Розье

Следующим холодным, но обманчиво светлым утром, из тех, что заставляют по уши завернуться в одеяло, Винда разбудила непривычно рано. Сначала сквозь сон я почувствовала, как она выбралась из кровати, а спустя время окончательно проснулась из-за стука ее каблуков. «Я возвращаюсь в Берлин», — холодно кинула она, заметив, что я за ней наблюдаю, и заглянула в зеркало трюмо. — Опять? — протянула я. Выражение лица Винда не заметила бы, поэтому голос прозвучал вдвойне кисло. — Я вернусь через пару дней. Да, это отличная идея — начинать день со снисходительно-раздраженного тона и с ним же прощаться! Я промолчала и отвернулась как-то слишком нервно, но Винда этого все равно не заметила: ее волновала разве что не совсем ровно нанесенная спросонья помада. То, что она ушла, я поняла по звуку шагов и щелчку двери. Ни поцелуя, ни даже обыденного «увидимся, ma chérie». Ничего. Даже в мыслях. По крайней мере, скучать по ней не пришлось: стоило только выйти из спальни Винды и прогуляться до кухни, как меня нашел Абернети. Вечный клерк в неизменном костюме даже не дал толком позавтракать и рассказал, что нужно проверить переметнувшегося аврора. На самом деле, он больше думал, чем говорил — и хорошо: из-за постоянных пауз и странной новообретенной шепелявости понять его было трудно, да и не особо хотелось. Мерси Льюис, он же не раздражал так раньше. Это он изменился слишком сильно или я остервенела? Наверное, и то и то. Я сделала глоток кофе и поморщилась. Хотелось спать, и я заварила его таким же крепким, какой пила Винда: от горькости едва не проступили слезы. И как Винде могло такое нравиться? Ну вот, и пары часов не прошло, как я начала думать о ней. С нее-то сталось бы поразвлекаться в компании немецкой богемы — художников или еще кого — и даже не вспомнить обо мне. Интересно, с Виндой или с Гриндевальдом мистер Абернети посоветовался по поводу меня? Все же знают, что, прежде чем вести куда-то ребенка, нужно спросить… ответственных за него взрослых. — Конечно, я с вами. Только вы не думаете, что авроры могут выманивать… меня? — Вряд ли. Они не знают. Так значит, в аврорате разнюхивали люди Гриндевальда. И Тина с Ньютом не рассказали обо мне брату Ньюта или другим аврорам… Ну конечно! Они же наверняка догадывались, чем это могло для меня обернуться. Да, Тина никогда не подставила бы меня. Вот бы она еще меня понимала. Но Тина, наверное, осталась где-то во Франции, или Англии, или Америке — а я была в Нурменгарде. И ждали меня дела Нурменгарда в первую очередь. — Гриндевальд или Розье не хотят присоединиться? Я думала, они встречают всех новеньких. Судя по тому, как Абернети удивило это безразличное «Розье», о нас с Виндой уже начинали говорить. Потом он подумал, что Винда не выглядела особо заинтересованной, когда давала ему отмашку вытащить меня из замка (подальше от Гриндевальда, наверное) — и я слишком резко не позволила ответить: — А, ясно. — Нет, это было слишком уж грубо, еще и взгляд Абернети так жалобно изменился. Нужно было как-то ободрить. — Ну и хорошо. Должны же мы показать, что можем сами справляться. Вспомните, как гоняли нас на работе. Он усмехнулся, а я спрятала не самую приятную эмоцию в кружке невыносимо горького кофе. Слава Мерси Льюис, Абернети мысли не читал — даже решил, что слухи про Винду могли оказаться только выдумкой. Бедняга. Встретиться условились следующим вечером. Ничего особенного не произошло: мы с Абернети ждали аврора в не-маговской кофейне с видом на старую улочку Граца. Я думала, что город будет напоминать Париж, но я ошиблась; сидя в том кафе, я смотрела на разноцветные пастельные домики за окном и пыталась представить, как выглядели улицы Рима. Он так же сиял бы в сумерках? В нем так же пахло бы кофе, выпечкой и сырым вечером? А люди на улицах напоминали бы туристов в собственном городе? В Риме женщина, которой не было никакого дела даже до вежливости, была бы такой же заботливой и внимательной, как в Париже? Аврор оказался приятным человеком средних лет, хотя в своих мыслях он как только мог извращал идеи Гриндевальда. Мы правда напоминали