Розье

Мы пытались растолкать австрийца, но узнать удалось только то, что в Нурменгарде из авроров он был один — на том решили дождаться Гриндевальда и узнать, что делать. Австриец остался в сырой комнатушке, затопленной холодным сиянием электрической лампы. Полночи я думала о предателе, Якобе и Винде. На войне наверняка брали пленных, проводили допросы. Что Якоб сказал бы о том, что я стала к такому причастна? Нам приходилось убивать и шпионить, а теперь — это. Насколько близко мы подобрались к тому, чего хотели избежать? Вот бы он сказал, что все не так страшно — не так, как было в Европе десять лет назад. Вот бы… Но Винда тоже знала ту войну, Винда пострадала от нее несмотря на то, что не держала оружия. Как и все, кого коснулась война и кто был с нами заодно, она не колебалась. И точно знала, чего хочет. Вот бы мне хоть толику ее уверенности. Меня вытолкали из сна глухим стуком в дверь спальни. Было холодно, на наступление утра намекала только пламенная кайма на задернутых шторах. Укутавшись в одеяло, как в игрушечную порфиру, я дошла до тахты, завернулась в халат и в два прыжка добралась до двери. Интересно, как Винда оценит мой откровенно жалкий вид? На пороге стоял совсем другой человек. — Куини. — Мистер Абернети. От собственного ответа мне самой стало еще холоднее, и я попыталась улыбнуться. Его выражение лица не изменилось: то ли моя улыбка вышла совсем скверной, то ли Абернети был не в духе. Раньше он был по-своему очарователен: всегда энергичный и добрый. Тина часто жаловалась на его строгость, откровенно намекая на его влюбленность в меня так, будто я о ней не знала. Теперь же из него будто выкачали жизнь. В черно-белом костюме (он всегда носил костюмы, мистер работяга) и с побледневшим лицом он казался каким-то монохромным. Ни единого яркого пятна ни в мыслях, ни в одежде, ни в мимике. Мне так легко было его понять. — Мистер Г’индевальд ждет вас-с. — Он поморщился. Не знаю, что случилось с его языком, но про себя Абернети клял его. — Он с Дю’ингером. — Хорошо, сейчас спущусь. Если бы это был Абернети из прошлого, мне пришлось бы спросить: «Что-нибудь еще?» Но это был другой Абернети, так что он как-то резко и неглубоко кивнул и зашагал дальше по коридору. Это был другой мистер Абернети — мистер Абернети из Нурменгарда. Мне подумалось, что в Нурменгарде была другая Куини Голдштейн. Я столького еще не знала. Проводив Абернети, я кинулась собираться. Когда я распахнула шторы, солнечный свет на мгновение ослепил и упал на пол квадратным золотистым пятном. Спальня, цветом стен и обилием дерева напоминавшая болото, немного преобразилась. Она мне не нравилась. Не вызвал былой симпатии вид тяжелых темных платьев, теснящихся в шкафу (я уже не помнила, что и кому хотела доказать, закупаясь совсем непривычными вещами). Еще меньше мне нравилась та часть замка, в которой держали австрийца, но именно туда я аппарировала, едва привела себя в порядок. У массивной двери, ведущей в камеру, стояла Винда. Лучи настенных светильников заострили черты ее лица, подчеркнули выразительность губ, уронили на шею пару теней, стоило ей слегка наклонить голову. От нее пахло табаком с какой-то приятной добавкой и угасающей уличной свежестью. — Вы в порядке? Тон ее был такой, что я тут же перевела фразу: «Ну и видок у вас». Невесело усмехнулась и не поняла, чему. — Плохо спала. — В ответ — приподнятая черная бровь и едва теплящийся интерес в глазах. Выглядела Винда так, будто смотрела на меня сквозь призму усталости и легкого непонимания, что происходит. — А вы? Не стоило спрашивать. Она вспомнила всего лишь обрывок минувшей ночи, призрачно ощутила то же, что испытывала тогда — но для меня это обернулось чередой непрошенных ассоциаций. Жар и мягкость кожи под пальцами, отголоски женского стона, жадный взгляд зеленых глаз и разметавшиеся по подушке светлые локоны. Я бы сбежала, если бы не приросла к полу, и, может, исчезла бы, но прохлада коридора все еще ощущалась кожей, особенно на щеках. В животе завязывалось в узел чужое возбуждение и чувство несправедливости. Почему она выбрала кого-то другого? Я не хотела быть там, на месте той блондинки, но почему Винда выбрала кого-то другого? Она усмехнулась: — Я не спала вообще. Она правда забыла, что я легилимент, или сыграла на этом специально? Нет, не об этом я хотела думать. Как я вообще могла об этом подумать? Я шагнула назад, будто ничего не случилось, и прислонилась к стене — только потом заметила, что отзеркалила Винду, стоящую напротив. Ее сонная расслабленность, ее фантомный запах сигарет, ее расширенные зрачки и приоткрытые губы — цветастое пэнсинское безумие, терпкое и вечно выплясывающее в осязаемой полутьме. Нужно было заговорить с ней, но сил хватало только на то, чтобы стоять спокойно и держать лицо. Ее взгляд ощущался как долгое, настойчивое, совершенно бессовестное прикосновение, которое я чувствовала сразу за двоих. Теперь мне не нужен был французский. Когда она неотрывно наблюдала за мной, когда смотрела на мои губы, когда вела взглядом по шее