Розье

— Зачем — что? Я закрыла глаза, вздохнула. Конечно, Винда же мысли не читала. Но как назвать то, что она сделала? Слово не хотело находиться, хотя я точно знала — оно есть. — Когда мы вернулись в замок после Мюнхена, — я не смогла больше выдавить ни слова о том, что случилось. — Зачем? Винда горько ухмыльнулась и взглядом показала, что собиралась сказать что-то совсем абсурдное. Но правдивое. — Не затем, чтобы причинить боль. Легче не стало. Я нахмурилась — о чем она? Зачем тогда? — Я тоже необдуманно сделала что-то, за что не могу себя простить. И тоже из-за чувств. Я все еще ощущала пустоту, которую нечем было заполнить. Что должны были вызвать ее слова? Злобу? Сочувствие? Облегчение? Она не желала мне боли, но она ее принесла. Я не желала убивать, но я убила. Я подошла к ней, забралась на стол рядом. В глупом порыве увела сигарету из ее пальцев и затянулась, глубоко, проступили слезы. Горькость табака разодрала горло, я осмотрелась. Хаос. Настоящий. Как такое могла сделать одна я? Против одной Винды? Выглядело все так, будто авроры грянули без объявления войны. — Ну, тебе повезло, — сказала я, не глядя на Винду. — Меня мой аврор не слышит. Я вернула ей сигарету, поморщившись — и как она это курила? Ничего, кроме жжения и блеклого вкуса, я так и не почувствовала. — Мне жаль, что так вышло в Мюнхене. Ты была не готова. — Да, я знаю. Я усмехнулась, покачала головой. К такому вообще бывают готовы? Была готова Винда? Я могла ошибаться, представляя ее монстром. Я ничего не знала наверняка. Это изматывало. Осознание, как я от всего устала, свалилось внезапно и теперь давило на плечи; хотелось уйти и проспать пару лет, пока все не успокоится. Я не хотела больше мучиться из-за вины. Не хотела больше гадать. Я хотела ответов, любых. — Ужасное, наверное, чувство, — проговорила она, грассируя. — Я с трудом его представляю. Геллерт зовет меня «страдающей душой» из-за того, что я почти ничего не чувствую, но он любит драматизировать. Так бывает? Я посмотрела на нее, нахмурившись; ее лицо оказалось так близко, что я увидела едва заметную складку возле уголка ее губ. Даже не циничная усмешка — намек на нее. Иногда я слышала мысли Винды, но не могла разобрать ее чувства. Может, она говорила правду? Может, дело было совсем не в окклюменции? — Я поняла желание твоего тела, но не желание сердца. Приняла одно за другое. Если бы я знала, как ты это воспримешь, я не посмела бы. Она не врала. Я не могла понять и слова в ее мыслях, но кожей чувствовала — она говорила правду. Мерлин. Каково это — прожить почти тридцать лет с пустотой внутри? Каково не понимать, когда начинаешь разрушать все вокруг себя? О нет, второе я знала. Винда смотрела перед собой, а я смотрела на нее. Спокойную, сосредоточенную — почему-то — на мне, как будто я могла броситься на нее с кулаками или сбежать. Мне стоило, наверное: как бы ни было Винде плохо, мне с ней точно не будет лучше. Да. Точно. Это был последний момент нашей близости, определенно; мы разошлись бы, и я, честно, начала бы ее избегать. Так правильно. Но это потом. Пока я могла сидеть рядом, наблюдать за ней и спрашивать о чем угодно; я не встречу никого подобного ей, это точно. — Это, наверное, тяжело. То, о чем ты говоришь. Она поднесла сигарету к невыразительной усмешке, затянулась, вспоминая слова. Я не смогла бы постоянно говорить на чужом языке. — Почти все время я ничего не чувствую. Мне скучно. Я знаю, что есть нечто, что я упускаю и никогда не получу; нечто, что помогло бы. Но что бы я ни делала, я не могу избавиться от этой скуки. — Она замерла, приоткрыв губы и приподняв брови — странное выражение, одно из тех, которые я не могла понять. Что она собиралась сказать? — Но с тобой все по-другому. Она наконец повернулась ко мне, так близко, что я могла рассмотреть узор светлых глаз с огромными зрачками. Ее мысли смешивались в картину того, как она целует меня в шею — и тут же распадались на нескладную мозаику логики и еще не озвученных слов. Она хотела меня. Не из-за слез и воспоминаний о чем-то другом, что могло ее завести — просто потому что я ей нравилась. Совсем не похоже на то, что я о ней придумала. Она не желала мне боли. Чего она желала другим — об этом не хотелось думать. — Куини, с тобой я чувствую себя живой. Я могу сделать для тебя что угодно. «Что угодно» в исполнении Винды Розье — это правда очень многое. Куини, прости, мы не можем пустить тебя к родителям. Голдштейн, имей совесть, мы не можем постоянно возиться с тобой, ты здесь не одна. Куини, солнышко, я не могу жениться на тебе, это против правил. Куини, ma chérie… Я