Розье

…а потом было утро. Мерзкий, болезненный, давящий на виски бардак, от которого хотелось сбежать. Я поднялась с дивана с третьей попытки, нашла графин с водой, рядом — палочку. Ближайшее зеркало показало мое отражение — в сжавшемся от спазма горле стало горько. Меня чуть не вывернуло. Взлохмаченная, зареванная, отекшая и бледная из-за похмелья, в потрепанном платье, все еще сползшем на плече, с синими пятнами засосов и следов зубов на шее, — лучше бы я себя не видела. Лучше бы проснулась заново. Собой. Настоящей собой. А не тем, что было в отражении. Мысли путались. Думать было тяжело и мучительно, в самый раз для легилимента. Я кое-как вытерла лицо грубым рукавом, поправила платье, надела пальто и подняла ворот — помогло. Кто угодно мог увидеть меня в коридоре, как угодно расценить отвратный вид. На чары не хватало сил и ума. Аппарация разорвала бы меня на месте. А может, стоило попробовать. Я добралась до своей комнаты, потом до ванны. Отмывалась, пока вода не остыла — то и дело ныряла, до последнего держа дыхание, или засматривалась на свои руки как на чужие: не понимая, как они могли принадлежать мне. Столько глупых мыслей. В свои двадцать четыре я будто впервые открыла, кто я есть. С чем жила все эти годы. Может, это было полной идиотией, а может нет. Считать себя переростком было куда приятнее, чем думать о том, почему я чувствовала себя использованной. Когда я вышла, на ходу кутаясь в халат, в спальне уже ждала записка. Видимо, кто-то все-таки увидел меня в коридоре и решил зачаровать послание, чтобы то пролетело в щель под дверью и приземлилось на кровать. Я медленно подошла, как будто кусок бумаги мог наброситься или отравить, а потом с облегчением выдохнула. Почерк Гриндевальда. Гриндевальд хотел, чтобы я пришла к нему в кабинет — наверняка чтобы обсудить встречу в Мюнхене. Я вздрогнула, повела плечами в попытке избавиться от мерзкого холода между лопатками. Почему Гриндевальд не решил поговорить тем же вечером? Лучше бы я была с ним, чем… Но теперь он наверняка собирался загрузить меня работой, а может даже хотел успокоить. Он умел понимать так, что это удивляло даже меня. Двадцать лет завидующую тем, кому даже не приходилось говорить, чтобы быть услышанными. Я быстро собралась — кто знает, сколько Гриндевальд меня ждал? — но замерла у зеркала у выхода. Шея. Я не могла выйти из комнаты, не наложив чары, но на палочку даже не хотелось смотреть. Простецкое заклинание заняло слишком много времени; я выскочила из комнаты и торопливо зашагала по коридору с дурацким ощущением, что оставленная на столике трюмо палочка насмешливо сплюнет зелеными искрами мне вслед. Гриндевальд. Снова все вело к нему. Снова только он мог помочь избавиться от тупой, гнетущей отчужденности; я ведь была нужна ему. Одна из его помощников. Легилимент — далеко не идеальный, но я училась. Я готова была заметаться от допроса к допросу, или вызубрить все книги по легилименции в Нурменгарде, или начать снова носить кофе, в конце концов. Лишь бы не думать о… О Винде, которая сидела на краю стола в его кабинете. Черт побери. Мы переглянулись через всю комнату, уголок ее губ дернулся точно выверенным движением — совсем не впечатлило. Ее взгляд выражал подобие извинения или сожаления. Как будто она мне на ногу наступила. — Куини. — Гриндевальд стоял у окна в стороне от стола. Обернувшись, он рассматривал меня обеспокоенно, даже сердито, будто видел все, что я пыталась скрыть, и собирался отчитать как подростка. Пусть. Но не при Винде Розье. — Я уже начал бояться, что вчерашнее… происшествие нанесло непоправимый ущерб. Знал ли он, как его ближайшая соратница