вниз, к ключицам и вырезу платья — она думала на самом понятном из возможных языков. И он притягивал, как речь гипнотизера. Хлопок аппарации привел за собою Гриндевальда. Тот возник сбоку, бледный и угрюмый. — Я сожалею, что заставил ждать, — кинул колюче и на ходу, переглянулся с Виндой. Оба подумали, что я не заметила. Я пришла ради Гриндевальда, и его же не захотела видеть. Винда вскользь улыбнулась мне, улыбка вышла пустой и слишком отчужденной — что бы ни было между нами минуту назад, оно разрушилось. И хорошо. Да, это к лучшему. Определенно. У самой двери Гриндевальд остановился, повернулся к нам, дождался, пока подойдем. — Куини. — Заразительное спокойствие внимательного взгляда. — Человек в этой комнате с нами давно, и он мог сильно нам навредить. Какой бы вопрос я ни задал ему, нам нужно знать ответ. — Пауза. Я поежилась от того, что Гриндевальд собирался спросить. — Ты сможешь забыть, что вы когда-то были заодно? Сможешь помочь мне, чего бы это ни стоило? И вот я оказалась под прицелом сразу двух взглядов. Ничего страшного не случится, пока австриец сам не напросится. Верно же? Верно. Я все решила еще на французском кладбище. — Да. — И, увереннее: — Да, я сделаю все, что смогу. Гриндевальд кивнул и ободряюще улыбнулся — вышло странно, но приятно. Отошел, позволяя Винде снять чары с двери. Австриец встретил нас мутным взглядом, над ним все еще кружили вороны из его сна. Возле рта появилось пятно засохшей крови (его не было, когда мы уходили). Предатель сидел за столом, прямо под лампой, руки прикованы к столешнице длинной цепью — Винда решила оставить его так, надеясь, что это его разговорит. Не помогло. Едва взглянув на меня, он снова представил венскую улицу: неширокую дорогу в свете фонарей, между одинаковыми домами ведущую в никуда. Гриндевальд сел напротив австрийца, я решила встать за его спиной, чтобы не напоминать о себе лишний раз, а Винда осталась у двери наблюдателем. — Тиль, — позвал Гриндевальд, сцепив руки, — мы сражались ради великой цели. Что привело тебя к нашим слабым, недальновидным врагам? Предатель усмехнулся и промолчал. Нарисовал на фасадах домов вывески: антикварная лавка, бакалейная, кофейня. В высоких окнах зажегся свет. — Мы не хотим тебе зла. Помоги нам, и мы отпустим тебя. Сначала применив Забвение, разумеется. Слова, сказанные скрипучим голосом Гриндевальда, звучали речью терпеливого наставника — в голове австрийца она раскатывалась над крышами зданий, как гром. Тот продолжил фантазировать: застрекотали сверчки, ветер всколыхнул голые ветви дерева. Гриндевальд сказал что-то еще, но теперь это был всего лишь отголосок прошедший мимо грозы, в которой только чудились обрывки слов. — …мы не хотим лишних жертв. Мирок австрийца рухнул и сменился видом Гриндевальда, сидящего спиной к светло-серой стене. И этот Гриндевальд был будто другим человеком — от него веяло трупным холодом, каждое его движение предвещало что-то опасное. Этот Гриндевальд был акулой, хитрой и кровожадной. Совсем не тот, кем он был на самом деле. Семья. Дело было в семье австрийца. Я быстро встретилась с Гриндевальдом взглядом, кивнула. — Не заставляй нас проливать кровь тех, кто тебе дорог. Что ты рассказал аврорам, Тиль? Разве он мог знать что-то важное? Гриндевальд не доверял свои планы никому, кроме Винды… Австриец раскусил нас, вернулся на свою гребаную улочку, выстроил ее заново — лабиринт пастельных домов, не пропускающих звуки извне. Сияющие в сумраке окна, стрекот сверчков, покачивающиеся ветки дерева. — Геллерт, у нас нет времени, — нетерпеливо проговорила Винда. Геллерт. Гриндевальд скосил челюсть, хмуро глядя на австрийца, а потом сказал: — Да, ты права. Если он не хочет отвечать так, придется сменить методы. На венской улочке заморгал фонарь. Гриндевальд кивнул, и Винда медленно направила на австрийца палочку. Под кожу закрался мерзкий холод — я знала, что она собиралась сделать. Людей легче всего читать, когда им больно. — Endoloris. Круциатус. Австриец дернулся всем телом, звякнули цепи. Его затрясло, движение палочки — и он свернулся, глухо впечатавшись лбом в стол. Вместо крика боли — протяжный гортанный стрекот. — Я спрошу еще раз, — проговорил Гриндевальд. — Что ты сказал? Широкие плечи австрийца все еще подрагивали, хотя заклинание уже не действовало. В его голове звенела пустота, сдобренная слишком громкими звуками вокруг и шумом его дыхания. Взгляд Гриндевальда. Я качнула головой — ничего. — Что ты сказал им, Тиль? — вкрадчиво проговорил он и снова отмахнулся Винде. Непростительное заклятие — рык игриво сменяется шипением, а потом вырывает из глотки вопль. Где-то там, в разрывающемся на кусочки сознании австрийца, был спрятан ответ. Дико звенели цепи, трещало дерево стола и стула, вой едва не сотрясал стены. Я смотрела австрийцу в затылок и пыталась ухватиться хоть за какую-нибудь мысль. Поймала. И чуть не закричала сама. Раскаленная игла боли проколола висок и медленно двинулась дальше. Степенно прошивая голову. Оставляя жгучий, разъедающий след. Невыносимо. «Все