает с ногами на диван, заставив Юэ усесться на пол перед ним, и начинает осторожно расплетать его косичку. — Я пьян, — сообщает Син, развалившись на ковре. Он выпил полный бокал, заедая его рисом, и Юэ Лун может только облить его презрением за это, но сложно делать что-либо, когда Эйджи так аккуратно и нежно трогает его волосы. — Брехня, — хмыкает Юэ все равно, потому что Син его бесит. Он снял сначала куртку, потом стянул толстовку, и теперь валялся в своей непристойной черной майке и бесил. Юэ захотелось пнуть его, и он не стал себе отказывать. Син пинает его в ответ, они с Эшем говорят о чем-то, Эйджи хихикает сверху, но ничего вокруг нет, кроме ласковых пальцев по коже и мурашек, сползающих по спине. Если бы Эйджи еще и спел ему что-нибудь; если бы здесь пахло цветущими магнолиями, он бы умер на месте, точно умер бы, но здесь не пахнет магнолиями, Эйджи не поет, все не так, вино больше не радует его, как раньше. Ощущается как подлое предательство, вино, как же так, после всего, что между нами было? Хочется быть капризным и непослушным, хочется делать плохие вещи. Хочется плакать; обнять кого-нибудь так, чтобы больно; гулять в садах цветущих магнолий; хочется, чтобы было, кому рассказать об этом. Хочется, чтобы этот кто-то понял. — Заплету тебе знаешь, что, — хихикает Эйджи. Эш смотрит на них, ломко, противно. — Дракончики! Косички-дракончики, ты будешь такой красивый. — Я и так красивый, — ухмыляется Юэ Лун. Эш фыркает слишком громко, Син тоже, но как-то неубедительно, скорее за компанию. Эйджи хватает ровно на столько, чтобы успеть заплести две аккуратные косички, после чего он задушенно сообщает, что все плохо. Пытается встать, но бледнеет на глазах, и Эш подхватывает его под руки и уводит в ванную, прикрыв дверь, но не настолько, чтобы в гостиной не было слышно, как Эйджи тошнит. Син смеется, наполовину сочувственно, наполовину нет. Поднимается с трудом и переползает поближе к Юэ, приваливается к нему плечом, тоже уставившись в телевизор. Они остались вдвоем — не вдвоем; Юэ не знает, что сказать, не может собрать слова. Эш в ванной тихо смеется. Их голоса доносятся как сквозь вату, но слышно достаточно, и Юэ прислушивается почти против воли. — Надо было начинать в пятнадцать, как все нормальные люди. К своим нынешним преклонным годам ты бы уже это перерос. — Я не старый, — бубнит Эйджи. — Конечно нет, онии-чан*. Глухой звук шлепка и смех Эша. — Не старый, не старый. — А какой? — Какой? — Какой?.. Скажи ему, думает Юэ Лун. Скажи ему все, он все равно не запомнит. — Милый, — после паузы говорит Эш, но это звучит так, будто он хотел сказать что-то другое. — П-ф-ф-ф, — Эйджи издает серию страдающих звуков. — Я л-лежу головой на унитазе. — Все равно милый. — И пытаюсь выв-вернуть себя наизнанку. — Все еще милый. — Ты… пф-ф-ф, — Эйджи сокрушенно выдыхает. — Ты смущаешь меня. — Могу перестать. В голосе Эша столько нежности, что даже Син не выдерживает. Громко кашлянув, тянется за пультом, чтобы прибавить звук на телевизоре. — Не надо. Тихий шепот Эйджи тонет в наигранном смехе с экрана. — Ужасно, — резюмирует Син, его уши полыхают красным. На Юэ накатывает внезапный смех, взахлеб, почти до слез. Он смеется и не может остановиться, и волна какого-то почти неприличного веселья смывает вдруг все остальное; на пару минут все кристально чистое. У него беды с головой, какие же у него беды с головой. — Непривычно, — говорит Син, кивая на его прическу. — Лицо такое открытое. Я до сих пор не был уверен, что в действительности