усмехнулась, сама не знаю почему. Получилось само собой — самое время сойти с ума. Винда могла сделать что угодно для меня, а еще она могла сделать что угодно со мной. Не со зла, но разве это что-то меняло? Нет. Хотелось обнять ее, представить, что прошлого не было и гнили в нас тоже не было, но каким-то образом я оставалась на месте. Я запрокинула голову и посмотрела в потолок, но тепло Винды, сидящей рядом, никуда не делось. Наши плечи соприкасались. Она была единственным хоть сколько-нибудь близким человеком во всем холодном, давящем Нурменгарде. Вот почему обдумывать что-то стоило только вдали от нее. А может, дело в Нурменгарде?.. — Это правда так тяжело пережить? — прозвучало у самого уха. Едва уловимая дрожь в голосе выдала напряжение Винды: она переживала. Правда переживала. Я не посмотрела на нее. Что сделать? Соврать? Я ведь собиралась от нее уйти: если только я вызывала у нее чувства, мне правда стоило оставить после себя только чувство вины? Или закончить все ложью? Вот бы стать ненадолго ею, чтобы все это прекратить. Сбежать, не оглядываясь, без сожалений и раскаяния. Нужно что-то ответить. Я кивнула и закрыла глаза, но взгляд Винды оказался осязаемым. Я почувствовала, как она затянулась, как колыхнулся в воздухе запах сигареты. — Ты сможешь меня простить? Я распахнула глаза и повернулась к Винде. Она еще никогда не казалась такой человечной, почти родной, и я должна была держать язык за зубами, Мерси Льюис, ни слова, Куини. Да, поцеловать ее — блестящая идея. Ее губы, наверное, были бы сладковатыми из-за вкуса помады и немного горькими из-за табака, и очень мягкими. Поцелуй вышел бы глубоким и жарким, потому что так она любила целовать, не размениваясь. Я, черт возьми, знала, каково это. Я будто затосковала по ее близости (нежности, настойчивости, жадности, искусности и внимательности, по ее жару, мягкости кожи, даже по вкусу), — затосковала по ней за все дни, когда строила из себя неприступную незнакомку. Она заметила, как я засмотрелась на ее губы, сдержанно ухмыльнулась, но ничего не сказала. Я могла увильнуть от кого угодно, но только не от нее. Двери загремели, в зал влетел Абернети. — Я вас нашел! Выглядел он взъерошенным и очень обеспокоенным, а Винда так разозлилась, что захотела его убить. Милый мистер Абернети, как я скучала. Как вовремя он грянул. Винда угрожающе подняла бровь, пристально глядя на него с немым вопросом. — Мадогса схватили, — торопливо сообщил Абернети. Понятия не имею, кто это, но Винда рядом мгновенно забыла про злость и насторожилась. — Его отбили, но мы не знаем, что он успел сказать. Он не в себе, мы и слова вытянуть не можем. — Он под чарами? — спросила я. И почему никто не догадался? — Его пытали. Мерлин. Винда прошипела что-то на французском и потушила сигарету. Абернети торопливо повел нас к одной из гостинок с мягкой мебелью и камином; Мадогс, опустив голову, сидел на диване, над ним склонилась Кэрроу — женщина, от которой захотелось спрятаться за спиной Винды, и мне даже не было за это стыдно. Когда мы вошли, ее цепкий взгляд забегал по нам. В ней было что-то пугающе полубезумное, как в Винде, но с какой-то нервной оживленностью, а не с уверенной, изящной ленцой. Когда она посмотрела на меня, ее рот дрогнул в довольной ухмылке. В этом замке быстро расходятся слухи. А Кэрроу нашла подтверждение тому, что я легилимент. — Что случилось? — деловито спросила Винда с порога и подошла к Мадогсу так стремительно, что Кэрроу отшатнулась. — Он не пришел на встречу, мы начали его искать. — Поблескивающие глаза Кэрроу живо реагировали на каждое движение Винды, но той было все равно. — Пришлось провести расследование. Позже мы нашли его в аврорской квартире. Сообщили мистеру Гриндевальду. Авроры явно пытались что-то выведать. Винда наклонилась к Мадогсу и взяла его за плечо. Я почувствовала, что мистер Абернети напрягся тоже — но ничего страшного не случилось, когда Мадогс откинулся на спинку дивана и, запрокинув голову, показал лицо. Оно было немного птичьим, с покосившимся чертами лицами, но в целом приятным; только разбитая губа и бледность намекали на то, что с ним что-то не так. Разбитая губа, бледность и взгляд мертвеца, чьи глаза все еще двигались. Захотелось отвернуться от него, как от изуродованного трупа. И уйти. А вот Абернети испытал облегчение — это было видно даже по его лицу. Значит, мертвечиной повеяло от разума Мадогса. Мерлин, бедный мужчина… — Monsieur? — позвала Винда, рассматривая его. В ее глазах не было ничего, кроме сосредоточенности. Это порадовало. — Бесполезно. Мы пытались, — предупредила