закончится», — чужая мысль. Мерси Льюис, я ей не поверила. Что ты сказал им, Тиль? Хотелось разрыдаться. Закончи это, Куини. Брось. Мою голову едва не вывернуло наизнанку. Что ты сказал им, Тиль? Он почти был готов сказать. Вот он, ответ — всего лишь напорись на заклятие еще глубже. Совсем немного. Я сжала зубы, уловила эхо лихорадочно бьющейся мысли. Почти. В ушах звенело. «Endoloris». Я сдалась. Боль исчезла, вместо нее — прекрасная, сладкая, освобождающая пустота. Даже несильная тошнота мне показалась приятной — лучше уж она. Австриец все еще кричал. Его крик накатил волной. Я остановила себя на середине шага в сторону двери. Этот человек спрятал голову между локтей, его швыряло из сторону в сторону, будто каждая мышца стремилась оторваться и пуститься подальше от его тела, пылающего страшной болью. «Хватит», — сказала я одними губами. В горле стоял ком. Тиль замолк тогда, когда я уже готова была крикнуть, чтобы Винда остановилась. Она опустила палочку и посмотрела на меня настороженно — я по ее глазам поняла, как выглядела. Но не по мыслям. Я не чувствовала и не слышала ее. — Когда мы победим, мир забудет, что это такое. Забудет о… пытках. — Гриндевальд хмуро смотрел на Тиля, подавшись вперед. Он ощущал почти то же, что и я — сочувствие и смутную радость, что все закончилось. Я могла читать его и не могла читать Винду и не хотела об этом думать. — Мечтай, — прохрипел Тиль. — Нихрена у тебя не выйдет. — Кто же нас остановит? — Винда ядовито усмехнулась. — Ты? Это невозможно, напрасно строишь из себя героя. — Ошибаешься. Винда снова подняла палочку. — Не стоит, — мягко остановил ее Гриндевальд. — Ты же не хочешь свести его с ума? Она подняла бровь, сделав вид, что ей все равно — но палочку убрала. — В другой раз, — проворковала она с улыбкой. Затем переглянулась с Гриндевальдом — беззвучный разговор людей, которые давно друг друга знают, — и молча вышла. — Хорошего дня, Тиль, — ядовито кинул Гриндевальд, поднимаясь. Я пулей вылетела в коридор и оцепенела, как будто вдруг оказалась в густом тумане. Знакомые мрачноватые стены показались очень далекими, звуки — словно проходящими сквозь слои ваты. Кружилась голова. Что мы с ним сделали?.. Ощущение руки Винды на моем плече мягко вернуло в реальность, такую, какой она была всегда. Эти глаза. Глаза Винды. Ее взгляд говорил со мной: беззвучно спрашивал и выражал сожаление. Ее мысли — рябь тревоги над омутом незнакомых слов, выражение лица — полупрозрачное спокойствие, прикосновение — приятное, убаюкивающее тепло, сочащееся через плотную ткань. Неужели это она минуту назад направила на живого человека палочку и произнесла непростительное? Как такое может быть? Следом вышел Гриндевальд, и Винда наложила на дверь чары. Одной рукой она все еще придерживала меня — хотелось податься навстречу, чтобы впитать ее тепло и уверенность. Несмотря на то, что мы не были так близки (наверное). Несмотря на то, что она сделала (по просьбе Гриндевальда). — Хотел бы я, чтобы авроры в свое время смотрели на меня так же, как ты — на этого предателя, Куини. — Странный взгляд холодных глаз над массивными скулами сделал Гриндевальда каким-то сверхъестественным. — Но в них не было и части той силы, что, оказывается, есть в тебе. Я выдавила улыбку. Винда чуть сжала мою руку возле локтя, потом пригладила и отпустила, след ее пальцев еще недолго ощущался приятным напряжением. О нет. — Удалось что-то выяснить? Одна только фраза выбила из меня дыхание, взгляды Винды и Гриндевальда сдавили неумолимой хваткой. Я могла испариться, буквально, пуф — и оказаться где угодно, но это не спасло бы. Не спасло бы от их разочарования и недоверия. Легилиментом быть не надо, чтобы понять, чего они ждали. Ответа. Что ты сказал им, Тиль? — одна только мысль об этом фантомом ударила в висок. Я потупила взгляд. Что им сказать? Как им сказать? Это же всего лишь одна промашка, да? Я же не подводила их раньше. Они должны мне это простить. — Куини? — В том, как старательно Винда выговорила мое имя, отчетливо слышалось подавленное желание сделать ударение на последний слог. Она не требовала, не возмущалась, это было скорее как почти невесомый толчок, чтобы поторопить. Только я от него чуть не полетела кубарем. Я тряхнула головой, глядя в сторону. — Нет. — Пискнула. — Ничего. Краем глаза я заметила, как они переглянулись. О чем они думали? Немец да француженка, худшей какофонии звуков и придумать трудно. Черт! Сам воздух здесь стал противным, холодно и влажно лип к коже, и все внутри просило уйти куда-нибудь подальше. — Это не та ошибка, которая может нам серьезно навредить, — проговорил Гриндевальд, заложив руки за спину. — Но нам нужно, чтобы ты развила свой талант и чтобы это больше не повторилось. Ты же способна на это, Куини? Отчитывал как девчонку. Да что там, даже на первых курсах Ильверморни, когда меня ловили на хулиганстве, не было так стыдно. Я кивнула, сил посмотреть на него не нашлось. — Мне жаль. Он вздохнул, снисходительно так, будто все произошедшее было пустяком. Подошел, тронул за