знаю, как выглядит твой второй глаз. А-а-х, придурок, глупый придурок, чудесный придурок. — Какой из них симпатичнее? — ухмыляется Юэ, приблизив к нему лицо. — Посмотри. Они симметричные? Син добросовестно разглядывает его лицо целую минуту. Юэ не отрывает взгляда от его подрагивающих ресниц, чтобы не смотреть больше никуда и не подпитывать эту лихорадочную дрожь внутри. Ненавидит себя — и наслаждается этим, раскачиваясь туда-обратно с каждым ударом сердца. — Думаю, да, — говорит Син серьезно. — Ты вписался бы в это золотое сечение или что там за хрень. Юэ Лун фыркает от смеха, толкая его в плечо. Син валится на пол и, кажется, не собирается вставать, мягкая улыбка затаилась в уголках его губ. Юэ подходит к зеркалу и долго смотрит на себя, на аккуратное переплетение прядей, на открытое — и правда — лицо, кажущееся одновременно и слишком взрослым и слишком беззащитным. — Так я похож на маму. Син поворачивает голову, чтобы смотреть на него. Молчит. — Значит, она была красавицей. — Была, — повторяет Юэ. И больше не может смотреть. Приятное опьянение внезапно покидает его, оставляя только обычную печальную дымку, которая заполняет его легкие вместо воздуха. — Эй, — мягко говорит Син. — Не грусти, иди сюда. — И что ты сделаешь? Обними меня. Син ухмыляется. — Не придумал. Юэ смотрит на ямочку на его щеке, встречает его мягкий взгляд из-под полуприкрытых век, и его отпускает. — Прости, что назвал твою подружку шлюхой, — говорит он вдруг. Син издает страдальческий стон и закрывает лицо руками. — Ну нормально же общались, а. — Серьезно, извини, — Юэ садится рядом с ним на пол, но не позволяет себе прикоснуться. — Мне не стоило так говорить. — Не стоило, — соглашается Син. — Я просто, ну знаешь, волнуюсь за тебя. Ты нужен мне живым и здоровым, а не покрытым пятнами сифилиса. — Я не собираюсь покрываться пятнами сифилиса, к твоему сведению. — Сифилис не будет спрашивать тебя, собираешься ты покрываться его пятнами или нет. Особенно, если ты будешь связываться со всяким… — Эй! — Син сердито поднимается, уперев в него нахмуренный взгляд. — Это девочка из моей школы, и она не… Да господи, там даже не было ничего. — Неужели? — Ты так странно волнуешься, как будто ревнуешь. Юэ Лун собирает все свои силы, чтобы смерить его максимально снисходительным взглядом. — Мечтай. Син хмыкает, и еще несколько минут они молча смотрят в экран. — Она пыталась меня поцеловать, но я ей не позволил. Она была страшно пьяная, свалилась потом на землю и блевала дальше, чем видела, пришлось хоть волосы ей подержать. И всего лишь. Юэ снова пробирает смех, и он не собирается признаваться себе в том, сколько в нем облегчения. — Такая себе история, конечно. — Не знаю, что делать с девчонками. — Завязывай с девчонками. Он не может — не хочет — останавливать совершенно грязную ухмылку, которая расцветает на губах, и Син открывает рот, чтобы, очевидно, разразиться какой-нибудь обвинительно-оскорбленной тирадой, но тут из ванной вываливаются смешливый Эйджи и придерживающий его за плечи Эш. — Знаете, что, — говорит Эйджи, его глаза поблескивают вернувшимся воодушевлением. Ему определенно полегчало. — Мы собираемся танцевать. Я так решил. — Пожалуйста, не надо, — пискает Син, которому Эйджи наступил на ногу, пока пробирался к пульту от телевизора. Он щелкает каналами, так быстро, что в глазах рябит, и останавливается на каком-то музыкальном. — Эй, косички-дракончики, — Эйджи вытягивает руки к Юэ, призывно пощелкивая пальцами. — Пошли танцевать. Юэ Лун как будто бы снова