попыталась помочь? Винда думала на французском, фривольная статуя — что она могла ему сказать? Хотя нет, и так понятно. Что угодно, кроме всей правды. Дурой она не была точно. — Мне просто нужно немного времени. Спасибо. Нужное время наступит, когда Винда уберется куда-нибудь подальше. Гриндевальд кивнул, и я прошла вглубь кабинета, пристроилась на краю кресла, стоящего прямо напротив стола. Гаргулья проводила меня взглядом, выискивая во внешности ответы. Как бы не так. Здесь я читаю других, не наоборот. — У тебя есть эта редкая роскошь, — Гриндевальд ободряюще ухмыльнулся, но ненадолго. — А вот мне, к сожалению, придется уехать сегодня же. Об этом я хотел предупредить. Нет. Нет-нет-нет-нет. — Надолго? Он кивнул, поджав губы. Ладно. Хорошо. Справлюсь. — Я хочу, чтобы ты позаботилась об Аурелиусе в мое отсутствие. Я могу доверять тебе не меньше, чем он. — Хорошо. — Меня не спрашивали, но я чувствовала, что должна ответить. — Остальное я буду сообщать по мере поступления проблем. Теперь скажи, — Гриндевальд подошел, спрятав руки за спиной, — я могу быть уверен, что ты сможешь себя защитить, если вчерашнее повторится? Он сел напротив, так, что теперь Винда возглавляла треугольник смерти. Она молча наблюдала, но я кожей чувствовала ее присутствие. Нежеланное, душное, как будто она перебивала нас через каждое слово. Я кинула на нее взгляд, о чем тут же пожалела. — Не знаю. — Как жалко это прозвучало. Я мялась, как первокурсница, выдавливая из себя голос. В Ильвермони не учили защищаться в бою. Не учили, что делать, когда ты сам — тот, от кого должны защищаться. Я не была убийцей. Это все какая-то глупая чудовищная случайность. — Тебя ведь не готовили к настоящим опасностям? Я качнула головой, отведя взгляд. Винда запоминала. Наверняка запоминала. И делала выводы. — Тогда мы должны это исправить. Ты же осознаешь, насколько важна для нашего дела, Куини? Нельзя, чтобы ты пострадала. Скажите это своей подруге, сэр. Да чтоб тебя! Гриндевальд точно был ни при чем, как я могла так думать про него? Без него в моей жизни совсем не было бы смысла, даже самого сомнительного… не говоря уж об идее высшего блага. Если бы он только знал, что на самом деле происходит, он встал бы на мою сторону. Придумал бы, как все решить без жертв. Если бы я только нашла способ хоть как-нибудь ему сообщить… Но что? — Я позабочусь, чтобы тебя обучил кто-то, кто хорошо владеет такой магией. Краем глаза я заметила, как Винда оживилась. — Мистер Абернети мог бы, — тут же ляпнула я, а потом посмотрела в сторону Винды. Успела заметить только невеселую усмешку на алых губах, опять отвела взгляд. Не хотелось ее видеть. — Боюсь, что нет. Без него в Америке мне не обойтись. Штаты! Гриндевальд мог бы взять меня с собой! О нет. Этот взгляд — не мог. Я же такая ценная и должна беречь себя. Я выпрямилась, натянув спокойное выражение лица. — Винда останется здесь, она могла бы помочь. И чья же, интересно, это была идея? Я снова посмотрела на Винду, и она, приподняв бровь, качнула головой. Не жест отрицания — просто способ показать, что она хоть на что-то реагирует. Спокойный вид, спокойные мысли. Как будто разговор ее не касался. Хоть бы порадовалась, что ее план работал. — Это проблема? — уточнил Гриндевальд. Наверное, я выдала себя выражением лица. — Нет. — Я выдавила улыбку. — Конечно нет. Простите. Я все еще немного не в себе. Могла ли я сказать, что не поладила со вторым человеком в Нурменгарде? Гриндевальд смерил меня взглядом, по привычке скосив челюсть, а потом одобрительно улыбнулся. — Не беспокойся, Куини. — Он поднялся и, проходя мимо, остановился, чтобы опустить руку мне на