плечо, задержался ненадолго и стремительно зашагал дальше. — Винда, я жду тебя, — кинул на ходу и аппарировал. То, что он не накричал на меня, не значило, что он не злился. Я не чувствовала от него ничего и не смела лезть в его голову, но как он мог быть спокоен? Я подвела их. Не сказала того, что они хотели узнать. Взгляд Винды прожигал кожу на щеке. Нет, пожалуйста, только не вы. Я посмотрела на нее, не съежившись лишь благодаря огромному усилию воли. Ее холодная отчужденность ощущалась пощечиной: за красотой бледного лица больше не скрывалось ничего теплого и человеческого, глаза с расширенными зрачками были пустые и строгие. Неужели это она заботилась обо мне минуту назад? Или я все напридумывала? — Легилименция. Я же сказала потренироваться, — сказала она, приподняв подбородок. Мы были одного роста, но она смотрела свысока. — И займитесь окклюменцией. Вы слишком чувствительны. В каждом слове слышался свист хлыста. — Хорошо, — машинально сказала я. Это было настолько жалко, что на целое мгновение Винда вся изменилась. Воображение нарисовало утопическую картину: вот меняется ее взгляд, вот, оттаяв, она говорит что-то ободряющее. В реальности же она только приподняла бровь и исчезла, не попрощавшись. Будь здесь Якоб, он бы простил и принял. Он был бы милым и улыбчивым и сиял бы неподдельной добротой, его большие мягкие руки были бы теплыми и, может быть, пахли бы выпечкой и сладостями — такими я их запомнила. Он не мог бы найти слова, каждой буквой каждой мысли желая меня успокоить и согреть. Он помнил бы, как я ушла от него в огонь, но топил бы это в безграничной нежности. Как я могу злиться, думал бы он, ведь она такая славная, такая милая, я и мечтать о такой не мог. Он был бы таким заботливым, внимательным, понимающим, и с ним было бы спокойно, и мы были бы друг у друга. И он был бы слишком хорош для меня, и я все еще хотела бы Винду Розье. Мерлин. Все это время я была одной из тех женщин, что хотели других женщин и считали это дружбой. Я же всегда была уверена, что я от них далека. Я же никогда не понимала этого и думала, что не пойму. И вот я стала называть вещи своими именами. Я хотела Винду, ее заботу, эмоции, близость. Я хотела Винду и осознавала это тогда, когда она была от меня чудовищно далека. Оставшийся день пахнул пылью библиотеки, он выстроился со всех сторон бесконечными стеллажами с книгами, расстелился передо мной пожелтевшими страницами с текстами — английский, латынь. Может, если бы я занялась изучением раньше, а не глупо ворочалась в постели, я никого не подвела бы. Может быть, если бы я занялась изучением раньше, а не жалела себя, я бы уже смогла точно узнать, что Винда (и Гриндевальд) обо мне думали. Может быть, если бы я занялась изучением раньше, мне не пришлось бы продираться к ним через чувство вины и ругани на саму себя. Может быть… Может быть, мне вообще не стоило приходить в Нурменгард. Меня ведь никто не держал. Нет, я не могла сбежать. Это несерьезно. Я работала всего лишь секретаршей в МАКУСА, потому что я была несерьезной. Тина слишком сильно оберегала меня, потому что я была несерьезной. Почти каждый, у кого при первой же встрече возникало желание трахнуть меня или обмануть, не сомневался, что у него получится — потому что я была несерьезной. Так что да, я до поздней ночи сидела в библиотеке, чтобы научиться выворачивать чужие умы и быть серьезной. Почти неделю у меня единственной не было никаких заданий, кроме как рассказывать байку о Тиле, которую передал Абернети. Ни Винду, ни Гриндевальда я не видела и понятия не имела, злятся ли они еще. Это было жутко — как будто сам замок тоже обозлился на меня, и теперь на каждом углу ждало что-то неприятное. Я только и думала о том, как скорее вернуться к хоть какой-нибудь работе, чтобы оправдаться. Знакомый сад стал моим убежищем. Воздух в нем был прохладный и свежий, за панорамными окнами замерли заснеженные, поблескивающие в лучах солнца горы, внутри — как посреди лета жили зеленые изгороди, цветы и бабочки. Я успевала обходить его минут за пять и спешно забегала обратно в замок, к каминам и обогревателям. Во время одной из таких вылазок Винда и встретила меня — как раз на обратном пути. Остановилась, замерла мраморной статуей — приподнятый подбородок и внимательный взгляд светлых глаз. Мисс Розье, мисс роз с губами цвета кровавого бутона. Обычно безукоризненно собранная, в этот раз она небрежно накинула пальто на плечи. Руки в карманах, взгляд ничего не выражает. Мысли?.. — Нужна ваша помощь, — сказала она вместо приветствия. Ну наконец-то. — В чем дело? Кажется, я застала ее врасплох такой реакцией. Воздух, намертво схвативший насыщенный запах роз, с каждой секундой становился только холоднее. Я заставила себя стоять на месте неподвижно. — Нужно встретить человека, в чьей честности мы сомневаемся. Нет, в одном платье в этому саду долго не продержишься. — Понятно. Я помогу, — ответила я и, сама не заметив, потерла плечи. От внимания Винды этот жест не укрылся — она усмехнулась и прошлась по мне взглядом, снизу