Молчи, душа моя

Вдали от всех, в холодных стенах замка Иф, Навек я узником остался. Хоть я живой, я — миф, Хоть я бежал — не спасся. Хочу забыть, забыть о прошлом навсегда. Но как мне совладать с душою, Когда, едва дыша, она живёт тобою?

      Эдмон прибыл в Марсель за несколько дней; оттуда он планировал ехать в Париж.       И когда спустя столько лет ступил на этот забытый им берег, им одолели неописуемые чувства сначала радости, нежных и тёплых воспоминаний, а потом такого резкого отвращения, что перед глазами поплыли зелёные блики, будто его ударили по голове и животу чем-то тяжёлым. Граф, холодно осмотрев вечерний порт, к своему удивлению заметил странно знакомую фигуру на песчаном берегу. Женщина, это была, несомненно, богатая женщина, но что она делала здесь? В столь поздний час… Несколько раз моргнув и закрыв глаза, капитан уже её не видел. Но после этого видения ужасно больно закололо сердце.       «Что же ты меня ножом калёным жжёшь?» — проносилось в его голове.       Монте-Кристо приказал подать ему экипаж, и этой же ночью выдвинулся на Елисейские поля, где и был теперь его дом… На этот старинный дом у графа были огромные планы, заключающиеся в мести одного из виновных.       Тихо, темно и так холодно было в экипаже, а потом и в поместье. Казалось, слуги зажгли и растопили все печи, что были в доме, мужчина даже ощущал, что потеет от этой жары, но не было никакого тепла, отчего-то ему хотелось больше, отчего-то его морозило будто в зимнюю ночь во время метели на палубе корабля. Он будто бы стал айсбергом, застывшем в своём океане грусти и некого отчаяния. Не успел! Всё потерял! И всё из-за этих двоих.       Как большой паук, он сплетал сейчас их судьбы, а из этого дома строил огромную и вязкую паутину, в которой запутался бы сам, не зная чуть ли не деталей будней их жизни.       С тяжёлой головой граф смог уснуть, а на следующий день по всей Франции пронеслась новость о том, что у новоприбывшего графа намечается бал.       Бертуччо с несколькими слугами ходили по улицам столицы, во всё горланя: — Бал маскарад у графа Монте-Кристо! И бедный, и богатый, и закон, и вор — все приглашены! Большой приём у графа Монте-Кристо! — и так чуть не целый день, запивая охрипшие связки кровавым бургундским вином.       Рядом бегал журналист, записывающий всё в какую-то книжку, расспрашивающий их об этом неизвестном ранее графе.       На этот бал пришёл весь высший свет, бомонд и телеграф.       Даже известные нам ранее Вильфоры и Морсеры. Эдмон стоял в стороне, пока не выказывая лица, стоял там, где можно было видеть всех и где не видели его.       Но сейчас взгляд его был прикован лишь к одной. Мерседес, это была она.       Та самая, ради которой он жил первые годы в тюрьме, та самая, к которой с огромной силой стремилась всегда его душа, и та самая, что предала его, поверив словам о его гибели.       Он боролся сам же с собой, чтобы просто не взять и подбежать к ней, не обнять, поцеловать… Это было ему им самим запрещено ради сохранения рассудка… Немного подождать до конца бала. — Бертуччо, начинай маскарад! — сказал он в пустоту.       По залу зажглись огни, на балконе заиграл оркестр, в дьявольском вальсе стали кружиться пары в масках, и в граф знал каждую из этих масок, каждого стервятника этой ночи.       Эти его холодные глаза следили за всем до того момента, пока музыка не переменилась на нежную, тихую, и в центре, отличные от всех в белых костюмах закружились светлые дети, Альбер и Валентина.       Он, ребёнок де Морсера, был копией молодого Эдмона, черты лица и сам он был будто срисован с самого моряка: его улыбка, взгляд на любимую, его движения. Ничего в этом юноше не было от Фернана, только глаза были материнские; эти глаза Дантес всегда узнавал из тысячи других, но не заметил и не узнал сейчас, когда залюбовался парой.       Два ореховых глаза смотрели на него с удивлением, страданием, вопросом и огромной любовью; граф вышел во всей своей красе, наконец, нехотя показался ей, не зная даже того, что на него смотрят. — Эдмон…— тихо прошептал женский нежный голос, а по красивому маленькому лицу пробежала слеза, тонкая, как паутинка, еле заметная от того, что просто не осталось слёз в этом существе, все выплакала за двадцать лет, и почти никто, кроме собственного сына, не видел на этом лице улыбку хоть когда-нибудь. Почувствовав на себе взгляд, граф повернулся и мгновенно побледнел. — Мерседес… — и по его лицу пробежала столь же незаметная, обжигающая слеза, исчезнувшая на подбородке.       Тут он уже не смог себя сдерживать. Руки его, что были в перчатках, стали мокрые от холодного пота, он заволновался как мальчишка, видя свою единственную, и всё же, совладав с собой, капитан «Фараона», узник Иф, а ныне и граф, пригласил жену де Морсер на танец.       И будто все исчезли, когда они встали рядом, смотря друг другу в глаза, будто они одни были в этом зале, будто вместо оркестра музыку им играли их сердца, бьющиеся так сильно и быстро, что оба слышали их стук друг у друга. — Скажите, граф, бывали ли вы когда-либо в Марселе? — спросила его Мерседес, еле дыша и дрожа от всякого его прикосновения.       Несколько секунд граф молчал, смотря в её глаза и будто спрашивая, специально ли она по ране его режет. — О да, — произнёс он гордо, пытаясь навеять забытье и на себя, и на неё, чтоб не чувствовала девушка Его присутствия. — Причём не раз, но вспоминать об этом не люблю, — проделав очередной круг, проговорил мужчина, погружаясь в тяжкие воспоминания. — Да? Но почему? — Ведь сколько она помнила, ждало в Марселе их обоих только счастье и любовь… Но вспомнился ей резко последний его восклик «Мерседес!», будто моряк знал о том, что не вернётся, так грубо его взяли под руки и так победно посмотрел на него ревностный взгляд его былого друга. — Потому что там однажды я навек утратил веру в чистоту и благородство, и с той поры туда ни разу, ни ногой. — Теперь они смотрели друг другу в лица, будто вспоминая всё, на мгновение в глазах их даже мелькнула нежность прежней любви. — Это было… так ужасно? — Ломкий вопрос. Девушка боялась задать его, обидеть Эдмона, столько пережившего за все эти годы. — Да… — прошептал он, упав в душе и опустив глаза, и стремительно ушёл, сжимая руку в кулак и кусая губу.       Его вновь захлестнуло волной ненависти.       И он захлебнулся. Было больно, было чертовски больно им обоим.