плечо. Пришлось запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза. — Ты совладаешь с силой, которую внезапно в себе открыла. Иначе ты не оказалась бы здесь и не помогала строить новый мир. Он бросил меня наедине с Виндой, попрощавшись с ней деловым «закончим разговор позже». Она так и сидела на краю дубового стола, закинув ногу на ногу, как на троне. Меня хватило бы только на две фразы: «Зачем, Винда?» и «Я оставила палочку в комнате, сейчас вернусь» — но Винда не давала повода ни для одной из них. Неловкое молчание ее совсем не смущало. Я хотела уйти — так и тянуло обернуться на дверь, — но не могла. Знакомо аж до боли. — Твой Абернети не помог бы, — сказала Винда наконец, мягкий — когда-то — голос прошелся по мне наждачкой. — И ты знаешь это. Точно. Мы же обе были на той дуэли, когда мистер Абернети не проиграл окончательно только ее стараниями. — М, да. — Мерлин, как же противно прозвучала ирония. — Но я знаю, кто иногда помогает еще хуже. Выражение лица Винды не изменилось. Я и не надеялась, что она оценит. — Я буду ждать тебя в оружейном зале через полчаса. — Она медленно опустилась на ноги и, не дожидаясь ответа, застучала каблуками к выходу. Я выждала немного, чтобы не встретиться с ней в коридоре, и вернулась в комнату. Едва закрыла за собой дверь, сползла по ней на пол и уставилась перед собой, чувствуя, как по щекам текли слезы. Это даже не было плачем в полном смысле этого слова. Просто я лила слезы, сидя на холодном полу, и ничего не могла поделать. Якоб рассказывал про потоп, в который верят не-маги. «Бедствие за грехи». Насколько оно может быть личным? Горькая мертвая вода, которая плещется в тебе, когда ты держишь лицо на людях, и без спроса прорывается слезами, как только даешь слабину. Après nous… Нет. Портить память о Якобе словами Винды — это последнее, чего мне хотелось. Его вина была только в том, что он так и не смог меня понять. Никто не мог меня понять, пока я не встретила Гриндевальда. Я просила слишком многого. Я просила, как оказалось, любить не просто легилимента, а легилимента, который захочет нарушить правила, свяжется с величайшим волшебником и вмешается в историю мирового переворота (хотя хотела-то я совсем не этого!). Который окажется способным на убийство — и кто знает, на что еще. Якоб же был всего лишь… Якобом. Милым, веселым, ласковым, отзывчивым, чувствительным, мечтательным, иногда непоседливым, неунывающим и надежным, но слишком другим. И хотел он совсем другого. Он любил прошлую Куини, и я могу это понять. Его чуть не свела с ума Куини, которая услышала в слове «нельзя» — «фас!» И это я тоже могу понять. Если бы он увидел меня, глотающую слезы, в слишком мрачном платье и с кровью на руках, беспомощную и злую, любил бы он меня такой? Что ж. Это я тоже смогла бы понять. Чего я не могла понять, так это того, как можно хотеть человека, когда он больше похож на животное. Как можно целовать губы, которые только что произнесли непростительное. Любоваться лицом с поплывшей от слез косметикой. Удерживать за запястья, игнорировать чужое «нет»; приносить удовольствие, зная, какой болью это потом обернется. Ради какого-то извращенного желания поиграть. Как могут… Черт. Как могут возбуждать чужие страдания? Когда австриец бил Абернети, когда мы с Виндой выходили из пыточной, когда она рассказывала о своем первом убийстве — что было в ее огромных глазах с расширенными зрачками? Совсем не влечение ко мне, бывшей так близко и, чего уж там, хотевшей большего. Нет. Это было отражение удовольствия. Когда ей было шестнадцать, немцы атаковали Париж: никто не стал бы задавать лишних вопросов, обнаружив одного