Кэрроу. Винда задумчиво хмыкнула. — Спасибо, можете идти, — кинула, не глядя на нее. Это тоже порадовало. Винда могла быть такой стервой. Нервная Кэрроу с блестящими глазами посмотрела на меня, и я замерла. — Справитесь, мисс Голдштейн? — Мисс Голдштейн, — подхватила Винда еще до того, как Кэрроу замолчала, и посмотрела на нее, — еще не получила свое задание. У вас был долгий день, и я советую вам не брать на себя лишнее. Хорошего вечера. В недолгой борьбе взглядов Кэрроу, конечно, проиграла — кто мог выстоять перед колючим ядовитым изваянием раздраженной Винды Розье? «Она тратит время», — подумала Винда на английском. Она злилась. Из-за меня? Из-за того, что ее ослушались? Наверное, это было важным, но она думала для меня, так что я вполне могла пережить пару неотвеченных вопросов. Кэрроу фыркнула и ушла, Винда проводила ее ледяным неотрывным взглядом (не зря Кэрроу чувствовала себя так, будто оказалась на мушке). Когда дверь закрылась, Винда посмотрела на меня. — Прочитаешь его? — совсем другой тон, совсем другой взгляд. — Нужно узнать, что он рассказал. Я кивнула, потому что не было выбора, и меня ощутимо тряхнуло — от Мадогса веяло холодом, к нему не хотелось подходить. Не его вина. Сердце сжалось, когда я посмотрела на него: что с ним сделали? Как он это вынес — и вынес ли? Он так и таращился отсутствующим взглядом перед собой, только вздымающаяся грудь намекала, что он жив. Я вздохнула и подошла. Винда была на взводе, она не простила бы промедление или ошибку, перед Абернети просто не хотелось показаться слабой — он и так годами гонял меня на работе, между прочим принимая за одну из тех блондинок-секретарш, которых дерут за закрытыми дверями. В сущности, оказался прав, но я не могла не доказать обратное. Мадогс. Мадогс, который видом напоминал мокрую птицу, а по сути походил скорее на животное, украденное со скотобойни. Мадогс, которого я видела первый раз в жизни и с которым собиралась разделить страшную боль. Когда я подошла, он посмотрел на меня, и я чуть не отпрыгнула. Остановила теплая рука Винды на моем плече. Она чувствовала то же? Она пытала людей, но чувствовала ли она хоть толику того, что творила? А сейчас — она ждала шоу? Измученный человек и легилемент, который нырнет в его боль — два по цене одного, мисс Розье, специальное предложение! Я сжала зубы и скинула ее руку резким движением плеча. Всполох злости — да как я посмела — сменился чем-то другим. Пустотой. В Винде не было жалости ни к бедному Мадогсу, ни ко мне. Я посмотрела в мутноватые глаза недавнего пленного — да, я бы на ее месте тоже не пыталась нам сочувствовать. — Мистер Мадогс? — тихо позвала я. Его тело не отозвалось даже движением глаз, но сознание тяжело всколыхнулось. По крайней мере, он понимал хоть что-то. Как подвести его к тому, что он пережил? Это наверняка было страшно и больно, зачем помнить то, что пугает и ранит? Черт возьми. Куини, начни соображать! — Чем вы занимаетесь, мистер Мадогс? — В Британии он… — Чш. — Я шикнула на Винду! — Я пытаюсь настроиться. Мерси Льюис, я запомню это выражение лица надолго. Я вздохнула и вернула взгляд к Мадогсу. Он понимал, что происходило, но ему было все равно, настолько все равно, что он даже не считал нужным двигаться. Он не был мертвым. Ему от этого было только хуже. — Мистер Мадогс, — я дотронулась до его руки и села на журнальный столик напротив, — что мистер Гриндевальд просил вас делать в Британии? Crucio. Первое, что он вспомнил. Crucio. Значит, он помнил, что с ним делали, но не вспоминал лишний раз. Значит, нужно было найти слова, которые заставят вспомнить. Значит, я должна была… О нет. Я должна была заставить его пережить пытки. — Куини? — позвала Винда, заметив, как я поморщилась. Вот сейчас ее рука пришлась бы кстати, но она стояла в ярде от меня, и обе ее руки были скрещены на груди. Я тряхнула головой — все в порядке. Будто бы. — Давно вы знаете мистера Гриндевальда? Crucio. Хлынула боль. Я не пустила ее, проговорив про себя формулу. Мадогс оставался на месте, но… его глаза. В широко распахнутых оживших глазах Мадогса забился животный ужас и отчаяние. Он не издал ни звука, но я услышала его вопль. Я схватилась за палочку, но что я могла? Страдало не его тело. — Хэй. — Я сжала его руку. — Прости. Прости. Все хорошо. Они тебя не тронут. Они получили свое, они далеко отсюда. Я попыталась улыбнуться, и вот тогда на меня свалилось осознание, что я не смогла бы. Нет. Нет, черт побери! Я так не могла. Я его успокаивала! Как можно после такого снова толкать к боли? Нет, это не про меня, я на такое не способна. Я не буду! — Все