Трудно было сказать, что паршивее: круглые сутки заниматься под бдительным присмотром отца или в перерывах между его воспитательной программой убеждать мать, что все нормально; нет, на отца он не сердится, ведь тот поступает с ним справедливо. И вообще это он виноват, что позволил Максимилиану делать это с собой, бог не разрешает двум людям одного пола… Герберт поначалу держался, но когда шарманка заиграла в сотый раз, сгоряча спросил мать, осуждает ли бог любить не того, с кем обвенчан в церкви? Бедная женщина побледнела, а затем выскочила за дверь, оставив сына наедине с чувством раскаяния. Она не заслужила такой жизни. И он не заслужил. Если бы нашлось какое-то решение, более гуманное, чем позволить вампиру-мозгоправу избавить себя от всех проблем одной лишь ночью, проведенной на балу, то он непременно бы воспользовался им…
Проглотив ужин, не чувствуя вкуса, виконт Эдер поспешил скорее выйти из-за стола, так как на протяжении всей трапезы был вынужден воевать не только с отсутствием аппетита, но и с невольным поглощением очередной семейной драмы. Зная наперед, чем все закончится, Герберт предпочел не узнавать, насколько он хорошо знает свою семью, а потихонечку удалиться из «теплого семейного очага».
Юноша понял, что такое по-настоящему дышать, лишь когда выбрался через черный ход и вдохнул не спертый зимний воздух, чувствуя как тот буквально прожигает легкие свежестью и холодом. Счастье, что сегодня отец был приглашен на какую-то встречу, а мать внезапно обнаружила, что хочет новую пару зимних сапог…
Утопая в сугробах, Герберт еле слышно насвистывал мотивчик какой-то пошловатой деревенской песни, которую в свое время просвистел для него Максимилиан. Тот вообще, несмотря на свое знатное происхождение, был отпетым поклонником плебейских непристойных, чрезвычайно резких шуток, а так же в принципе средств увеселения обычной челяди.
«Умеют же люди развлекаться! — с восторгом говорил он, лукаво поглядывая на виконта. — Знаешь, сколько азарта нужно, чтобы на базаре себе еды свиснуть или за особой знатного происхождения приударить? Да и веселые они люди, не лицемерны не чуть. Своих никогда не предают. А эта душевная щедрость у них в избытке, потому что они бедны. Вот такая вот злая истина. Чем туже у тебя кошелек, тем беднее сердце.» Замечание Герберта по поводу того, что избавиться от обременяющих душу гор золота труда-то не составит, пусть мол этот красноречивый плут делом свои слова докажет, было пропущено мимо ушей.
Блондин где-то в глубине души понимал, что ведет себя как малолетний сопливый недомерок, вот так вот запросто вышагивая к дому своей второй половинки и надеясь, что это не закончится новым скандалом. Усложняло задачу то, то родители Максимилиана тоже были в курсе увлечений своего сына, а по сему были наверняка вдвое бдительнее, чем обычно. Когда на горизонте показался знакомый запорошенный снегом сад, сердце Герберта непроизвольно сжалось то ли от радости, то ли от волнения, а похоже, что от первого и второго вместе взятых. Он так скучал! Но отчего-то понятную ему тоску по любимому заглушало какое-то недоброе предчувствие.
Спину Максимилиана он разглядел еще задолго до того, как осознал, что какая-то секунда может уничтожить всю надежду на то, что рано или поздно жизнь наладится.