мертвого не-мага или двух. А может и больше. Нет. Так не бывает. Так не могло быть со мной. Кого удивит пара травм после занятий по самозащите? Я тряхнула головой, пришла в себя, шмыгнула носом. Нет, для этого у нее есть пленные. Кажется, в Мюнхене кого-то схватили — понятно, куда она от меня ушла. Мерлин, пожалуйста, пусть я ошибаюсь. Нужно было идти на встречу. Злить Винду, чем кем бы она ни была, совсем не хотелось. Я, кажется, даже нравилась ей, когда она решила трахнуть меня, напоив — что она сделала бы, сменив милость на гнев? Я поднялась, добралась до трюмо, в который раз за день занялась макияжем. Загипнотизировав палочку пустым взглядом, неохотно взяла ее в руку. Лучше бы у меня не было магии, учитывая, что я могла ею сделать. Когда я сидела в коридоре замка после Мюнхена, захлебываясь паникой — это была слишком яркая иллюстрация того, что магия может принести. В любой момент. «Совладать с силой, которую внезапно в себе открыла». Гриндевальд угадал эту мысль даже раньше, чем она появилась. Совладать… Может, Винда научила бы контролю? Сколько времени придется провести вместе с ней, прежде чем хоть что-нибудь получится? С ней, один только вид которой — жестокая насмешка надо всем, что я к ней чувствовала? Если б не то случайное заклинание, Винде некуда было бы бить. Она курила у приоткрытого окна, когда я вошла в зал. Было холодно из-за сквозняка, я поежилась, скрестив руки на груди — дверь захлопнулась из-за порыва воздуха. Ну вот, теперь Винда подумает, что это сделала я. — Опаздываешь. Нет, я не буду перед тобой извиняться. Она выбросила сигарету и закрыла окно, медленно подошла — я отступила, когда она оказалась слишком близко, чуть не уперлась спиной в стену. Винда посмотрела на меня исподлобья, специально чуть наклонив голову вперед. При всей своей красоте и ухоженности она могла быть страшной. — Тот аврор мог убить тебя или меня. Он мог ударить в спину, пока мы были заняты другими. Но ты его опередила. Ты узнала, что он собирался ударить. — Она будто прочитала что-то в моих глазах, замерев и приоткрыв губы, а потом, получив неприятный ответ, вскинула подбородок. — Ты услышала его мысли, так ведь? Я кивнула, как пойманная на шалости малолетка: от страха не в силах даже пискнуть в ответ. Если б не знала, что Винда окклюмент, значение выражения ее лица так и осталось бы для меня загадкой. Страх перед ней так и не оправдался. Она отошла, на ходу вынимая из-за пояса платья палочку, и, обернувшись ко мне, проговорила: «Посмотрим, чему учат в американской школе». Справлялась я, откровенно говоря, просто ужасно, но Винда этого будто не замечала. Беспристрастная — вот, какой она была. Как ни пыталась, я не успевала понять, что в ее голове: она постоянно подначивала ударить («удар» в моем исполнении — это громко сказано), либо что-то объясняла. Учила нападать, но не защищаться, то есть ни разу не занесла палочку, чтобы отправить в меня заклинание. Хуже того: у меня не было ни малейшего повода сбежать, хлопнув дверью, так, чтобы не выглядеть глупо. Винда была невозмутимой, внимательной и отчужденной — как обычно. С каждый днем я все меньше узнавала себя же, но Винда совсем не изменилась с тех пор, как мы встретились в Париже. Даже после того вечера. Она не стала некрасивой, безумной, приставучей; редкие обрывки ее мыслей, которые мне удавалось ухватить, не были кровавыми или грязными — словом, за один вечер она не стала уродливым чудовищем. Как она могла? Уродливое чудовище появлялось в моих воспоминаниях, когда я думала о хватке на своих запястьях и об алых губах, шепчущих что-то вроде «мне плевать, что ты чувствуешь». — Не трогайте