прошло, — продолжала я. — Тебя не тронут. Зато тронут меня. Взвинченная, обманчиво добрая Винда, наверное, Гриндевальд… если сбегу — авроры. Авроры сделают со мной то же, потому что я стала помощницей Гриндевальда. Дрянью, которая ступила на путь зла и уничтожения. А я даже ничего не знала, чтобы выдать им и остановить их безудержную тягу к благодетели и справедливости. Мерлин. — Просто скажи, что ты им выдал. Пожалуйста. Тебе ничего за это не будет, обещаю. Мадогс замычал, прослезился. Он знал: если не ответит, я попробую по-другому, так, что ему снова будет больно. Но ответить он не мог. Он не помнил. Я ударила по столику кулаком. Не-чудовище, да?! Он страдал. Мерси Льюис, как он страдал. — Куини, — осторожно позвала Винда, но я не посмотрела на нее. — Ты спасешь других. Как сладко звучало! Мисс Розье была в хорошем настроении, какой сюрприз! Я сжала зубы. Чем быстрее закончу, тем скорее все прекратится. «Гриндевальд» не помогло бы. Нужно другое. О чем я спросила в первый раз? Как же не хотелось это делать. — Они спрашивали про твои дела в Британии, да? Стыд! Вот оно! — Ты рассказал им что-то про Британию? Его затрясло, как будто он пытался выбраться, сбежать от боли, но тело было его камерой — и вот он бился и бился о стены изнутри. В его глазах за прозрачным стеклом разгорался ад. Барьер окклюменции шел трещинами, я чувствовала, что вот-вот потеряю контроль и испытаю Круциатус на себе. Окклюменция. Точно. — Давай посмотрим, что там с Британией, — прошептала я, чтобы воспоминание не погасло. Зажмурилась. Круциатус хлынул лавой. Заклинание сдавило горло, глуша крик боли, меня чуть не вывернуло. Боль дошла до предела, невыносимо, вот бы они использовали Аваду, но они не так гуманны; голова продолжала работать, а все внутри билось в агонии, органы, наверное, превратились в месиво. Хватит. Хватит. Хватит! Они не остановятся, стальные голоса резонируют. Британия, Мадогс! Что ты делал, сучий сын? В горле свербило от вопля, который так и не случился. Люди не могут такое выносить, от такой боли умирают. Хватит! Убейте! Это как сломать руку, только сломать разом тело, залить череп керосином и чиркнуть спичкой. Неважно, кто такой Мадогс, все неважно, лишь бы остановились. Лишь бы все кончилось. Больно. Как же больно. Слишком больно! Слишком! Невидимой хватки больше нет, собственный голос оглушает. Не легче. Совсем не легче. Сказать! Нужно что-то сказать! Но что им может быть нужно? Британия? Британия. Британия! Ответ звучит фальцетом, скрип согласных о стекло, все прекращается. Все кончилось. Боли нет. Нет ничего. Спасибо?.. Я вскочила и отпрянула, снесла столик — аврор снова занес палочку. — Нет! Винда кинула заклинание — Мадогс отключился. Авроры, душная темная квартира и искры Круциатуса исчезли, уступили место реальности. Реальности, в которой трещал камин, Мадогс ничего не чувствовал и лежал на диване, а рядом стояли Винда и Абернети, которые обеспокоенно уставились на меня. Я всхлипнула, с дрожью выдохнула ртом, накрыла его рукой. На пальцы опустились горячие слезы. Для меня все кончилось. Для Мадогса, живого человека, который все чувствовал и понимал, который просто держался за то, во что верил — нет. — Chère? — осторожно позвала Винда и медленно подошла. Я бросилась к ней, едва она протянула руку, чтобы дотронуться. Зажмурилась — не осталось ничего, кроме рук на моей спине, тепла. Другой жизни совсем рядом. Других мыслей — в них не было боли. Есть что-то кроме боли. — Позаботься о нем, — сказала Винда, наверное, мистеру Абернети. Потом хлопнула аппарация, закружилась голова. Мы оказались в библиотеке — той, под окнами которой разбили сад. Я вцепилась в Винду — только бы не ушла! Она запустила мягкие пальцы в мои волосы у затылка, побежали мурашки. Она здесь. Она рядом. Я — не одна. — Ты дрожишь, — тихий голос у самого уха. — «Потренируйтесь в окклюменции»? — сказала я. Не знала, что слова могут быть неприятными на вкус. Винда усмехнулась. — Сейчас это неважно. — У меня не было выбора. Выбора правда не было. Если бы я не впустила эту боль — жгучую, разрывающую, — я снова ощутила ее отголосок, от которого захотелось застонать, чтобы полегчало… Если бы… — Я скучала по тебе. Правда? Я выдохнула, уткнулась в изгиб шеи. Винда сказала это специально. Она поняла. Стало спокойнее, но я не хотела отстраняться. Так вот, какой он — голод по близости. Винда задела мой висок губами, провела ладонью между лопаток к талии. Я чуть не заурчала, но она ждала ответа. Да. Все это было не просто так. Она оставалась со мной, потому что хотела получить информацию, а не потому что любила — она