Шаг за шагом виконт Эдер подошел к дому достаточно близко, чтобы разглядеть как шею друга ласково обвивают чьи-то руки, а сам он вполне себе «по-настоящему» дарит откровенные поцелуи кому-то другому. Господи, да ведь они всего несколько дней назад виделись! Спрятавшись за дерево Герберт продолжает поливать свое сердце ядом, окунаясь с головой в кипящий котел предательства. Он видит рыжую копну волос, когда Максимилиана наконец отпускают из плена коварных рук, чтобы тот вдохнул полную грудь воздуха, прежде чем начать оставлять страстные засосы на лебединой девичьей шее. Эдер знает эту девушку. Это служанка в доме его уже бывшего любовника. Кажется это она и научила его всем тем пошлым глупым песенкам, которых Максимилиан гордо именовал чуть ли не фольклером и готов был восхвалять каждую ноту. Да, и насчет нот! Стонала эта бестия потрясно, пожалуй даже у бескомпромисного в отношении противоположного пола Герберта что-то в груди екнуло, а уж, что по-видимому чувствовал Максимилиан, уже стягивающий с себя штаны, много мозгов не нужно было, чтобы догадаться… Вот что! Герберт закусил губу до крови и отвернулся, едва увидел как тот достал рукой налившийся кровью член, стоявший по стойке смирно. Не надо было ему подходить к эпицентру своего несчастья так близко! Увиденные детали только прочнее осели в голове и будто навсегда там отпечатались.
Неровным шагом топая прочь, юноша не ощущал ничего внутри: все мысли и чувства куда-то испарились, что не могло пока не радовать. Перед глазами снова встало яркое солнце миниатюрной окутанной флером древности Италии: глиняные амфоры и другие изящные горшки, расставленные прямо на улицах, абрикосовые деревья… Им никогда не быть там вдвоем! Какие глупые и наивные мечты поселил в своем сердце несчастный Эдер. И самое сильное впечатление в своих дымчатых грезах на него производило море: необузданное, свирепое. Требующая украшения стихия! Герберт так отчетливо представил, как зачерпывает пригоршню в ладони этого соленого бушующего безумия и опрокидывает на себя, что какое-то время элементарно не придает значения тому, что действительно ощущает соленые брызги на своем лице, а едкий горьковатый вкус щипет язык и небо. Ледяной рукой юноша стирает с лица следы своей минутной слабости и старается не думать о том, как должно быть сильно покраснели его глаза. Он справится!
Эдер не помнит, как он сюда попал. Очевидно, пока его разум бесконечное число раз прокручивал недавно увиденное, силясь отыскать причину этому, ноги несли его куда подальше. Куда же именно? Туда, куда когда-то по иронии судьбы привел его сам Максимилиан. Дешевый паб, у которого не было не выходных, не перерывов на обед, и который встретил его утомившуюся душу как нельзя гостеприимно, обдав прокуренным едким дыханием, а так же сразу плеснув ему в стакан что-то очень ядреное, от чего у юного Эдера тут же заслезились глаза. Это было то, что нужно. После третьего или четвертого, а может и пятого опрокинутого в себя стакана, он почувствовал, как отшелушивается от сердца цепкий налет горечи и предательства.
Он помнил, как небрежным движением вывалил на стол несколько крупных звонких монет, которые кто-то очень быстро накрыл ладонью, а потом слышал вкладчивый шепот над ухом. Он слабо понимал, что ему говорят, поэтому и предпочел кивать, точно совсем уже потерявший рассудок пьяница. Чья-то рука повертела перед его носом каким-то флаконом с белым порошком, а после ловким движением свинтила пробку, высыпав немного на деревянную поверхность стола. Герберт хмыкнул, сообразив, что перед ним, и поскольку в голове не родилось ни одной причины противиться происходящему (единственный, которым он готов был жить, развлекался сейчас с какой-то рыжей потаскухой), он наклонился и, заткнув одну ноздрю пальцем, порывисто затянулся другой. Белая дорожка постепенно таяла, стираемая его судорожными вздохами, а с ее исчезновением, виконт чувствовал, как у него за спиной прорастают крылья, разрывая на нем одежду, заставляя чувствовать себя тесно в этой убогой дыре среди барыг и пьяниц.
Куда он потом брел, вдыхая свежий ночной воздух, было известно одному богу. Кесег остался позади, а нелегкая завела его в какую-то деревню. И так, плутая в темных, грязных проулках, поднимавшихся по откосу холма, неплохо одетый вначале своего путешествия Герберт, остался в одной рубахе и слегка болтающихся штанах без пояса. Голова была легка, а тело было точно пушинка.