меня! — прикрикнула я, когда Винда попыталась взять меня за руку. Она наверняка собиралась показать верное движение палочки, но так и замерла из-за внезапной реакции. Мерлин, я правда это сделала? Удивление во взгляде Винды сменилось чем-то другим. Она стояла совсем рядом и молча смотрела на меня, чуть наклонив голову к плечу. Что она чувствовала: злость? Заинтригованность? Она могла быть такой пугающей, когда держалась холодно, может, не специально — просто из-за особенностей лица. С кем-то другим я смогла бы угадать, с какой эмоцией перекликается его вид, но Винда была слишком непохожей на всех, кого я знала. Я не хотела ее злить, правда. Не из-за страха, не только; просто если бы она захотела меня уничтожить, моих сил не хватило бы даже на то, чтобы сдаться. И я смогла бы со временем забыть, что она сделала, научиться реагировать на нее спокойно, даже безразлично. Может, когда-нибудь снова смогла бы ей доверять — я допускала эту мысль. Но допустить, чтобы она видела, как мне больно? Нет. Только не это. Она отстранилась, почти незаметно, скрестила руки на груди и приподняла бровь, глядя на меня. Я отвела взгляд. Мне хватало гордости, чтобы возмущаться, но не хватало силы воли, чтобы защищаться. Хотелось забиться в угол и расплакаться. Опять. — Думаю, мне лучше уйти. — Да, — не сразу ответила Винда. Хотела сказать что-то еще, но промолчала. Я сбежала, но, когда оказалась одна, лучше не стало. Для чтения я была слишком невнимательна, для общения с Криденсом — слишком несчастна. Я не могла отпугивать его от идей Гриндевальда своим горем, не могла врать, не могла оставлять его надолго. Замкнутый круг. Оставшуюся половину дня я пролежала на кровати, глядя в потолок, засыпая и тут же просыпаясь, из-за чего болела голова. Лучше бы не просыпалась. Лучше бы я закрыла глаза и не открывала до тех пор, пока все не стало лучше. Или, хотя бы, не перестало быть невыносимым. Все началось из-за аврора. Если бы там, в Мюнхене, я не была недоученной идиоткой, ничего этого не было бы. Я нашла бы другое заклинание. Смогла бы обезвредить, не убивая. Не сломалась бы, подставляя шею клыкам Винды (в обоих смыслах). Но, по крайней мере, теперь я могла сделать так, чтобы это не повторилось. По крайней мере, я могла заниматься хоть чем-то, пусть и потому, что меня заставляли. Этой мыслью я подгоняла себя на следующую встречу с мисс Розье — вот это звучало достаточно формально — в библиотеку. Еще больше унизить и выпотрошить меня она все равно не смогла бы. Мисс Розье встретила меня неширокой довольной ухмылкой и стопкой внушительных томов по теории колдовства. — Твоя компания на ближайшие два дня, — сказала мисс Розье, кивнув на книги, и направилась к выходу манерной походкой от бедра. — Подготовься к практике. На этом наш разговор закончился, толком не начавшись. Она прошла мимо, а я так и смотрела на книги, не отводя взгляда. Куда Розье пропала на два дня, никто не знал: в замке ее не было. Я дала понять, что мне неприятна ее компания, и она оставила меня одну — даже в этом мерещилась какая-то насмешка. То, что действительно невозможно прочесть и понять все, что она мне оставила, я признала только на исходе второго дня. Розье знала, что Гриндевальд поручил пойти к Аурелиусу, провести с ним какое-то время; наверняка знала, с каким трудом у меня получалось даже не заниматься чем-то сложным — просто быть; думаю, даже знала, что именно могло сбить меня с толку. Может, она сама училась по этим книгам: не в Шармбатоне, но за ее стенами, когда в шестнадцать лет использовала непростительное и вошла во вкус. Мисс Розье точно знала, что делала и зачем, но я не могла