людей, готовых истреблять не-магов тысячами? «Мрачный зануда и какая-то американка, у которой в голове явно только шмотки и мужики», — так бывший аврор думал про нас с Абернети. Ну да, шмотки и мужики… Не знаю, почему после удачной встречи мне подурнело. Этот аврор ничем не напоминал австрийца Дюрингера, мюнхенского аврора или Мадогса, и в его голову я пробралась совсем по-другому. Я попросила Абернети прогуляться со мной по городу перед аппарацией в замок; сказала, что мне стало плохо. Он сначала сомневался, но после упоминания расщепления согласился, и в слегка неуютном молчании мы пошли в парк на холме. Абернети думал, что не так давно был бы счастлив вот так прогуляться со мной куда-нибудь, будто на свидание, а мне было решительно все равно. Милая хохотушка Куини своим присутствием развлекала весь отдел МАКУСА, и что с того? Узнал бы кто, кем я была на самом деле — отправил бы куда подальше, а потом вздыхал по былой симпатии. Абернети так и поступил. Мы вышли на смотровую площадку с беседкой; прохожие, похоже, убрались отсюда после заката, так что мы могли аппарировать прямо отсюда. У подножия холма растянулся город, пульсирующий мерцанием теплого цвета огней, но я не почувствовала к нему ничего. Становилось все холоднее, Абернети нервно поглядывал на меня. Ну конечно, я же больше не была просто Куини; я была легилиментом, с которого нельзя спускать глаз. Так что Абернети не был моим помощником, приятелем или начальником. Он был моим конвоиром. Вообще-то я могла аппарировать в подворотню возле кофейни и сбежать, но вблизи эта возможность не показалась особо привлекательной. Не то, чтобы при виде мелочных не-магов или города, который могут разбомбить, мне захотелось бороться за благо любыми способами; просто меня с новой силой потянуло к Винде. Казалось, что из нас двоих это она легилимент, несмотря на ее непробиваемую неспособность чувствовать других людей. Она хорошо знала настоящую меня, и мы подходили друг другу. К тому же, сорвись я обратно в город, Абернети погнался бы за мной, и тогда наверняка пришлось бы его убить. Нет, я этого не хотела — он же был добр ко мне. Мы вернулись в замок. Я пошла в свою комнату коридором, по которому неслась после пыток Дюрингера. Прошла мимо места, в которое аппарировала, когда убила аврора. Мимо двери в библиотеку, в которую сбежала после того, как пытала Мадогса. В своей спальне разделась и отправилась в ванную, в которой недавно пыталась смыть следы того, как сама же напилась и переспала с едва знакомой тогда еще женщиной, хотя была к этому совсем не готова. Как ни пыталась, я не могла перестать вспоминать. Я прослезилась от необъяснимой боли, нырнула и вынырнула, но это не помогло. Как я до такого докатилась? Подобные вопросы не имеют смысла и не приводят ни к чему хорошему, но как я до такого докатилась? И что дальше? Я легилимент. Как ни учись окклюменции, легилиментом я быть не перестану. И тем, кто еще мог меня принять, я была нужна только поэтому. Они хотели, чтобы я была рядом, только пока я прыгала в кровавую клоаку умов психов вместо них, или продиралась сквозь чужую память о пытках вместо них, или пока искала гниль в чужих мыслях вместо них. Остановиться и перестать — стать тем самым психом с памятью о пытках и гнилью в мыслях. Психом… Сумасшедшей… Винда подослала Абернети ко мне, потому что хотела помочь, отвлечь от отвратительного Нурменгарда, в чьих узорах на все запоминающих стенах вились боль, интриги и слова об идеалах; и вот что случилось. За мгновенным порывом включить воду и хорошенько приложиться затылком о бортик ванны пришло острое желание, чтобы Винда вернулась. С ней было совсем неважно, насколько плохим человеком я стала. С ней я не могла даже думать об этом; ее страсть сметала все на своем пути. Ее страсть показывала, как сильно она меня хотела любой. До синяков, укусов, царапин и порезов, до жжения в связанных руках и боли в теле. Я закрыла глаза и сквозь прошлую алкогольную дымку увидела ее усмехающиеся красные губы. На секунду ощутила под плечами обивку дивана. В горле засвербило от отчаянного, трескучего