— Ах какие у тебя зубки! Точно жемчуг, м. — незнакомый хриплый голос донесся до него, как сквозь вату, но вот прикосновение к своему лицу он почувствовал ощутимо, так что дернул головой, высвобождаясь из обруча чьих-то ловких пальцев, махнувших по его подбородку.
— Я заплачу тебе! Эй, три или четыре твои передних зуба, и ты станешь богачом!
Герберт услышал лязг какого-то железного прибора и, сфокусировав зрение на говорившем, разглядел крупный ухмыляющийся рот с отросшей щетиной и слезящиеся с полопавшимися капиллярами глаза, цепко следящие за каждым его движением.
— Я. И так. Богат, — с расстановкой ответил Герберт и попытался обойти прицепившегося к нему незнакомца. По правде то, что на дворе ночь по минимуму обещало ему серьезные неприятности дома, а по максимуму, так вообще до этих неприятностей не дожить. К тому же пелена сладостного забвения потихоньку начала спадать, уступая место холоду и забытой саднящей ране в груди.
— Вот оно как. Сюда богачи не хаживают, так что хватит мне по ушам ездить, красавчик. Ну-ка, улыбочку!
— Да отвали ты, — пихнул его в грудь Герберт, а через секунду получил неслабый удар под дых, что пришлось согнуться пополам.
Противное металлическое звяканье щипцов, подносимых к его рту, накатило на него наконец панику, так что он начал понимать, что находится в серьезной опасности и, если не возьмет себя в руки, то наврядли сможет ручаться, что вернет домой прежнего Эдера, не разобранного по частям, с рассортированными по баночкам зубами, волосами и внутренними органами.
— Я же тебе макового молока дам, м? Что я зверь какой тебя без анестезии терзать, — продолжал тем временем хрипеть незнакомец, подняв виконта за волосы, чтобы тусклый свет горящего фонаря освещал его бледное испуганное лицо.
— Кажется, вам ясно дали понять, что иметь с вами дела не желают.
Даже будучи мягко говоря не в себе, Эдер с легкостью распознал, кому принадлежит этот голос. Однако праздновать спасение было рано, ибо вовремя материализовавшийся здесь вампир был не так близко, как виконт того желал.
— Правда? Тогда может
вы желаете распрощаться с зубами? — едко выделил слово не чуть не дрогнувший мужчина.
Он явно собирался добавить что-то еще, однако его поганый рот не успел издать больше ни звука, а сильно сжимающая волосы Герберта рука исчезла, к сожалению, ухватив за собой небольшую прядь. Эдер лишь инстинктивно пощупал ужаленное болью место и как завороженный уставился на вырванные золотые нити волос, свободно уносимые ветром.
***
Первое, что ощутил Герберт — тепло. Оно обволакивало его тело с ног до головы, даря иллюзорное спокойствие. Вокруг царила безмятежная тишина, прерываемая лишь треском прогораемых полений в камине. Хотелось, чтобы этот покой не прекращался никогда. Но стоило юному виконту Эдеру пошевелить головой, как оную тут же пронзила боль, от которой под сомкнутыми веками возникали и исчезали алые всполохи.
Герберт сдавленно простонал, приложив ладони к страдающей голове. Ощущение было таким, будто пчелиный рой решил обосновать свое гнездо непосредственно в голове виконта, не спросив у того на подобное зверство дозволения. Прошло некоторое время и юноша смог, наконец-то, открыть свинцовые веки, уставившись в светлый балдахин.
Мысли хладной змеей сильнее давили на разум, заставляя неприятным воспоминаниям о вчерашней ночи просочиться в сознание и вновь вызвать щемящую боль от предательства его возлюбленного.
«Будь он проклят. Вместе с этой рыжей потаскухой.»
Одинокая горькая слеза скатилась по виску, расползаясь влажным пятнышком на шелке белоснежной подушки.