достаточно пьян, чтобы пойти. — С ним ты танцуешь, значит, — бросает Син, с ухмылкой глядя на них. Вскинутая бровь отправляет его в нокаут, замолчи и смотри на меня; он кружится вокруг Эйджи, легко и грациозно, как в свои лучшие куртизанские ночи, соблазняет — никого и всех; последние лучи солнца догорают в небе, и он красивый, и похож на маму, и он будет жить, обязательно будет, и за себя, и за нее, и заведет где-нибудь магнолиевые сады, чего бы ему это не стоило. Эш поднимается, и Юэ мягко толкает Эйджи в его объятия. Алый закатный свет расцвечивает розовым топорщащиеся светлые прядки на макушке, тает на его лице, сияя на скулах здоровым румянцем, зажигая золотом зелень глаз. — Почему ты такой волшебный, — слабо говорит Эйджи, очерчивая пальцами его лицо, не касаясь, будто обводя его ореолом света, будто рисуя нимб над головой. Неловко тянется вверх и оставляет легкий поцелуй на его щеке. — Фу-у, — кривится Син, прикрывая глаза. — Уложи его спать, бога ради. Юэ цокает языком. — Ты такой гадкий мальчик, Син Су-Лин. — Гадкий? — угрожающе переспрашивает Син, но с нотками веселья. — Если бы здесь был мусорный бак, я бы посадил тебя туда снова. Мир дробится на фрагменты, ему нужно уснуть прямо сейчас, иначе он никогда не соберет его обратно. Усни. Засыпай, Юэ Лун. — Эй, идиоты, — изрекает наконец его величество рысь, закатив свои изумрудные глаза. Юэ Лун так сильно хочет спать, что сейчас умрет, но не уснет, уже знает, что не уснет. — Вы оба странные и не в себе. Син, спишь здесь. — Чего это? Вскидывается по привычке, сердитый бычок. — Потому что, — отрезает Эш с едкой улыбкой. Последнее, чего бы ему хотелось сейчас, это двое лишних людей в одной комнате с ним и его таким сладким, таким покладистым Эйджи, который все равно мало что вспомнит завтра, а значит, Эш может позволить себе быть нежнее, чем обычно; глупая рысь, глупая, глупая рысь. — Останься, — просит Юэ. — День был дерьмо. Не ходи там больше. Син падает на диван и поднимает ногу, пытаясь зашнуровать кроссовок, но бросает ее, потому что засыпает ровно в ту секунду, когда его голова касается горизонтальной поверхности. Юэ тихо смеется. Валится на свою кровать, Эш и Эйджи свивают гнездо из одеял и своих длинных конечностей напротив. — Завтра последний день здесь, — тихо говорит Эш. — Знаю. — Мы устроим маленькую вечеринку для своих. — Отвратительно. Я не приду. Эш фыркает. Уж он-то точно не будет против. Ночь нападает как враг, опускается резко, бьет сгущающейся темнотой, огнями города, но Юэ Лун не сопротивляется; забирай меня, поглоти меня, усыпи меня, успокой. Но он не спит. Не спит так долго, что уже совсем темно. Эйджи беспокойно ворочается, утыкаясь Эшу в бок; весь скруглился, свернулся рядом, как кот. Руки зажаты между коленей — он все еще боится прикасаться к Эшу, Юэ замечает это каждый день; он протягивает руку, почти неосознанно, к его плечу за завтраком и останавливается за секунду до; аккуратно избегает всех возможных столкновений; занимает чем-нибудь руки, когда они сидят рядом на диване. Когда Эш замечает это, его улыбка чуть заметно горчит. Эш такой тупой. Эйджи не трогает без разрешения. Не трогает без разрешения. Когда с тобой вообще такое случалось, глупая рысь? Его подташнивает. Лицо Эша бледное и спокойное, расслабленное. Юэ поворачивается боком, чтобы лучше видеть их. Эйджи ворочается снова, и Эш со вздохом прижимает его к себе; Эйджи в пелене сна уже не помнит все свои запреты, льнет к нему, жадно, и они оплетают друг друга объятиями как корни