заметить подвох. Была слишком занята тем, что пыталась выполнить невыполнимое. В ночь перед встречей я не могла уснуть, продумывая всевозможные сценарии. Что Розье сделала бы — высмеяла? Бросила, сославшись на мою неспособность к обучению? Разозлилась? Как это повлияло бы на то, как меня воспринимали в Нурменгарде, кем меня видел Гриндевальд? Я и без того была сплошным разочарованием. Если бы вдруг нашелся другой легилимент, более способный и надежный, меня тут же оставили бы где-нибудь в стороне. Как бракованный инструмент: может быть, когда-нибудь пригодится на запчасти или для совсем плевого дела. А может, если Розье вздумалось бы, она смогла бы убедить Гриндевальда в моей ненужности и без замены. Чудовищно многое зависело от нее, способной сломать просто так, ради веселья. А я шла к ней ни с чем. Очередное проваленное задание после глупого всплеска эмоций. Когда я пришла к ней, она стояла посреди просторного оружейного зала, скрестив руки на груди и наклонив голову к плечу, и рассматривала манекен, закрепленный на подставке. — Месье Томá, — сказала мисс Розье вместо приветствия. — Мой бывший преподаватель зельеварения. Вспомнила о нем, когда делала вредящее зелье. Она что, ждала, что я поддержу разговор? Судя по тому, как она выжидающе на меня посмотрела, нет. Скорее, просто хотела растопить лед между нами перед занятием. Безуспешно. Проверку я, конечно, провалила. Заученные формулы и движения палочки оказались почти бесполезны — ни одно заклинание не далось верно и с первого раза; мисс Розье наблюдала в стороне, лишь иногда выдавая невыразительные комментарии. В ее глазах поблескивала усмешка, которая так и не коснулась губ. На последнем заклинании Розье сдалась и, вздохнув, подошла. Я оцепенела, даже дыхание задержала — хотелось отпрянуть, но я не могла себе этого позволить. Она взяла меня за руку, в которой я до боли сжала палочку, направляя на манекен. — Расслабься. Мне стоило больших усилий, чтобы удержать себя на месте. Вязнувшую в грязном, склизком, неприятно теплом ощущении ее близости. Ее пальцы на моей ладони. Слишком долгое прикосновение, я сжала зубы. Как я хотела его всего с неделю назад. Какое безобидное удовольствие оно принесло бы. Подступили слезы. Я тряхнула головой, отпустила руку; Винда удержала ее, не позволила упасть. Медленно проговаривая формулу и направляя мою ладонь, нарисовала палочкой фигуру в воздухе — не совсем то, что было в книге. Ненадолго задержавшись, отпустила мою руку и отошла. Мерси Льюис, как же я ее ненавидела. Ее руки были все такими же нежными и теплыми. Я наслала заклятие — манекен столкнулся с колонной и рассыпался деревяшками в другом конце комнаты. Эхо еще недолго звучало в моей опустевшей голове. Может, такой же звук дали бы человеческие кости, высыпанные кем-то на паркет. — Учить его без помощи пришлось бы слишком долго, можешь мне поверить. Я покачала головой и чуть не выронила палочку. На месте манекена мог быть живой человек. — Мистер Гриндевальд говорил о защите. — Защищаться лучше, когда понимаешь нападающего. Я посмотрела на мисс Розье, тонкую и изящную, настоящую шармбатонскую выпускницу; выдержала ее вопросительный, но уверенный взгляд, быстро вздохнула… и не сказала ничего. Вспыхнувшая было идея быстро забылась, когда Розье подошла к останкам манекена и взмахнула палочкой, чтобы восстановить его. Старика Тома ждал долгий день: он то и дело летал по комнате, а еще успел обгореть, пару раз разбиться на бесполезные бруски, прежде чем в конце концов… взорваться. В пыль. В перерывах между тем, как мисс Розье показывала заклинания, она рассказывала о том, как гнусавый зельевар