Право сильного

Кто бы мог подумать, что в Доме, где даже неразумные пытаются оставить свой след в истории доступными им материалами, не найдётся краски. Вернее, найдётся всякая, всех цветов радуги, кроме чёрной. Чёрный цвет — всепоглощение и безвременье. Цвет траура и власти. Мой цвет и его. Мне предлагают фломастеры и маркеры, ученическую гуашь и акварель, но это всё не то. Мне нужна такая краска, которую не сотрёшь и не закрасишь. Я киваю и благодарю за подношения. Птенчики смотрят на меня с тревожным ожиданием — угодили ли? Изображаю радушие и бешусь внутри, что теряю время впустую. Все наши добытчики в отлёте и мне некому сделать заказ. Чёрт! Топчусь по своей дороге, выгуливаю раздражение. Мимо шмыгают уродства всех мастей и размеров, пересекают мою тропу, вынуждая сбиваться с привычных шагов. — Стервятник, — восторженно-писклявый голос и скрип резины по паркету, — давно не заходишь, — Табаки скалит мне свои мелкие шакальи зубки. Киваю чумному брату, но к диалогу не расположен. — Приболел? — не унимается Шакал и машет грязной ладошкой, прося наклониться к нему. Не могу отказать или послать бывшего состайника. — На той неделе Ящики что-то на склад носили, — заговорщицким шёпотом сообщает мне Табаки. Изображаю вежливую заинтересованность. — Может, там есть то, что ты ищешь, — с шумом и грохотом съезжает волкохищная собака по пандусу на первый, распугивая логов железным Мустангом. Стою столбом и думаю, что, похоже, у меня совсем высохли мозги, если я не могу сам додуматься до очевидных вещей. В этом местечке если и сходят с ума — то от скуки, и я не исключение. Зависаю в бильярдной с четвёркой своих псов. Играем, до одурения катая шары по дырявому сукну. Ночь в полном нашем распоряжении. Никого из воспитателей после ужина нет на втором этаже, и каждый волен делать что угодно. Но если бы здесь даже находились Шериф с Ящером, ничего бы это не изменило: никто их всерьёз не воспринимает. Свобода, блядь. Оставляю четвёрку в ошейниках и иду в псарню. В Доме темно, а фонарик у меня чуть живой, батарейки садятся. Фонарь умирает на перекрёстке, и дальше иду на ощупь какое-то время. Впереди свет, кто-то водит лучом по стенам и, похоже, этот кто-то сильно пьян. А это наша Большая Птица рисует по стенам вокруг своей двери. Останавливаюсь рассмотреть. Стервятник скосил на меня свой глаз, как всегда намалёванный, но ничего не сказал, продолжая что-то там писать кистью. Что он там выводит непонятно, так как светит он себе под нос. — Слышь, Птица, посвети-ка получше, чтобы я мог оценить твоё мастерство. — Помпей, шёл бы ты куда шёл. Достаю зажигалку и свечу себе сам на дверь третьей. Какая-то вязь, орнамент из букв, вернее, из одной буквы Р. От Стервятника разит сивухой и лимонными корками. — Стервятник, ты умом тронулся или просто в жопину пьяный? — Одно не исключает другого, — бормочет папаша, переползая по стене в сторону четвёртой, по дороге останавливаясь и выводя свою бесконечную «Р». — Что значит эта «Р»? — решаю закурить и поболтать с вожаком третьей, он сегодня какой-то бурляще-нервный, но не уксусный, как обычно. Непонятный. — Помпей, ты же уже больше года в Доме, а не знаешь элементарных вещей, — пренебрежительно фыркает птаха. — А так. Стервятника ведёт влево, но он приваливается плечом к стене и, скаля свои кривые зубы, дописывает к буквам единицы. — Ну? — спрашивает он меня, сводя глазищи к носу. — Эр один? — Мимо, — сипит Птица. — Напряги мозг, Главный Пёс. — Чёрный Ральф — ваш воспитатель. — Браво, — аплодирует Стервятник, забрызгивая свою одежду краской. — Попал. Честно сказать, ничего не понимаю и сажусь на пол. — Ну и нахрена ты его кликухой все стены размалевал? Его же здесь нет. Птица продолжает своё рисование, подбираясь к дверям четвёртой всё ближе и ближе, втыкая чёрную букву в любое свободное от надписей место. — То-то и оно, Помпей, а надо, чтобы был. Встаю и подкрадываюсь к нему поближе, но чуйка у него не хуже звериной. Он разворачивается ко мне раньше, чем я оказываюсь за тощей спиной с худосочной косицей, и утыкает мне кисть в живот. — Ты спрашиваешь, зачем? — Стервятник пьян в лоскуты, и его качает из стороны в сторону, но глаза стылые, злые и мне немного не по себе. Ничего я не собирался спрашивать. У психов свои причуды и срать я хотел, что там птичник выписывает на своих стенах, но меня опять завораживает эта бесовская магия янтарных глаз. — И зачем? — как баран повторяю вопрос. Стервятник дышит на меня жутким цитрусовым перегаром вперемешку с табаком, постоянно сглатывая, как будто его тошнит. — Всё просто, Помпей, — хрипит Птица, — ты хочешь меня, а я — его. — Кого? — какое-то сонное отупение навалилось на меня. — Да его же! Его! — смеётся Стервятник, кашляя и всхлипывая, как простуженная ворона, обводя рукой стену, и чуть не падает от своих широких жестов. Художник, блядь! Он всё хохочет своим смехом умалишенного и хватает меня за плечо, больно впиваясь когтями в кожу. — Соскучился, понимаешь? — шипит на меня Большая Птица. От него разит дуркой и мне сейчас не до ухаживаний. Он в кровь расцарапал мне плечо, измазал мои джинсы краской и всё продолжает что-то шипеть мне в лицо. Я уже было собрался зарядить ему в табло, когда распахивается дверь четвёртой и из неё вываливается Сфинкс с Горбачом. — Приятных снов, Помпей, — насмешливо своим издевательски-тягучим голосом говорит мне Сфинкс и хватает граблями Птицу за рубаху. С другой стороны Стервятника подхватывает патлатый Горбач, отбирая кисть и фонарик. — У нас вечер ностальгии, а ты нам мешаешь. Долбанные психи! Все до единого. Ухожу.