не умела любить. Сама же в этом призналась. Я вздохнула и зажмурилась, попыталась отойти, но она не пустила. Я прижалась к ее лбу. Мгновенный укол в груди. — Бертран Доусон. Мадогс рассказал о бароне Доусоне. Я не знала, кто это, и знать не хотела — Винда вот-вот бросилась бы по делам. Бросила меня. Хотелось быть с ней и думать о ней — так я не начала бы думать о чем-то другом. Она была больна, как и я. Тьма, как опухоль, разрасталась в нас обеих. Так что я не была одна, о нет. — Merde, — обреченно выдохнула Винда. — Отправь Кэрроу. — Кэрроу, правда? — Абернети? — Он вернется к Геллерту. — Но… — Куини, — отрезала она и, чуть отстранившись, посмотрела на меня очень серьезно. Властно. — Мне нужно идти. Она могла уйти и просто так, потому что я ей надоела. Или нет? Она оставалась непонятной незнакомкой, несмотря ни на что, и хотелось выть от того, насколько она казалась недосягаемой. И как сильно тянуло к ней. — Да, — кивнула я и поджала губы, выпутываясь из ее объятий. — Я знаю. Но Винда не смутилась. Она хмыкнула, придержала меня за руку и поцеловала в щеку — это было приятно, я чуть не потянулась к ее губам, — а потом отступила и просто аппарировала. Вот так. Не сказав ни слова. Я осталась одна в библиотеке, залитой слишком ярким светом, сад за окном утонул в темноте ночи, так что я увидела свое неясное двоящееся отражение на стекле. Как будто я была призраком. Нет, я знала, к чему могли привести лишние мысли о себе; я нашла Абернети, пока он не ушел из Нурменгарда, и расспросила про Мадогса. Хотелось исправить, что я натворила, помочь, искупить вину — сделать что-то хорошее, словом, — но оказалось, что Мадогса собирались увезти обратно в Англию, чтобы вернуть семье. Абернети так сказал. Как я ни пыталась его переубедить, он почему-то продолжал считать, что так будет лучше, и что я круглая дура, верящая в подобные отговорки. Вряд ли он сам это придумал. Свое собственное решение он наверняка изменил бы, позволив себя уговорить, но решение Гриндевальда или Розье — другое дело. В любом случае, разбираться в этом я не хотела. Мадогса вернули семье. Абернети умудрился в это поверить, поверила и я. Зачем усложнять то, что и так невыносимо? Незачем. Прошлую меня такой цинизм разозлил бы, но я, почему-то ничего не чувствуя, просто пошла спать. Не особо понимая, что тратила последние силы, я переоделась, приняла душ и нырнула в холодную постель, чтобы почти сразу уснуть. Во сне я слышала выкрик Тины — «Куини!» — и видела странные неразборчивые картины холодных тонов, как будто снова смотрела через Протего Диаболика. Потом что-то разбудило, я полежала, глядя на покрытый темно-серыми пятнами света потолок, и уснула с полной уверенностью, что буду бодрствовать всю оставшуюся ночь. В другом сне я видела Мадогса с его распахнутыми от ужаса глазами, над которыми нависли поля аврорской канотье; он замер, сидя посреди обломков французского поместья и глядя на меня, а я направляла на него палочку. «Давай», — голос Винды звучал в голове. «Нет», — трясла головой я до того, как мы с Виндой занялись сексом. Ее сердце не билось, как я ни пыталась почувствовать его под ладонью, поэтому руки у нее были ледяные: мне было неприятно, даже больно, но я не вырывалась. Я знала, что должна остаться — на нас обеих оседали зеленые искры Авады. Утром я не нашла в этом никакого смысла. Я долго пряталась под одеялом от яркого солнца, пока в конце концов не встала и не начала собираться слишком ровными, будто механическими движениями. Я хотела навестить Аурелиуса, чтобы подбодрить. В итоге пришлось рассыпаться в извинениях за безразличие, которое он все-таки заметил — раскаяние даже не пришлось изображать, и я наговорила ему то, чего он хотел услышать, не удосужившись по-настоящему его убедить. Слишком сильно хотелось сбежать. Побег, в общем-то, ничем не помог: я перестала чувствовать вину и напряженность, зато мне стало скучно. Во всем огромном Нурменгарде не нашлось ни интересного человека, ни даже интересной книги. Я могла, конечно, напиться и с увлечением начать себя ненавидеть, но вместо этого я пыталась поспать. Ничего, кроме тупой боли в голове, в итоге не получила. Мне нужно было напроситься поехать в Англию. С Виндой. У настоящей Винды были теплые руки, а еще она видела меня насквозь. Она могла загрузить меня работой, мы могли переспать или разругаться, или все вместе — не осталось бы времени ни на скуку, ни на нежеланные мысли. Но я осталась в Нурменгарде, а она уехала в Лондон, и дни тянулись, и тянулись, и тянулись, и тянулись, и тянулись, и выводили из себя. Временами казалось, что