Spica (Колос. Рабочее)

После посещения кладбища наступило затишье. Долохов превратился в ворчливого старика, постоянно шикающего по поводу и без. То ему местные мужики не сподобились, то сапоги ногу трут. То щи матери на капусте квашенной больно кислые. А вот сегодня Долохов в очередной раз стукнулся мизинцем об коробку с рассадой и высказал свое негодование громким мычанием и злющими глазами. Чадо в испуге понесся его обнимать, чтоб тот не превратился в бирюка в очередной раз. — Мать, ну куда нам столько? — продолжал ворчать он, обнимая ребенка в вывернутом наизнанку свитере. Тетя Наташа всплеснула руками и, подхватив деревянный короб, одиноко стоящий на полу и примостила его на подоконник за прозрачную шторку. — Косолапый, ты мне так всю рассаду погубишь, — вздохнула она и вернулась к своему делу. Митюха в этот момент даже бровью не повел. И как-то полусонно жевал что-то сидя на печке. Уж что-что, а за рассадой он всегда следил пуще, чем над домом. — Просыпайся родной, вон, молочка хлебни, — ворковала Наталия над домовым. Чадо отлепился от пыхтящего Долохова и заглянул через руку. — Митюха заболел? — спросил ребенок у женщины, она отрицательно покачала головой. — Зима тяжелая была, да хлопот много. Домовые большее спят в зимнее время года, а тут не случилось. Вот он всю неделю и отсыпался. Сейчас взбодриться и дальше помогать будет. А ты пока сбегай, носки одень разные и наизнанку. Будем его смешить да радовать, как-никак сегодня его день. Сладеньким его угости. — Гавран куда запропастился? — поинтересовался Тося у матери, почухивая пяткой другой ноги подбитый палец. — Олег Михайлович помер, душу улетел переправлять, — сообщила Наталья и повязала платок на голову. — Этот тот, что болел долго? Сварливый такой дед, вечно всем недовольный, — уточнил Долохов у матери. На что она удовлетворительно угукнула и полила из кружки маленькие ростки. Чадо то и дело бросал взгляд то на Наташу, то на Тосю и украдкой таскал хворост со стола в белой сахарной пудре. Одну он совал Митюхе в маленькие ручки, вся пудра сыпалась на его бороду и одежду. Но домовой этого не замечал и жевал неосознанно с закрытыми глазами все, что давали. Второй же скрученный хворост Гарри оставлял себе, слизывая белую сладость и надкусывая где помягче, а остатки скармливал псу. — Ну, пусть земля ему будет пухом, — вздохнул Антонин и задумчиво уставился в стенку. — Помины когда? — Так завтра ж. Загляни, как будешь проходить мимо, больше людей легче уйдет, — предложила она, наливая горячей воды в таз. — Там все равно все село будет, куда нам ведунам-то. Опять что случись, так будут говорить как в прошлый раз. Да и чем меньше будем показываться, тем проблем меньше, слухов. Опасно сейчас, — хмуро сообщил Долохов. — Ой темнишь ты, весь месяц сам не свой, говори давай, — в таз шлепнулось мыло и Наталья так же хмуро вытерла руки об передник, ожидая ответа. Но Антонин молчал. А после тяжко вздохнул и махнул рукой, мол: «Потом все, не при детях же». Чадо тоже поймал напряженную атмосферу и быстро, но тихо побежал наверх, в свою комнату искать носки разного цвета.