вверх. — Оденьтесь теплее, — сказала она, все еще усмехаясь. — Я подожду в холле. Треск аппарации — и вот я уже одна. Захотелось рассмеяться: вот так я бежала от заботы старшей сестры. Вот так Винда на меня злилась. Идти к ней в холл было приятно: теперь я не ждала, что напорюсь на непроницаемую ледяную стену. Когда Винда взяла меня за руку, чтобы перенести обеих, я додумалась спросить: — Куда мы отправимся? — Мюнхен. — Горячие пальцы на моей ладони чуть сжались. Я кивнула и увидела сумеречную улочку до того, как мы оказались на ней на самом деле. В реальности, а не в памяти Винды, она выглядела как трафарет самой себя на полотне густого тумана. В котелке с бурлящим зельем не-магического больше, чем в этом тумане. Два тусклых пятна светильников в паре ярдов над нами выхватили бетон и стекло здания, обрисовали верхушку еще зеленого дерева. Винда потянула меня за руку, и мы пошли дальше. Мне не нравилась эта улица. То и дело оглядываясь, я не могла найти, что именно настораживало. Может, нечто в многочисленных окнах? Да кто будет смотреть на улицу в такую погоду, еще и без света? Или в переулке, который мы прошли? Зияющий черный прямоугольник так и манил, чтобы я проверила его с помощью Lumos Maxima… или Lumos Solem, чтобы неповадно было прятаться в темноте. Но я и так подорвала доверие к себе, не хватало только выставить себя параноидальной дурой. Мы подошли к двум мужским фигурам, Винда отпустила мою руку (под ладонью стало неприятно холодно и пусто). Гриндевальд и Абернети. Мы молча обменялись кивками. — Еще пара минут. — Гриндевальд сверился с карманными часами. Я повела плечами: осенний влажный холод пробрался за шиворот. Туман только сгущался. Черное пятно на месте переулка таяло в серости, но я все еще чувствовала, как оно молчаливо таращилось на меня. Почти невесомое чувство опасности, трогающее за лопатки, в конце концов заставило обернуться. Ничего. Безжизненное спокойствие мрачной улицы. — Chère? — Винда тронула меня за плечо, второй рукой потянулась к палочке во внутреннем кармане расстегнутого плаща. И как она не замерзала? Гриндевальд и Абернети тоже смотрели на меня, настороженно, внимательно. Я хотела сказать им правду, но не успела. Треск аппарации — вспышка и гром отраженного заклинания. Палочка Винды, направленная в сторону незнакомца. Кто-то еще попытался аппарировать к нам, Абернети выкрикнул заклятие, отразил удар. Я схватилась за палочку — Гриндевальд уже зачитывал какое-то заклинание. Если бы я не тянула время… «Avada kedavra», — изморозью повеяло со стороны злополучного переулка. Protego. «Avada kedavra», — чья-то мысль сбивчивым шепотом призывала обернуться. Синий пламень Гриндевальда волной рванул в сторону авроров и напоролся на невидимый щит. Мой Petrificus Totalus угодил куда-то мимо, и из стены треска аппараций и вспышек магии в нас швырнули каким-то заклятием. Я увернулась, заметила зеленые искры совсем рядом. — Винда! Она поднялась с земли, абсолютно бешеная, увернулась от моих рук и швырнула непростительное, вытерла кровь с губ. Черная фигура в нескольких ярдах перед нами рухнула на землю, но никто не заметил. Следующее заклинание — характерный треск молнии и вспышка на конце палочки. Я отразила заклинание, летящее в нас обеих. Мерлин, как же Винде досталось… «Avada kedavra». Я обернулась, воздух вспыхнул зеленым. Мужское тело свалилось на асфальт, словно монолитная статуя. Моя палочка еще таращилась в серую пустоту там, где только что стоял аврор. Это же не могла быть я? Меня схватили за локоть и перенесли в Нурменгард, но эта картина, эта улица с бездыханным аврором все еще стояла перед глазами, вытесняла собою вид коридора замка. Я повторила заклинание по слогам, вслушиваясь в собственный голос. Ava-da-ke-dav-ra. Да, все сходится. Я убила человека. Я убила человека, и я яростно затрясла головой, пытаясь отогнать картину тумана и трупа. Темно-бежевое пальто, темный затылок, упавшая рядом канотье — и серость, хлещущая со всех сторон. Осязаемая. Грязная. Я отшатнулась к стене и сползла по ней на пол. Осознание, что я натворила, повисло где-то в голове, но я никак не могла его поймать. Никак не могла почувствовать его в руках. Его тяжесть, как оно все сильнее притягивало меня к земле (а должно было раздавить к чертям собачьим). Рукоятка палочки больно укусила меня. Я разжала пальцы и тупо уставилась на ладонь с краснеющим пятнышком и на рукоять: на завитушку ракушки, под которой раскрылась беззубая, костная по цвету пасть. Древко будто выплюнуло новый сноп зеленых искр, изголодавшись по смерти. Я швырнула палочку в сторону. Она могла треснуть или сломаться, могла отколоться вырезанная из дерева ракушка. Плевать. Я подтянула к себе колени и уткнулась в них лбом. Яубийцаяубийцаяубийцая… Я захотела вскрыть себя и вынуть эту сучью гниль, пока она не пошла дальше. Но я не могла. Не могла избавиться от этой мысли. Я, сидящая на полу и глотающая собственный вопль, и я, занесшая палочку — это были два абсолютно разных человека. И от второй твари было не сбежать и не