дерева. Чем дольше смотрит, тем жестче скручивается внутри тяжесть. Син обвинял его в том, что он завидует этим двоим — так и есть, он завидует, душно, гадко завидует. Эйджи терпеливый, Эйджи любит свою глупую рысь до трясущихся рук; он вытянет Эша из любой ямы, в которую тот себя загонит. Он починит его и не даст поломаться снова. Наверное, так это работает. Не то, чтобы он точно знал. Смог бы он?.. Когда-нибудь?.. Если бы кто-то полюбил его — так. Смог бы он позволить кому-то прикасаться к себе, целовать себя? Смог бы он захотеть позволить? Он думает о Бланке. О его могучих плечах и ласковых карих глазах. О том, как мягко и насмешливо он произносил «сэр». Бланка был бы с ним нежен. Бланка не сделал бы ему больно. Но думать об этом все равно странно; некоторые из тех, с кем он был, не делали ему больно, но он все равно чувствовал себя так, будто из него вырвали душу. Но это — Бланка. С ним, может быть, все было бы по-другому. В руки Бланки хотелось отдаться, забыться, но, может, Юэ только в мыслях такой смелый, а на деле… Бланка слишком большой, слишком сильный, слишком похожий на других, если закрыть глаза? Потом Юэ думает о Сине. О том, как они сидели там на парковке, и Син посмотрел на его губы ровно секунду, а его как обожгло. Думать о Сине больно. Особенно когда он лежит совсем рядом. Эта мысль пронзает дрожью; он тихо встает, не в силах себя остановить, подходит к дивану и смотрит. На это милое юное лицо с родинкой на подбородке и рассеченной бровью. Он хмурится во сне. Может быть, Юэ хотелось бы разгладить эту морщинку. Может быть, обнять его снова, не так, как в тот безумный день рождения, иначе. Но Сину пятнадцать. Юэ задыхается и прикрывает глаза — ты готов был убить девчонку за то, что она посмела трогать его, а сам хочешь того же? — это было невыносимо — он не может — не может быть таким же, как его брат — таким же, как те. Сину пятнадцать. Он всего лишь мальчик. Юэ идет в ванную и долго стоит там над раковиной, слушая шум воды, не в силах справиться с собой. Он ведь тоже всего лишь мальчик, разве нет? Между ними всего два года разницы, почему они ощущаются непреодолимой пропастью? Два года, а Юэ запрещает себе даже смотреть на него. Но ведь Син смотрит. Он смотрел на парковке. Смотрел, когда Эйджи заплетал Юэ волосы. Смотрел, когда они остались вдвоем, когда он танцевал с Эйджи; и до этого, и до этого. Но он ничего не говорит и ничего не делает, так что какой в этом смысл, Юэ все равно никогда не сделает первый шаг. Да и это глупо. Син — его друг. Син — его друг. Друг. Что он видит, когда смотрит? Юэ поднимает взгляд на зеркало, оглядывая свое бледное встревоженное лицо. Они всегда говорили ему, что он прекрасен; тонкий и грациозный, он был как изысканный музыкальный инструмент, на котором не умели играть. Теперь он расстроен, струны его порваны, он все еще красивая, но совершенно пустая оболочка, из которой больше не извлечь музыки. Что он видит? Юэ рывком стаскивает свитер и долго смотрит на себя. На свою совсем белую в этом свете кожу. На выступающие разлеты ключиц. Стал слишком худой, наверное. Проходится кончиками пальцев по шее вниз, по груди, очерчивает тазовые косточки. Они всегда говорили, что он прекрасен. Но понравится ли он кому-то нормальному? Захочет ли кто-нибудь быть с ним после всего, после всех?.. Он закрывает глаза, слушая звенящую пустоту внутри. Возвращается в комнату, ложится на кровать. И лежит без сна долго-долго, пока утреннее солнце не слепит ему глаза и они наконец не закрываются.