***

Митюха нахохотался вдоволь, рассматривая пса в разных носках на каждую лапу. Бурый двигался как пьяный сторож, то боком, то задом время от времени обнюхивал свою обнову. Тряс задними лапами, которые периодически разъезжались в разные стороны. А потом с дикой обидой на морде протягивал переднюю в надежде, что с него снимут орудие пыток. Чадо улыбался, но снимать отказывался, да и сам натянул верхнюю куртку и побежал на двор за тетей Наташей, которая в коровнике доила коровку. Молоко у Пятнышко стало жирнее с первой травкой. Хотя после снега зелени было не так уж и много. Но первые травинки она слизывала быстро с весенней еле промерзлой земли. Гарри прошлепал по грязи и взобрался на деревянный забор, который состоял из единственного бревна с поперечными балками и как на воображаемом коне наклонялся то влево, то вправо. Забор служил только для того чтоб своевольная корова никуда не уходила и шла прямо в коровник. — Аккуратнее Чадо, а то носом в грязь окунёшься, — улыбаясь, попросила женщина и из-под ее рук в ведро звонко ударялась струя молока. — Я тренируюсь, Виктор Степанович на первом покосе обещал покатать, — гордо сообщил ребенок, ловко прыгая пятой точке на бревне. Рядом зашуршали кусты опутанный повиликой, осыпаясь старыми серыми листьями. И из них выглянуло обросшее золотистым мхом нечто. Чадо замер, не зная как реагировать. На лешего он был не похож. Наташа тоже перестала доить корову, выглядывая из проема и на ходу вытирая руки. — А ты у нас на кой, с медвежьей лапою такой? — спросила она гостя, и замерла в ожидании. Перстень на ее пальце сверкнул угрожающе магией. Нежданный гость почесал палкой за ухом, который торчал как лопух. И раздув итак непомерно круглые щеки грустно булькнул: — Аука, — палка в его руках перевернулась, и на другом конце показалась незамеченная Чадом с первого раза настоящая медвежья лапа. Он покряхтел и вылез из куста окончательно, показывая миру голое пузо — будто арбуз целый съел, да штаны из старых желтых листьев орешника. — А чего к нам забрел? — А лапа тебе зачем? — хором спросили и Наташа и Чадо. Аука довольно надулся как лягушка на пруду и ответил на вопрос ребенка, хвастаясь: — Сподобилась она мне, для дел благих. Ажесидит человек в моих кустах малинника, а тут лапа «опа», зверя страшного. И нет его, человека этого, лишь пятки мелькаю, да портки мокрые в лучшем случаи. В худшем — прямо на месте дух испускают. А еже к вам забрел, так Лесак проснулся, злой как анчутка, сладу с ним нет. Ни аукнуть, ни крякнуть. Вот ищу кустик, где спрятаться. Опять тягать уши будет, за бирюка, да за дела разные. Последнее он закончила как-то уж совсем больно грустно. — То-то они такие большие. Так это ты негодник, Чадо зимой водил, что его чуть бирюк не съел? — угрожающе спросила Наташа? — Аз— покаянно опустив голову сообщил Аука, — А чего он не аукал? Мы бы с ним по аукали, и отпустил бы я его. А он топал себе как ручей по весне, только журчание и было слышно из слез да соплей. Не интересный Чадо, не любит он играть. И тут его итак оттопыренное ухо схватила Наталья и за него приподняла. Аука замолотил в воздухе ногами, рассыпая листья, и приземлился на лавку, над которой еще более грозно нависла женщина. — Чтоб такого не было больше! Никогда. Чадо не водить по лесу! А если узнаю узнаю, Лесак станет тебе птицей небесной с голосом сладким. — А оче не узнаешь? — хитро заметил Аука. — Ух, негодник! — потрясла кулаком с перстнем Наталья, перстень щёлкнул, а Аука так и взлетел с лавки туша на голове подпаленный мох. — Негоже матушка так гневаться, мы создания бологие, — бочком отходя от нее, сообщил Аука. — Знаю я вашу доброту, со свету сживете ради забавы. А то не помнишь, как Седого завел зимой года три назад, завел так, что тот уснул да замерз. — Так это когда же было, да и он сам заснул. Сам прилег. Я его не заставлял, — оправдывался уже Аука. А потом развернулся и побежал. Чадо держа в руках его палку крикнул вдогонку: — Лапу! Лапу забыл!