Боль отступила, уступая место ярости, которая кажется пронизывала каждую клеточку Гербертова тела. Он отомстит, пусть не сейчас, но обязательно отомстит Максимилиану за предательство.
— Герберт, ангел мой, ты проснулся!
До слуха виконта донесся дрожащий голос матери, которая тут же подлетела к кровати сына, оглядывая его обеспокоенным взглядом. Глаза ее были усталыми и красными от слез, что она проливала всю ночь, моля Бога, чтобы с ее сыном все было хорошо.
— Матушка.
Герберт поразился насколько чужим ему казался его голос: хрипловатым, низким, тяжелым. Его рука, испещренная невесть откуда взявшимися мелкими царапинами, взяла материнскую и несильно сжала, а сухие, немного потрескавшиеся губы изобразили подобие улыбки. Это было все, на что юный Эдер был способен в данный момент, чтобы успокоить мать, но она, кажется, стала еще более безутешной, вновь заливаясь слезами.
— Мальчик мой, а что же это за напасть такая свалилась на наши судьбы? За что небеса покарали тебя? Ты не заслужил этих страданий…
— Мама, прошу успокойся, — прохрипел Герберт и зашелся кашлем.
Женщина тут же спохватилась и налила из стоящего на прикроватном комоде сосуда воды в стакан. Хотела было дать его сыну, но увидела, что он все еще лежит.
— Не надо, — уже тверже сказал Герберт, — я сам поднимусь.
Герберт старался не показывать своей слабости, поэтому он резко принял положение сидя, за что поплатился возникшим головокружением.
— Герберт, — взволнованно пролепетала женщина, намеренная помочь сыну не свалиться с кровати, но тот отмахнулся, выставив правую ладонь вперед:
— Не стоит.
И под пристальным, немигающим взглядом матери взял стакан с водой, выпил залпом и отставил его обратно на комод,
— Что произошло? — прочистив горло, спросил юноша.
— Сынок, разве ты ничего не помнишь?
Он сделал паузу, делая вид, что вспоминает события вчерашней ночи, но решил умолчать о неприятной истории с Максимилианом, соврав, что он ничего не помнит. Матушке не следует знать таких подробностей, она не заслужила эти страдания. А о том, что произошло после юный Эдер помнил весьма смутно.
— Как же так? Неужели ничего? — взволновалась она. — Значит, и спасителя своего ты тоже не помнишь…
Так, а вот с этого момента поподробней!
— Какой спаситель? — не дав договорить матери, спросил Герберт.
Женщина задумалась.
— Это был некий господин почтенного возраста, роста среднего и длинным бархатным плащом…
— А имя его? Он представился? — взволнованно спросил юноша, сжав руку матери чуть сильнее.
— Да, разумеется. Это был некий граф Фридрих фон Лерман. Я никогда не слышала о нем. Возможно, он живет далеко отсюда.
Герберт замер. Нет, это не Он. Отчего-то виконт думал, что его спас именно его темный покровитель, он буквально был в этом уверен, но убеждения разбились вдребезги о неприветливую реальность. Но все же, какое-то странное чувство не покидало его - сомнение.
Увидев изменение, происходящие на лице сына, мать придвинулась ближе, нежно погладив его по щеке.
Герберт будто очнулся от сна, обратил свой взор на женщину.
— Этот граф рассказал, что произошло в эту ночь? — наконец поинтересовался он.
— Да. Он сказал, что ты чуть не стал жертвой страшного ограбления, бредя по темным улицам бедного квартала.
Тут женщина ненадолго замолчала.
— Герберт, скажи мне, что ты делал в том месте? — не дождавшись ответа, она продолжила: — Почему ты сбежал из дома? А если бы те подлые люди убили тебя?! Почему ты так безответственно относишься к своей жизни? — сокрушалась мать.