скрыться. Я силой удерживала себя на месте. Просто потому что — куда идти? Просто потому что — что теперь делать? Кровь из расшибленного лба растекалась по влажному от тумана асфальту. Любой, кто встретился бы мне в Нурменгарде, сказал бы — это нормально, сказал бы — так бывает. Это правильно. Только это было неправильно, чудовищно неправильно, непередаваемо неправильно. Я не могла закричать. Поэтому крик давил на грудь изнутри. Треск магии напомнил звук заклинания. Звук чужой смерти. Что он почувствовал, этот человек? Он видел мою спину в красном пальто, светлые кудряшки, потом, когда я обернулась — лицо. И зеленую молнию, летящую прямо в него. О чем он думал? Сомневался ли хоть сколько-нибудь в том, что поступал правильно, во имя лучшего? И был ли он прав? Стук каблуков мерно избил слух, хоть и звучал как-то приглушенно. Словно запись старой пластинки. — Куини. Не знала, что голос Винды может быть таким мягким. Я чувствовала — она совсем рядом. И хотела исчезнуть. Она могла видеть, что его убила я. Гриндевальд и Абернети могли видеть, что его убила я. Авроры могли видеть, что его убила я. И никто из них не смотрел бы на меня так, как раньше. Ни для кого из них я больше не была бы Куини Голдштейн. Для себя-то уж точно. — Куини, ma chérie. Я подняла взгляд. Бледные руки Винды, выглядывающие из-под рукавов плаща. В одной между пальцами как-то небрежно повисли обе наши палочки, заканчиваясь там, где штаны Винды были заправлены в сапоги. Вторая рука потянулась ко мне раскрытой ладонью вверх. Винда ведь наверняка могла понять меня, наверняка знала, что сказать и что сделать, чтобы помочь справиться. Но я не хотела справляться. Я стала убийцей, я не имела права. У Винды заканчивалось терпение. Винда, красивая сильная Винда, как я хотела ее спокойствия и тепла и как не заслуживала этого. Казалось, она так и не дождется реакции и уйдет, а я останусь сидеть на полу, в темном коридоре, наедине с холодным трупом в собственной голове. Чувствуя, как он там гниет. — Вы спасли меня. Позвольте поблагодарить. Я посмотрела ей в лицо: о пережитой боли напоминало только пятнышко крови в уголке губ и совсем мертвенная бледность. Аврор ведь вряд ли целился в меня. Тина (Мерси Льюис, что скажет Тина!) наверняка так же, как и я уговаривала Гриндевальда запретить трогать ее, позаботилась обо мне. Но Винда — Винда была важна для нас лишь немногим меньше самого Гриндевальда, и об этом наверняка узнали. Эти глаза, огромные и внимательные, в глубине которых горел огонек чего-то, что мне хотелось почувствовать кожей и в себе, — они могли закрыться навсегда. Если бы не я. Я спасла ее. Мерлин, я ее спасла. Защитила то, что стало мне так дорого. Я взяла ее за руку, и она помогла подняться, притянула к себе. Уткнуться в шею под воротом, спрятать руки под теплым плащом. Я вздрогнула, ощутила слезы. Этого всего не должно было быть. Винда обнимала меня, так тепло, так тесно и волнующе (Винда, моя Винда!), но во мне самой все рвалось и отдавало холодом. Другая Куини заслужила бы ее объятия, влюбленная потерянная девочка, но эта… чем была эта Куини с кровью на руках? Эта Куини, которой не хватало сил и чести даже правильно принять ласку Винды? Винда гладила меня по волосам, шее, спине, шептала что-то нежное на французском, мягкие губы касались уха, горячее дыхание — кожи. Я пыталась не разрыдаться и не свалиться с ослабевших ног, прижимала к лицу мягкую ткань лацкана, глубоко втягивала воздух — вдруг получилось бы наполниться ее запахом и забыть обо всем? — Все вернулись, — сказала Винда тихо. — Мы даже взяли одного… врага. Вы молодец, Куини. Я кивнула, неровно выдохнула. «Хорошо», — не то писк, не то стон. Теплые пальцы заправили мою прядь за ухо, пробрались к корням волос — мурашки побежали по спине. А потом Винда поцеловала в шею, и я вздрогнула. Пара секунд ощущения ее губ на моей коже — и вот она мягко отстранилась, опустила руку на плечо. Случайность? Мы оказались лицом к лицу. Поцелуйте меня. Нет, я бы увернулась. Это было бы так неприятно, и неловко, и неправильно. Как я вообще могла о таком подумать? Винда дотронулась до моей щеки, со странной улыбкой вытерла дорожку слез. Она, должно быть, была черной — косметика наверняка расплылась, я только недавно начала пользоваться темными цветами и не бояться нанести слишком много… Мерси Льюис, о чем я думала?! — Вам нужно выпить, ma chère amie. Пойдемте. Винда взяла меня за руку и потянула дальше по коридору, а я безвольно поплелась за ней, пытаясь вспомнить, куда иду. Хотелось остановиться, развернуться и броситься куда угодно, подальше от Винды, к близости которой я вдруг оказалась совсем не готова. Но тогда пришлось бы выдернуть руку из ее мягкой, но ощутимой хватки, обратить на себя ее внимание, придумать что-то или хотя бы выдержать ее вопросительный взгляд — я не смогла бы. Она предложила выпить — почему бы и нет? Так ведь обычно делают. Что-то внутри меня противилось, но я уже достаточно к себе прислушивалась и наломала достаточно дров. Мы пришли в гостинку с патефоном: