Падение Дома Белого Лиса

      Брат не просыпался.       Четвертые сутки Лейф метался в горячке, скованный мятежным беспокойным сном. Кеннет не отходил от его постели, находясь в постоянном метании от него к книгам и приготовлению новых настоев. Он не хотел сдаваться. Не хотел отпускать единственного дорогого человека на ту сторону. Еще рано. Еще не время. Было не время ни матери, ни отца, и тем более брат не должен уходить из жизни.       И при этом Кеннет не мог перестать винить себя. Он знал, что это произойдет, видел, что произойдет в этом сражении, но никак не предотвратил, хотя мог. Если бы он не остался в стане Гоито, то мог бы предотвратить это. Кеннет надеялся, что Убалду, как и прежде, сможет защитить короля, однако…       Лис дал увидеть ему то видение, но никак не посодействовал его предотвращению, будто ему было наплевать на судьбу своих подопечных. И это доказывалось тем, что он никак не реагировал на зовы своего прямого ученика. Кеннет вновь и вновь отравлял себя, чтобы оказаться на линии, и с нее взывал к божеству, но в ответ получал тишину и ужасные боли. Несколько раз слугам приходилось звать целителей и для юного жреца, потому как тот не справлялся с этой усталостью и болью, а из-за постоянных уходов раны постоянно раскрывались, а потому кровь в организме не успевала восстанавливаться.       Но Кеннет не собирался сдаваться. Он продолжал пытаться любыми способами спасти брата. Лейф получил множество ранений, но добили его стрелы. Три стрелы с черным оперением. Но страшны были даже не сами ранения от стрел, а то, что несли наконечники.       Яд.       Потому Кеннет обложился книгами учителя вновь, выискивая информацию о возможном яде и лечении от его воздействия. К сожалению, к его прибытию целители уже извлекли стрелы и уничтожили их, а потому все намного усложнилось. В крови не осталось никаких следов, все впиталось в органы. Кеннет прибег к множеству настоев, чтобы те помогли извлечь отраву, но все было тщетно. Малые проблески улучшения вновь быстро затухали, будто их и не было, и сам Кеннет в такие моменты готов был затухнуть, как свеча.       Слишком тяжело.       Невыносимо.       В который раз он рухнул на стул возле постели брата и прикрыл устало глаза. Дьоделиг лежал тут же у постели, не покидая хозяина. Его шерсть была всклокочена, ребра начинали проступать, потому как пес отказывался от еды, хотя Кеннет и пытался его кормить. Зверь поднял голову на скрип стула, но тут же опустил обратно на вытянутые лапы, тяжело и печально вздохнув. Кеннет понимал его, сам ждал, когда скрипнет постель и брат поднимется с нее, успокаивая младшего.       Но этого не происходило, если постель и скрипела, то только от метаний Лейфа в горячке, а его голос звучал исключительно в стонах и невнятных бормотаниях. И это было невыносимо — видеть и слышать, но не иметь сил остановить. Он снова стал абсолютно бесполезным, как и всегда, до ухода из дома.       В среде тламатиниме он чувствовал себя правильно. Да, он постоянно находился на грани смерти, обучение было жестоким, но Кеннет чувствовал свою важность, свое место. Среди жрецов он смог показать, что на что-то годится.       Ради этого отказался от имени. Отказался от дома и семьи. Это был равноценный обмен. С каждым новым знанием и силой ему нужно было платить новую цену, отдавая себя под нож, истязая тело и дух. Но он знал, что все выдержит. Терпение — его добродетель, никто из его семьи не обладал ею в полной мере, но каждый воспитал ее в Кеннете. Он может вытерпеть все. И это одно из лучших его умений.       Послышался тихий и неловкий стук в дверь. Дьоделиг тихо зарычал, подняв голову и обнажив зубы. — Войдите, — приказал Кеннет, устало поднявшись на ноги, которые он уже не чувствовал. Тихо отворив дверь, в комнату вскользнула служанка, скромно опустившая голову. — Господин, к вам прибыли… — неуверенно начала она дрожащим голосом. — Вести с фронта? — спросил со вздохом Кеннет. Он ушел с передовой вместе раненым братом, но продолжал получать известия. К сожалению, неутешительные. Линия фронта все не сдвигалась с Штормовой Гавани. Военные действия были буквально под стенами столицы, что не могло не удручать и пугать. Но даже с расстояния Кеннет пытался вести сражения, посылал указания, к счастью, они выполнялись. Начались сражения на воде за счет прибывших в гавань кораблей Унии, Империя была зажата в капкан, но очень слабый, что вырваться из него будет достаточно просто для еще полного сил волка. Но Кеннет не терял надежды, что хоть как-то поможет выиграть время. — Это не с фронта, — испуганно произнесла служанка. — Это… жрецы.       