раздражал ее в Шармбатоне. Я безучастно хмыкала и заносила палочку. В школе Розье курила и спорила с учителями, а может, на досуге мучила котят или что другое — мне было плевать. Хватало того, что я уже знала. Хотя с котятами я, наверное, погорячилась. Мы провели вместе чуть больше трех часов. Уже стемнело, мисс Розье растеряла весь энтузиазм так же, как и я, но она держалась намного собраннее; осталось последнее заклинание, и Винда, чтобы оттянуть время — ее образ плохо ассоциировался с усталой леностью, и тем не менее, — снова насмехалась над Тома. Он стоял рядом вразвалочку и не мог ответить. Будто не знал, что сказать, удивленный такой ненавистью с ее стороны. Ненавистью, прожившей как минимум лет десять. Интересно, стала бы я слушать, если бы не боялась показаться мисс Розье слишком вызывающей? — Так почему вы не уехали с мистером Гриндевальдом? — спросила я будто бы беззаботно, когда рассказ закончился и затянулась пауза. Двух зайцев сразу. Розье подняла бровь; внешняя невозмутимость отлично гармонировала со спокойствием в непонятных мыслях. Она была немного удивлена, но скорее моим внезапным оживлением, чем самим вопросом. — Мне нужно закончить дела в Берлине, — ответила она не сразу — потребовалось время, чтобы подобрать слова. — Он не слишком далеко, мне незачем уезжать из замка. Я кивнула, натянула улыбку и соврала: — Рада, что вы здесь. Мисс Розье одарила меня скептичным взглядом слишком проницательных глаз; не поверила мне совсем, но и пусть. Я могла играть по правилам. Уже хоть что-то. К тому же, вопрос сделал только хуже мне самой. Мисс Розье была слишком уверена и ответила, не сомневаясь; потеряй она хоть толику расположения Гриндевальда, она попыталась бы это скрыть. Значит, у нее все еще были развязаны руки (и они легко могли опуститься мне на шею). Значит, теперь мы обе прекрасно понимали ситуацию. Ей даже не пришлось указывать на мое место самой. Я вежливо, насколько могла, попросила вернуться к делу — а через пару минут уничтожила манекен в человеческий рост одним движением палочки. Пыль медленно оседала на пол. Я надеялась, что со временем эти заклинания забудутся, как за шесть лет забылась большая часть занятий по Защите от темных искусств. Глупо, зато искренне. В ту ночь мисс Розье осталась в замке, а потом снова пропала на несколько дней. По крайней мере, так говорили и думали; я лишних встреч не искала. Я понятия не имела, что сказала и сделала бы, если бы мы случайно встретились во многочисленных коридорах — и радовалась, что не доводилось проверить. Мисс Розье не была для меня Виндой. Спасительный голос в сдавливающем безумии парижской улицы, теплая рука на плече, усмешка над идиотской шуткой; плохо скрываемое одобрение, нарочито небрежная забота, сцепленные руки во мраке незнакомого города — все это не имело к ней никакого отношения. Мисс Розье была воспоминанием о похотливых взглядах, алом мазке помады над синяками, белозубом оскале вместе с эхом стонов грязного удовольствия. Чем я была для нее? Обузой, повешенной на нее Гриндевальдом? Девочкой для битья? Объектом извращенного животного желания? Я не знала. «Все еще немного не в себе», — сказала я Гриндевальду в присутствии мисс Розье, и та решила, что я спишу неспособность прочитать ее мысли на свою слабость. Или, может, она не хотела приносить мне боль, еще больше настраивать против себя (разумеется, в своих целях). Или хотела показать свою силу. Или все вместе. Слава Мерси Льюис, я не встречала ее, пока суетливо добиралась до нужных комнат замка. Как если бы неприятное ожидание столкновения, которое заставляло ежиться от ощущения ледяной мороси на коже, ее