комнату дорогого дерева и роскошной мебели с диваном и двумя креслами у камина. Винда разожгла огонь мановением палочки и подошла к бару, а я, будто в трансе, села на диван, вглядываясь в пламя. Наверное, стоило снять пальто, так что я начала медленно стаскивать его с плеч. Красное. Такого же цвета, как пятна крови на испачканном уличной грязью бежевом плаще аврора. С характерным звоном кубики льда ударились о стекло — Винда, где-то оставив плащ, уже стояла рядом и протягивала мне бокал. Я приняла его и с какой-то обреченностью всмотрелась в янтарь огненного пойла, сделала глоток, только когда Винда растянулась рядом поперек дивана. Подумала и выпила еще — обожгла горло и живот и поморщилась, сдерживая кашель. И как мужчины это пьют? Главное, чтобы подействовало. Я откинулась на спинку, уставилась в потолок — так хотелось посмотреть на Винду, но я не могла. Она сидела ко мне боком, подперев голову рукой, и не отводила внимательного взгляда от моего лица. А виски медленно стирал реальность вокруг нас обеих. — Мне было шестнадцать, когда немцы атаковали Париж. Четырнадцатый год. Сентябрь. Я повернула голову и внезапно осознала, насколько Винда была близка и насколько плохо я умею пить. Уже немного кружилась голова. Винда смотрела мне в глаза, и я слышала по ее мыслям — как приятно было это слышать, — что рассказ о войне значил для нее так же много. Она хотела довериться. Я же спасла ее. Я ее спасла. На вечерней мюнхенской улочке, залитой тусклым алым зеркалом фонарей. Как она спасла меня тогда, в Париже. Нет, нельзя улыбаться. Я, кажется, и без того уже конченая дрянь. Зато слеза, снова пробежавшая по щеке — это, наверное, правильно. — У нас был там дом. — Винда продолжила по-французски, но, опомнившись, осеклась. — Словом, его вместе со всем кварталом разрушил взрыв. Однажды я сбежала из загородного поместья, чтобы посмотреть на — comme vous autres Américains dites? — руины?.. Бродила там, мне было плохо. Там же оказался не-маг. Не представляю, что ему было нужно, но он напал на меня. Я вздрогнула, когда поняла, что она хочет рассказать. Чуть не выпустила виски из рук; сделала глоток и поставила бокал на столик. Огонь в камине потрескивал и согревал, убаюкивал, вгоняя в почти сонную безмятежность. Я вернулась на место, даже еще ближе к Винде — так, что теперь могла видеть собственное нечеткое отражение в расширенных зрачках. Теперь с ней было уютно, будто мы знали друг друга много лет, и я готова была сидеть с ней весь вечер, говорить о чем угодно, лишь бы с ней — не хватало еще уснуть и проснуться трезвой. То есть, неспособной вспоминать об авроре и прочем без боли. Я применила непростительное. Я сделала это. Вот, так просто. На моей совести чужая жизнь, а у Винды их наверняка еще больше, а Гриндевальда вообще звали самым страшным волшебником нашего времени… А мне было все равно. Мерси Льюис, как мне было плевать. Винда была такой красивой. — Ты убила его, — сказала я абсолютно легко, и Винда кивнула. Она помнила это. Вечерний ветер, запах летней зелени и пыли, тепло волшебной палочки, только что пущенной в ход. Это же ощущение, мимолетное, непередаваемое, как когда я увидела аврора. И еще… нет, это было настоящее. Не могло быть иначе. — Куини, ma chérie. — Она дотронулась до моих волос, лица, легким касанием согрела шею — и я готова была подставляться под ее ладонь, выуживать ласку, как голодный кот. — Кто придумал, что мы должны чувствовать вину? Те, кто не в силах принять нас такими, какие мы есть? Я вспомнила, что была безумной. И что мне всегда запрещалось читать мысли сестры. Винда не запрещала ничего. Она просто была окклюментом. Она поцеловала меня, неожиданно чуть подавшись вперед. Не осторожно, как обычно бывает впервые, даже не нежно — просто потом я очнулась в ее руках, вжавшейся в нее, задыхающейся от эмоций, не особо помня, что случилось. Да и черт с ним, в самом деле. Я целовала Винду Розье. Глубоко, жадно, покусывая и постанывая, то и дело скользя по пухлым губам языком, зарывшись пальцами в мягкие волосы и чувствуя нежные руки на талии и шее. Как женщина, которую представляют в постели с другими, как женщина, замешанная в величайшей революции, как женщина, которая может убивать. Нет! Я увернулась от поцелуя, но отпрянуть не смогла. Мерлин, что я творила! Я пыталась оттолкнуть ее, безвозвратно размозжить то странное и очень важное, что между нами возникло. Я же хотела ее, мучительно искренне, даже чисто, она была мне нужна — но не так! — Я пьяна, — прошептала я и ощутила горечь на основании языка. Так внезапно слетают с палочки первые невербальные заклятия. Мгновение — и тебе приходится разбираться с последствиями. Все. Все кончено. Я уже представляла, как Винда уходит, как мы встречаемся в следующий раз и я прячу глаза, сгорая от стыда и надежды, что когда-нибудь снова будет шанс. Жалея, горько жалея сама не знаю о чем именно, просто — обо всем. Винда, мисс Розье, моя мисс Розье, как я хотела бы не быть пьяной дурой с растекшимся макияжем и разбитым сердцем, как я хотела