У Кеннета все внутри похолодело от мысли, кто это может быть. — Какие жрецы? Они назвались? — спросил жестоко и холодно он, чуть ли не рыча на девушку. Ему было страшно. Невероятно страшно. — Один из них был на коронации господина Лейфа, — произнесла испуганно служанка. — Уейт... Уейтлатоани, господин. Второго я не знаю…       Кеннет опустился устало на стул, лишившись в одночасье всех сил. Этого еще не хватало. Если интуиция его не подводила, а это случалось крайне редко, то все худшие опасения воплощались в жизнь. — Где они? — равнодушно спросил Кеннет, хотя внутри все бушевало от страха. Но он помнил вечный завет матери и не позволял ни одной лишней эмоции вырваться наружу. Даже когда отчаяние подкатывает к горлу горьким комом и готово вырваться с криками и слезами. — В главном зале, — быстро и услужливо произнесла девушка и поспешила удалиться, надеясь, что от нее больше ничего не понадобится. Кеннету уже больше ничего не надо было от нее. Да и другие люди не могли бы ему помочь. Теперь только Лис мог бы его спасти, но к нему не пускали.       И видимо последние нити связи вот-вот оборвутся.       Кеннет заставил себя встать. Ноги дрожали, а из глаз готовы были хлынуть слезы. Но он стерпел это, лишь склонился над братом, оставив на его горячем мокром лбу легкий поцелуй. — Я скоро вернусь, — устало улыбнулся он, не веря уже, что Лейф его услышит. Сейчас Кеннет не мог подумать, что дальше хоть что-то пойдет гладко. По факту, сейчас это конец. Но все же он подавил судорожный вздох, привычно выпрямил спину, изображая силу и уверенность, одернул одежду и до боли зажмурился.       Ему надо идти на заклание.       Каждый шаг давался с трудом, стены давили, а коридоры казались холоднее и длиннее, будто они бесконечны. И Кеннет был бы счастлив, если бы это оказалось так. Но пытаться растянуть время бесполезно, неизбежное уже не просто постучалось двери, а вошло в его дом.       В сером зале, окутанном трауром и печалью, его ожидали двое. Обезображенные телом, но возвышенные душой, высшие существа, что отказались от мирской жизни, отдав себя высшим силам, великим божествам. — Да будет ясен ваш путь, — поприветствовал Кеннет, склонив смиренно голову, низко поклонившись. — Осветится ваша дорога на Ту сторону, — ответил, еле шевеля израненными расшитыми губами, один из пришедших, второй же, с зашитыми веками поднял руку, своеобразным жестом осветив Кеннета. — Что вас привело сюда, великий Тлакатекухтли, мудрейший Уейтлатоани? — предельно спокойно и почтительно произнес юноша, хотя сердце билось о ребра как заполошное, предчувствуя скорую остановку. Перед ним возвышались смертельными тенями двое высших представителей его учения. Уейтлатоани непосредственно является главным последователем Белого Лиса, его лицо было обезображено шрамами, тонкие губы прошиты несколькими строчками нитей, мочки были обрезаны, отсутствовало по паре пальцев на руках. Тлакатекухтли — высший из числа всех тламатиниме. Внешне убогий старик хранил в себе мощь всех божеств, стоящих по Ту сторону, за что тот истерзал себя всеми возможными способами, и зашитые на живое глаза были меньшим, что пришлось пережить высшему.       Это были величайшие и опаснейшие люди, что перестали по сути быть людьми и стали чем-то свыше. И эти существа пришли к нему. — Ты, Иштлильшочитль, — прозвучал одновременно глухой и звонкий голос, исходящий будто откуда-то сверху, со всех сторон сразу, а не от одного человека, чей взор был навек закрыт. Его голос был одновременно глубокий и при этом сухой и нейтральный, в нем слышались и спокойствие и гнев. — Ты предал наше учение. — Я не предавал вас, — склонил голову в почтительном поклоне Кеннет. — Я все также верен учению и провожу необходимые ритуалы. Мои мысли все также принадлежат Белому Лису… — Не ври нам, — произнес с силой Уейтлатоани, и от одной это фразы веяло такой властью, что хотелось упасть на колени и молить о прощении. Только он привык. Кеннет проходил у него обучение, этот человек вновь и вновь убивал его, чтобы погрузить в эту странную жизнь. Кеннет привык, да и в принципе он не любил перед кем-либо преклонять колено. — Я не вру вам, — стиснув зубы произнес Кеннет, делая все, чтобы голос его не подвел. — Я верно следую учению… — Ты вернулся к мирской жизни, Иштлильшочитль, — проревел своим нереальным, неземным голосом Тлакатекухтли, а на его лицо легла тень гнева, одевшая на него маску разъяренного Алого Медведя. — Ты стал называться прежним именем, что отдал нам. Ты посмел ослушаться нас. — Я не… — попытался сказать Кеннет, но