просто… отпугивало. Как хищника. Ее же, как хищника, привлекла моя истерика после того, что случилось в Мюнхене. Пока ее не было, я встретилась с Аурелиусом — уже во второй раз после отъезда Гриндевальда. Нурменгард пошел парню на пользу. Мы гуляли по саду, я спросила про его обучение; он улыбнулся цветам — представил каждый раз, когда палочка подчинялась, — и кивнул: «Все хорошо». Хотел спросить про Тину, но быстро передумал — слишком болезненно было вспоминать прошлую жизнь. Куини из Нурменгарда не узнавала себя. Абернети из Нурменгарда не узнавал себя. Аурелиус из Нурменгарда не узнавал в себе Криденса — и слава Мерлину. Он был уверенным и приятно взволнованным, этот мальчик с вечно вжатой в плечи головой; он упомянул, что не должен надолго отвлекаться от учебы, но в этом был не совсем честен. Со мной он мог сбегать от изнуряющей зубрежки, зная, что сможет оправдаться перед Гриндевальдом. По-настоящему его беспокоило другое. Интересно. — Я скучаю по близким. Из прошлой жизни, — сказала я. Я не посмотрела на Аурелиуса, но почувствовала, как он поймал себя на грустной ухмылке. Он не хотел говорить о волнующей девушке с волшебниками Нурменгарда (даже я не стала бы), боялся идти с чувством утраты и вины к Гриндевальду. Понял бы Гриндевальд? Он по-своему любил всех нас, тех, кто его поддержал, — то есть, по-настоящему не любил никого из нас. То, что испытывал Криденс, было им давно забыто. Зато была я, и у меня был Якоб. И Тина. И я говорила о том, о чем Аурелиус предпочитал молчать. — Думаю, это нормально. Я улыбнулась. — Конечно, милый. — Как странно возвращаться к давним привычкам. — Но иногда я не могу перестать думать о том, что оставила любимого и сестру… А здесь не так много настоящих друзей, с которыми можно поговорить об этом. Я назвала его другом. Случайно оброненное слово вызвало в Аурелиусе такую бурю, что я едва подавила вздох. Бедный парень, сколько всего он вынес. В памяти Тины он был самым несчастным мальчиком в мире; сироты в этом кое-что понимают. Хотя теперь, глядя на Аурелиуса, медленно шедшего рядом, я точно не назвала бы его ребенком. Друг. Криденс мысленно смаковал это слово. Никому не нравится, когда друзьям плохо. — Я тоже об этом думаю. — Он повел плечами, будто хотел спрятаться от собственного признания. Несмотря на голос разума, он ждал, что я ударю, стоит только чуть-чуть открыться; захотелось сжать его плечо, ободряя, но — нельзя. Чтение мыслей могло напугать. — Иногда. Но мы же вернемся, правда? Когда все закончится. Я стану лучше. Смогу найти ее и помочь. Вы тоже сможете так… Кем Чем я вернусь к Тине? Вернусь ли вообще? Криденс заметил мое выражение лица и задергался. — О, простите! Простите, я не… я не хотел… я просто… я сожалею. — Он хотел взять меня за руку, но в последний момент решил спрятать свои ладони под лацканами пиджака. Попытался заглянуть в глаза, но болезненно съежился и уставился под ноги. — Я знаю, все будет хорошо. Я просто хочу… принять себя. А вы сестра Тины. Зачем бы вы ни пришли, оно того стоит. Тини, родная Тини. Она гордилась бы, если б поняла меня. Если бы я действительно со всем справилась. — В конце концов, — раскатисто проговорил Аурелиус, — он поможет, правда ведь? Я кивнула, усмехнувшись. Гриндевальд уж точно знал, что делал. — Спасибо. Криденс просиял улыбкой, но тут же, будто испугавшись, съежился. Мы подошли к массивным дверям в замок. «Мне нужно идти», — тихо сказал он, будто я могла что-то ему запретить. Я пожелала удачи, а потом задержалась в коридоре, глядя, как он уходит. Что ж, потерянного мальчика больше не беспокоила потерянная подруга. Жаль, моя теряться не собиралась.