если она не объявится прямо сейчас, мир рухнет. Не хотелось помнить ни то, что нас связывало, ни то, почему я оставалась в Нурменгарде. Хватало бездумных чувств: желания расспросить о Винде каждого, кто встретится в замке, неприятного зуда в руках, которые ее не обнимали, трепета возбуждения в груди и животе, когда я вспомнила ее из сна: голую и мою. Я смогла бы даже соврать и признаться в любви к ней, лишь бы вернуть ее. Любовью это, конечно, не было. Если она веселилась, я хотела видеть ее улыбку. Если что-то смогло разбить ей сердце, я хотела, чтобы она пришла ко мне. Если ее ранили, я хотела, чтобы она истекала кровью на моих руках. Она хотела меня без остатка, почему я не могла так же хотеть ее? С другой стороны, если ее убили… Я каждый раз вздрагивала и переставала думать. Вернулась она примерно так же некрасиво, как и ушла: вечером на пятый день мне помешали уснуть стуком дверь, и я, накинув халат на сорочку, открыла с самой недовольной миной, на какую только была способна. Серьезно, что опять я должна была сделать? Винда (с распущенными волосами, как же ей это шло) снизу вверх прошлась по мне взглядом, не признающим одежду, и подняла бровь. — Я не вовремя? Я не ответила. Можно было попытаться как-то подшутить, но я едва соображала; я обняла ее, крепко, прижимаясь грудью и животом. «Куини», — выдохнула Винда в шею, не то хмыкнув, не то не удержав стон. Да, я тоже скучала. Объятия затягивались — я даже сквозь ткань чувствовала, как ремешок ее платья впивался в кожу, — но отпускать ее не хотелось. В любой момент могло оказаться, что что-то опять пошло не так и что ей «нужно идти». Снова часы и дни с глупыми мыслями и без возможности прикоснуться. — Я хочу поговорить, — тихо сказала Винда. — Это важно. О нет. После подобных слов ничего хорошего не случается. Винда не волновалась, даже не предвкушала горечь разговора — вообще-то она получала удовольствие от моей близости, и ничего кроме этого ее не интересовало, — но она в любом случае была бы спокойна. А может и нет. Что-то в ее голове было не так, я не смогла бы ее понять, даже если бы видела насквозь. Каково было бы поцеловать Винду сейчас, или почувствовать ее губы на своей коже? Отвлечь ее, разубедить — что угодно, чтобы не пришлось «говорить» о чем-то серьезном. С меня хватило подобного. Хотелось только чувствовать и не думать. Я вздохнула, отстранилась и, кутаясь в халат, кивком пригласила ее в комнату. Как какого-нибудь вампира из не-маговских сказок. Ну, что скажете, мисс Розье? Вы подумали о наших отношениях и решили, что они нам ни к чему? Или вы снова уезжаете неизвестно на сколько и заглянули так, между прочим? Или мне снова нужно залезть кому-то в голову, чтобы окончательно свихнуться? Винда обернулась, проверила, закрыла ли я дверь, а потом быстро оглянулась. Взгляд ненадолго задержался на разобранной кровати, но я отметила это скорее с горечью или злобой. — Ты хотела бы отправиться в Рим? — спросила Винда и только потом посмотрела на меня. Как кошка, которая только что заметила, что игрушка дернулась. — Не знаю, а что? — Зимой я должна быть в Италии. Я планирую навестить Рим в первой половине декабря и, думаю, задержусь там до января. Ты могла бы поехать со мной. — Она чуть усмехнулась моему выражению лица. — Полагаю, ты привыкла к праздникам не-магов. Если согласишься, Рождество придется встретить там. «Придется встретить». Она шутила? Я провела в Нурменгарде почти два месяца, не видя ничего вне стен замка; а до этого — двадцать четыре года в Штатах, в которых не видела ничего, кроме Нью-Йоркских подворотен и Ильверморни. В школе я мечтала, что, став взрослой, буду путешествовать: Гранд-Каньон, побережье Новой Англии или Тахо… А потом оказалось, что «стать взрослой» — это совсем неромантично, невесело и далеко от планов рвануть в любой уголок страны по мгновенному желанию. По крайней мере, так считала Тина, а куда я без нее? Потом был Лондон, потом Париж, но все случилось так стремительно и болезненно, что я невзлюбила оба города. И вдруг — Рим. Рим с Виндой, о которой я без остановки думала почти неделю. Что-то подсказывало, что это точно не будет просто совместной командировкой. Я живо представила европейские улочки в снегу, украшенные гирляндами и игрушками, и пастельную прохладную комнату с огромными окнами — мы с Виндой единогласно решили бы, как можно согреться без чар. От одного только волнительного тепла, разлившегося по телу, захотелось согласиться… Но в Риме будет и работа. — Я не уверена, что справлюсь. — С чем? — Винда медленно подошла. Она была немного выше из-за каблуков, так что