его мгновенно прервал оплетенный холодным гневом Уейтлатоани: — Довольно оправдываться! Ты был предупрежден. С самого начала тебе было сказано отказаться от прежней жизни. Но ты пожелал к ней вернуться и пытаешься доказать, что ты невиновен?! — Ты преступник, — прозвучал властный и жестокий голос Тлакатекухтли. — И тебе не избежать нашего наказания. — Прошу, не надо, — прохрипел Кеннет, чувствуя, как паника и отчаяние подступает, отчего руки дрожат, а в горле встал ком, перекрывающий дыхание. Паническая атака готова была охватить все нутро, потому как это действительно было самым страшным — лишиться всего. — Мы отлучаем тебя, — прозвучал хор неземных голосов, обрушивший на голову провинившегося ученика. — Не надо, умоляю, — наступив на горло своей гордости, произнес, взмолившись, Кеннет. — Мы не прощаем никаких проступков, — произнес строго Тлакатекухтли, доставая из кармана небольшой деревянный тотем. Сидящий лис, обвивающий хвостом лапы. Он сам вырезал эту фигурку, долгие дни он потратил на эту статуэтку, а после мучительные часы его кровью омывался деревянный лис, пока его создатель мучился в агонии лихорадки с вскрытой грудиной, из раны которой виднелись кости. Это лис — его знак верности, он сам, отдавший себя в руки верховного тламатиниме. На нем, на нижней части, было вырезано старательно имя Кеннета, которое он отдал вместе с тотемом.       Он знал, что будет дальше. Он видел, как это происходит с другими и надеялся, что с ним такого никогда не приключится. Но вот Тлакатекухтли держит его тотем, чья древесина до самой сердцевины пропитана его кровью и слезами. Его тонкие пальцы на ощупь находят вырезанное имя, тонкое, похожее на шило, лезвие коснулось дерева, проникая сквозь волокна на несколько миллиметров.       Вновь возникает хор голосов. Они звучат не извне, а уже внутри сознания, они обжигают адским огнем и искалывают ледяными иглами. Эти голоса предвещают конец. Тлакатекухтли провел инструментом вниз, проводя резкую четкую линию, как разрез клинка. Вместе с этим движением раскрылись раны на теле, боль разом оплела его, плотным коконом обжигая нутро. Живот свело от агонии, будто он был набит гвоздями и залит бурлящей лавой. Легкие были в огне и внутри полыхал огонь. Кровь по опаленным пищеводу и трахеи поднялась до горла, и Кеннет начал задыхаться от нее, падая на пол. Кашель был не слышен из-за непрекращающегося заклинания, что заполнило каменный зал, отражаясь от холодных стен и с силой ударяющего поваленного юношу.       Он кричал. Он не мог не кричать. Кеннет привык к боли, ему всегда доставляли боль, ее физическое проявление преследовало с позднего детства. Отец сам не бил, но тренировки были суровыми и тяжелыми, а потому мальчишка часто бывал у лекаря, залечивая раны и переломы. У него к тому же была болезнь матери — плохая свертываемость крови, из-за которой он практически умирал от порезов.       Сейчас кровь не останавливаемым потоком опадала на пол, откашливаемые кровавые сгустки падали с отвратительным шлепком в кровавые лужи. — Прошу, — задыхаясь, от слез и крови молил Кеннет. Но они были безучастны. Тлакатекухтли продолжал творить наказание для предавшего их ученика. Резким движением он провел две наклонные линии с правой стороны от уже прочерченной, образуя клин.       Турисаз. Третья руна. Руна внутреннего огня, что разрушает все. Поверх его имени, что практически равносильно смерти.       Этот разрушающий огонь разлился внутри, испепеляя все, чего коснется — органов, сознания, души.       Это нечеловеческая боль, это боль Богов, их гнев и ярость, что способны уничтожить все.       Это уже не крик — это настоящий ор, звериный рев.       Кеннет не чувствовал ничего, кроме этой боли, что была в каждой клетке, в каждой мысли и вдохе. Кости крошились в стеклянную крошку, что впивалась в открытые раны мышц, что рвались на волокна каждое мгновение, следом сразу по живому зашиваясь.       Он не слышал гулких шагов, его оглушили собственные крики, что превратились в бульканье и хрипы. Кеннет царапал пол, обламывая и срывая с нескольких пальцев с кожей ногти. Остатками он вонзился в шею и лицо, оставляя глубокие рваные царапины, не чувствуя, что и как ранит. Ему хотелось содрать с себя кожу, вырвать себе глаза и сердце, оторвать себе руки и ноги, лишиться головы — что-нибудь, чтобы эта агония прекратилась.       Кеннет лежал в луже собственной крови, казалось ее столько, что в теле больше не осталось, но при этом из открытых ран еще продолжало сочиться. Он не мог дышать, боль и кровь не давали вздохнуть.       Неужели это конец? Это все?