Герберт проглотил ком в горле и ответил:
— Я…просто прогуляться хотел, — легкомысленно пожал он плечами. — Не мог сидеть в четырех стенах. А не сообщил потому, что знал, что вы не выпустите меня из дома. — Он говорил все так, словно это была чистейшая правда. От части.
— Что было дальше? — в попытках отвлечь мать от этого вопроса, спросил Герберт.
Женщина смерила сына нечитаемым взглядом и спустя мгновение продолжила.
— Граф совершенно случайно проезжал мимо и увидел, что хотели с тобой сделать, и поспешил на помощь, прогнав злоумышленника.
— Как, скажи на милость, этот добрый господин оказался в столь непотребном месте? Он не объяснил тебе? — Эдер начал что-то подозревать.
— Нет, — ответила женщина, — да и не до того мне было в тот момент! Мне главное, чтобы ты был цел— Она украдкой вытерла слезинку. — Он привез тебя на карете прямо к порогу дома, помог отнести в дом…
— Как он узнал, где я живу?
— Возможно, он знает нашу семью, я не спрашивала. — женщина как-то растерянно помотала головой.— Скорей всего он почтит нас своим присутствием.
— Это почему же?
— Его Сиятельство оставил свой плащ. Видно, граф был так обеспокоен твоим здравием, что позабыл его, когда находился в нашем доме.
— Где он? — неопределенно спросил Герберт.
— Кто? — недоумевала мать.
— «Что», — поправил ее юноша. — Плащ того самого графа, где он?
Женщина удивленно воззрилась на сына, но не проронив ни слова, указала пальцем на кресло в углу комнаты. На его спинке черным озером вниз струился плащ.
Юный Эдер, не обращая внимания на слабость, отбросил одеяло в сторону, становясь босыми ногами на мягкий ворс ковра. Слегка пошатываясь, не обращая внимания на материнские причитания по поводу покоя и постельного режима, Герберт уверенно направился к так интересующему его предмету гардероба. Бледная ладонь аккуратно коснулась мягкой материи, будто Герберт боялся, что это ему мерещится. И тут его пронзила мысль, электрическими разрядами распространяясь вдоль позвоночника по всему телу: «Это был Он — граф фон Кролок!»
***
Смеркалось. Солнце скрылось за горизонтом, оставляя за собой бледно-рыжие мазки на небесном холсте. Становилось холоднее. Редкие хлопья снега плавно опускались на промерзшую землю у поместья семьи Эдер.
— Лизель, скажи Анико, чтобы как следует растопил камин в этой комнате. Угли почти прогорели, — приказала графиня служанке.
Дождавшись кивка госпожи, девушка поспешила удалиться из комнаты, стараясь не бросать заинтересованного взгляда на графского отпрыска, который, словно маленький ребенок, свернувшись калачиком в глубоком кресле, укрылся черным плащом.
Графиня так же воззрилась на своего сына с долей беспокойства. Мотив его странного поступка ей был не ясен. С чего бы ему укрываться плащом абсолютно незнакомого человека? Это было странно и толкало женщину на неутешительные мысли: события прошлой ночи нанесли непоправимый ущерб его разуму. Это могло объяснить его поведение.
— Герберт, ты не желаешь отужинать? — мягко спросила женщина, аккуратно положив узкую ладонь на плечо сына.
— Нет, — вздрогнув, шепнул Герберт.
Его взгляд был прикован в одну точку — на настенный серебряный крест, что висел на противоположной стене. Он ждал.
Графиня тяжело вздохнула.
— Я скоро вернусь.
Послышался негромкий стук двери. Герберт остался один. Так даже лучше. Никто не докучал ему разговорами и нареканиями. Он, конечно, любит мать, но ему сейчас очень хотелось побыть одному и просто слушать тишину. Слышать вой ветра за окном, слышать…глухой шорох.
Герберт тут же подскочил с кресла и во все глаза уставился на распятие, которое будто ожило, перевернувшись вверх ногами, и некоторое время продолжало чуть заметно покачиваться из стороны в сторону.
— Неужели…