смотреть на губы оказалось удобнее, чем в глаза. Я все-таки подняла взгляд. — Я не хочу, чтобы ты использовала легилименцию. Но я правда хочу, чтобы ты поехала. А еще она хотела поцеловать меня и прижать к стене и даже не вспоминала про окклюменцию. Она наверняка видела, что я поддалась бы, отдалась не раздумывая, но она не трогала меня. Так хотела знать ответ? Или не хотела повторяться? Воспоминание ненадолго отрезвило. — Я тоже, но я же не могу так просто уйти отсюда. — Трезвость закончилась, стоило чуть приблизиться к Винде; я закусила губу. Мне нравилось, что Винда меня убеждала и что с трудом не опускала взгляд на грудь. — Сможешь, если я скажу, что без тебя не обойтись. Она не шутила, когда обещала сделать для меня что угодно. Она наклонилась к губам, почти поцеловала и отстранилась, как только я закрыла глаза. — Подумай, если нужно. — Сама вежливость и учтивость. — Я не настаиваю. Да она издевалась! Я не видела ее почти неделю. Я вцепилась в ее плечи и поцеловала так, что у самой подкосились ноги. Винда обняла, отвечая: горячая рука нырнула под полы халата, прошлась по спине, вторая опустилась на шею. Как я скучала по Винде, по ее губам. По глубоким, вкусным, жадным поцелуям и жару ее тела, как когда… Что-то заставило на мгновение замереть и чуть отстраниться. Винда остановилась, хотя все еще обнимала меня. Она заметила. Почувствовала даже такой слабый импульс. Поняла ли, в чем дело? Лучше, если нет ей было все равно. Я снова поцеловала ее, мягче, даже скромнее, ее руки опустились на мои плечи, пробрались под ткань халата, медленно стаскивая его. Я знала, что будет, если не остановлю ее; она была такой осторожной, что я не могла не замереть, позволяя делать с собой что захочется. Шелк мягко сполз с плеч, прошелся по рукам приятным касанием и упал на пол; Винда прижала меня к себе, от ее поцелуя побежали мурашки. Я расстегнула воротник ее платья, провела пальцами по коже под вырезом, от ключиц до живота, не так давно я не поверила бы, что смогу так сделать. Она хотела меня. Она уже представляла меня, постанывающую в ее руках — она поцеловала в шею, по бедру пробравшись ладонью под сорочку, и я больше не смогла думать ни о чем другом. Но она всего лишь поднялась рукой до талии, задирая сорочку. А потом подхватила ее второй рукой и стащила с меня. О этот взгляд. Странно, но Винда первый раз видела меня голой… «Оу», — кажется, это вырвалось вслух. Наверное, это было бы приятно. Винда усмехнулась и поцеловала, накрыла теплой ладонью грудь и сжала ее. Ногти чуть впились в кожу, я застонала, едва стоя на ногах. Пришлось цепляться за Винду, Винду, которая носила шпильки, это точно было плохой идеей, но я выгнулась, когда она прижалась жарким ртом к шее и коснулась кожи языком. Кровать. Пока обе не оказались на полу. Я потянула Винду к постели, в последний момент толкнула ее, забралась на бедра, чтобы она не подмяла меня под себя. Поймала обе ее руки и наклонилась к ее лицу, заведя ее ладони за голову. Так вот, что ее тогда так завело. Она лежала подо мной, томный взгляд выдавал возбуждение, на красивом лице с зацелованными губами — подобие выражения недовольства, и ее грудь под расстегнутым платьем часто и выразительно вздымалась. Я переплела наши пальцы, все еще удерживая ее. Моя. Я чуть не усмехнулась от ее мыслей — вот уж кто не любил подчиняться, даже так. Даже при том, что она знала: я правда могу поцеловать в вырез платья и — нет, не так скоро — втолкнуть в нее пальцы, чтобы она чувствовала каждое движение. А потом позволить ей укусить в шею, грубо поиметь меня и — о, ну ладно — даже немного придушить. Хотя знала ли?.. Я поцеловала ее, раздвигая складки платья, добралась до живота, пока ткань не оказалась под нижней губой. Мышцы под бледной кожей напряглись, Винда задышала чаще; я отпустила ее руку и дотянулась до подола ее платья, потащила его вверх, пытаясь устроиться между ног. Она помогла раздеть себя, и, Мерси Льюис, как она была красива, люди такими не бывают. Я опустила руку на плоский живот, медленно, смакуя ощущение мелкой дрожи под ладонью, поднялась к аккуратной груди. Поцеловала, чуть сжав зубами сосок — Винда отозвалась шумным вздохом и глубоким стоном. Каблук ощутимо приземлился мне на ногу, под коленом — сапоги, чтоб их! Я совсем про них забыла. Винда — помнила; даже ее взгляд, игривый и совершенно развратный, об этом говорил. Я могла бы поиздеваться. Могла бы, раззадоривая поцелуями и совершенно случайно задевая ее бедром между ног, невинно похлопать ресницами и притвориться, будто я не знала, что делать. Или нет — пошутить, как она любила: «Как вам моя успеваемость, профессор Розье?» Или довести ее, лаская, но не давая того, чего она хотела. Но я опустила руку — как она была возбуждена, — дотронулась именно так, как она подумала, ее бедра ощутимо качнулись навстречу и из груди вырвался низкий, протяжный стон, от которого в животе завязался горячий узел. Я облизнулась и ввела два пальца, вязкое пульсирующее тепло приятно обхватило их. Удовольствие путало мысли Винды, они заводили, почти до грани, я хотела почувствовать ее, поменяться с ней местами, чтобы это ее пальцы двигались во мне и одновременно ласкали — но она так извивалась в моих руках. Разнузданная, почти потерявшая голову, она тяжело дышала, ее пальцы путались в моих волосах, с ее приоткрытых припухших губ то и дело слетали стоны. Чем больше удовольствия, тем красивее она была, тем сложнее от нее было оторваться — она была моей. Полностью. А еще она была беззащитной. В бардаке мыслей и чувств ей сложно было просто не потеряться, не то чтобы ставить хоть какой-то заслон. Я поцеловала Винду за ухом и только потом поняла, что это было ее желание — ее пробила дрожь предвкушения; пара движений — и она вцепилась ногтями мне в спину, чуть выгнувшись. Я зашипела, хотя не почувствовала особой боли, повела плечами, пытаясь ослабить давление — нарвалась на пару новых царапин. Ладно. Я несильно укусила Винду за плечо, и она усмехнулась, притянула меня для поцелуя. Пришлось обеими руками упереться в матрас, чтобы не рухнуть, легкое сожаление Винды передалось мне, но ее губы… Я поерзала на ее бедре, целуя ее, от мимолетного, слабоватого удовольствия стало немного легче, а потом оно раззадорило еще больше. Винда будто почувствовала это — или пришла в себя после оргазма, — углубила поцелуй, грубовато, развязно, так, чтобы заставить почувствовать себя похотливым животным. У меня такого раньше не было. Хотелось только получить свою разрядку, неважно как, а Винда как назло извернулась, чтобы наши ноги не переплетались. Издевалась? Мстила? Она рывком уложила меня на спину и нависла сверху, развела колени в стороны. Кончики ее волос пощекотали плечо и грудь, горячие губы опустились на живот. Я вздрогнула и закрыла глаза; Винда прошлась ладонью по моей ноге и поцеловала в бедро — слишком долгое и медленное прикосновение, — а потом — между ног. Я чуть не закричала, так чувствительна оказалась к ее упругим пышным губам. И горячему проворному языку. И тонким ловким пальцам. — Винда, — простонала, до боли сжав в кулаке простынь. Винда зловеще усмехнулась и с коварным милосердием довела до крика и сладких судорог. Я выгнулась, прижимаясь к ее рту, а потом со всей искренностью расслабленно рухнула. В горле чуть свербило, и дрожали ноги. Винда подтянулась к моим губам — медленный, глубокий поцелуй с привкусом соли, я ответила на него, тесно обнимая Винду и ни о чем не думая. Давно мне не было так хорошо. И легко. Если вообще когда-то было. Винда легла рядом, я прижалась лбом к ее плечу, пытаясь успокоить дыхание. Она хотела остаться — мысль согрела, и я не глядя нашла ее теплую руку, сплела пальцы. Да, романтичная девочка несмотря ни на что. Поэтому ты на меня и клюнула. Винда молча чуть сжала мои пальцы. — Знаешь, — сказала я, подумав — как удивительно непринужденно прозвучал собственный голос, — Рим — это хорошая идея. Она хмыкнула: — Неожиданно. Я рассмеялась, прикусив губу, и поцеловала Винду в шею. И тут же по ее мыслям поняла, что жест не пройдет просто так. …а потом было утро. Точнее, полдень. Ленивый, тягучий, залитый светом из окна, не прикрытого шторами. Я долго не хотела подниматься, Винда просто решила уснуть сразу же, как только проснулась, и лежала рядом — белая-белая, с шикарными черными волосами. Я решила не трогать ее и уговорила себя встать с кровати только с третьей попытки; немного кружилась голова; я чуть не споткнулась — сапоги, чтоб их! — но побрела в ванную, чтобы принять душ. Зеркало показало мое отражение — я обреченно усмехнулась, оценивая масштабы катастрофы. Бессонная ночь отпечаталась на лице выражением легкой усталости, недавние поцелуи Винды — синяками на шее и плече. Опять нужно будет накладывать чары, да и со взлохмаченными волосами придется повозиться. Только, как ни старайся, блеск в глазах все равно выдал бы, насколько веселой у меня была ночь. Ну и ладно. Я плохо узнала себя в девушке в отражении — довольной, видно, что любимой по крайней мере в одном из смыслов, — а еще внезапно осознала, что сделала и на что подписалась, но все, что я об этом думала — это абсолютно циничное и легкомысленное «ну и ладно». Нас с Виндой ждал наш Рим.