бы отдаться без страха и совести. Она не отстранялась, и тем тяжелее становилось — искушение, которому я сама же устроила один путь: в тупик. Винда усмехнулась, провела большим пальцем по моей губе и сказала: — И что? Я замерла, не веря услышанному, и она снова поцеловала — очень медленное, учтивое, ненастойчивое прикосновение губ, после которого я оцепенела от шока. Она может быть такой. Горячая ладонь прошлась по бедру вверх, поднимая юбку платья — Винда заставила лечь на диван, устроилась между ног, тесно прижимаясь животом, ее губы на моих губах, руки — уверенные, даже наглые — на отзывчивом теле. Хотелось больше и ближе, намного ближе, но я попыталась оттянуть ее за плечи, и тогда она завела мои руки за голову, не давая двигаться. — Не надо, — вздохнула я. Она качнулась всем телом, задев бедром между ног, я выдала себя судорожным вздохом — хотя она, конечно, и так все знала. Как это было приятно — ее поцелуи на шее, ключице, груди — насколько позволил добраться вырез платья, — влага и мягкость губ, в животе все скручивалось, в груди было тесно. Возьми меня, чуть не заскулила я. И поморщилась от стыда. Она чуть ослабила хватку на руках, а я сжала бедрами ее талию. По крайней мере, призналась не вслух, хоть и податливо выгнулась, когда она расстегнула платье и стащила его с плеч. И с груди, к которой она тут же припала в поцелуе. Я ахнула, попыталась теснее прижаться к ее рту, собственное платье сковывало движения, а рука Винды уже пробралась под юбку, и это было так пошло, так неправильно, так хорошо — стоило выпить больше. Ее пальцы на голой коже под бельем, такой чувствительной — глубокий громкий стон застрял где-то в груди, давя изнутри. Винда поцеловала, пробравшись языком сквозь приоткрытые губы, и это было слишком, я не выдержала и прошептала ее имя, цепляясь за плечи в скользком шелке блузки. «Винда», — еще раз, громче, голос дрогнул и сорвался от внезапного ощущения ее пальцев внутри. Она дышала мне в ухо, щека к щеке, и я чувствовала ее и слышала ее, пока под опущенными веками в такт движениям руки плясали пятна. С каждым толчком ощущения вытесняли реальность и меня саму. Как будто я была дешевой обкуренной шлюхой. И мне это нравилось, черт возьми. Винда больно укусила за шею, я дернулась и вздохнула, но поперхнулась ее новым поцелуем — неряшливым, жадным. Движение ладони заставило вскинуть бедра, захотелось закричать; Винда повторила его, еще раз и еще, а потом снова прикусила шею. Ее зубы сжимались, кожа под ними начинала гореть, а я двигалась всем телом навстречу ее руке, жмурясь и постанывая от удовольствия. Слишком много ощущений, сердце билось слишком сильно, Винда — жаркая, умелая, великолепная Винда — была слишком близко, и это все больше походило на пытку, в которой я сама мысленно просила еще и еще. Мне было больно, на шее уже наверняка наметился след, но я была бы не против, если бы она расцарапала мне бедра или, обнимая свободной рукой, случайно сломала ребра. Еще пара движений — я вскрикнула, и безумие резко прекратилось. Стало так легко, хотя я все еще ощущала вес стройного горячего тела Винды, захотелось рассмеяться. А еще — в голове стало пусто. Блаженное, счастливое ничего. Я притянула Винду для поцелуя, медленного, почти невинного; все вокруг до сих пор было подернуто какой-то дымкой, но я как-то по-особому влюбилась в момент. Так ново и так странно. Пальцы в последний раз пробежались легким касанием между ног, и Винда переложила руку на талию. Приподнялась; кончики ее волос пощекотали щеку и шею, мне стоило труда не хихикнуть глупо и пьяно, а потом я заметила отблески огня в ее глазах. В груди кольнуло и сжалось. Я не думала больше ни о чем, но по памяти чувствовала от этого удовольствие. Треск камина, ощущение грубоватой брючной ткани под бедром, горячая рука на моем животе, мои пальцы на худой щеке Винды. Винда усмехнулась — знакомый бархатный звук, будто проходящий по телу волной и заставляющий качнуться — и прошептала: — Мне нужно идти. Она поднялась с дивана прежде, чем до меня дошел смысл слов. Я приподнялась и села, комната ходила ходуном. Винда, абсолютно трезвая и совсем не расстроенная, подхватила со спинки дивана пальто и перекинула его через предплечье. Собиралась уходить, но решила поцеловать меня напоследок; я попыталась опрокинуть ее на себя, обняв за шею, но она убрала мои руки и ушла, ничего не сказав. Все, на что меня хватило — пустой, но отдающий горечью в глотке смешок. Наутро я протрезвела бы и поняла, что все это значило. Но это потом. А пока я поднялась, нетвердо и медленно дошла до бара и приложилась к бутылке Огдена так, что тут же чуть не выплюнула виски на пол. Стало грустно. И смешно. Как-то без энтузиазма потащив бутылку за собой, я стянула плед с кресла и легла на диван. Потом я смотрела на огонь, на играющие на боках бутылки блики, слушала, как трещат поленья и в стекло накрапывает дождь. Плед скрывал все тело по шею, так, что ничего не было видно. Никаких следов. Хотелось спать. Очень, по-пьяному, хотелось спать. И смеяться.