смеха, который тогда так и не вырвался. Я утащила мысль с собой, нырнув, как будто могла ее утопить — мысль о том, что боль из-за поступка Винды никуда не ушла. Но Винда так заботилась обо мне, так терпела мою глупость и потерянность, так пыталась искупить вину, хотя изначально не хотела мне зла; это было так подло — держаться за обиду на моего единственного друга. Подумать только, я же даже придумывала ей прозвища, как капризный ребенок. Я и была невыносимым ребенком: с ней, с Тиной, с Якобом, с Гриндевальдом, даже с Криденсом и Абернети. Неудивительно, что у некоторых закончилось терпение. Сколько его у остальных? В Нурменгарде трудно скрывать глупость и неверность. В Нурменгарде всегда найдется дело легилименту, и вряд ли кто-то побрезгует Империусом, в один момент выйдя из себя и ворвавшись, в какой бы части замка я ни была. С кем бы я ни была. Так, наверное, чувствуют себя шпионы, только у них хотя бы есть понимание, что они делают и зачем. Нет, мои чувства, пожалуй, больше походили на животный страх дезертиров. Якоб всегда им сочувствовал… Той ночью я не могла заснуть, а она, как на зло, тянулась по-зимнему долго. Алкоголь сделал только беспомощнее перед мыслями и вывел из строя тело, а для зелья или заклинания я не могла сосредоточиться. То, что в своей спальне я была одна, делу не помогало. Утром ко тщетному непреодолимому желанию отключиться прибавился страх, что меня потащат к Гриндевальду; идиотский страх попасться кому-то на глаза держал меня в осточертевшей комнате. Такого не было раньше. Осенью в Париже повторялось то, что я уже испытала, когда была подростком; но мою голову еще не пытались взорвать собственные мысли. У них не было никакой причины выходить из тени и причинять боль. Или я не могла ее определить. Я взбодрилась, когда узнала, что Винда вернулась в замок. Бросилась к ней, наплевав на то, что хотела проучить обидой за ее поведение утром. В малом холле она что-то объясняла группе магов так спокойно, что никто совсем не чувствовал, в каком бешенстве она была. Что-то в Берлине пошло не так. Она заметила меня, уколола, нет, влепила пощечину ледяным взглядом и проигнорировала, а потом попрощалась с магами, развернулась и просто ушла. Кто угодно в замке сказал бы, что трогать ее не стоило, но не могла же я ее бросить в таком состоянии! Ее злость прикрывала боль; ей, наверное, было очень обидно из-за неудачи, учитывая ее гордость. Я пошла за ней — кто, если не легилимент, мог ей помочь? Я не собиралась нагнетать, только показать, что я рядом, и тут же убраться и позволить ей остыть, если бы она использовала окклюменцию. Ничего такого — я знала, что делала. Даже тому, что я по ней скучала, я не позволила бы на что-то повлиять. — Что случилось? — спросила я, едва нагнав Винду. Она не остановилась. — Винда? — Ничего. Ого. Я кожей чувствовала, как ее колотило, но ее голос прозвучал идеально ровно, спокойно. — Ты уверена? Что-то не похоже. Она считала, что выдержка у нее была идеальной; значит, я узнала о ее эмоциях, услышав мысли. Винда с досадой подумала что-то про окклюменцию, это стало последней каплей. Она резко остановилась и развернулась, а потом я оказалась прижатой к стене. Боль ударила в затылок и лопатки. — Ты просто не можешь остановиться, правда? Она стиснула пальцы на моей шее и надавила ладонью так, что я едва не поперхнулась собственными мышцами. Я зажмурилась, воздуха хватило только на маленький вдох. Она правда могла придушить меня или сделать что-нибудь, что убило бы мгновенно. Я едва дышала, она едва соображала. В этот раз все было серьезно. — Винда. — Я поперхнулась, но хватка не позволила закашляться. Мерси Льюис, сколько же в ней силы?! Я схватилась за предплечье и запястье Винды, пытаясь оттянуть руку, едва не начала отчаянно колотить. — Не надо. Винде нравилось. Вид того, как я пыталась вздохнуть, раскрыв рот, и как извивалась, пытаясь освободиться от ее хватки, — он гипнотизировал ее, и она не слышала меня. Она подалась вперед и схватила мою палочку, прикрепленную к ремню платья. Значит, она просчитывала. Значит, можно было достучаться. Я открыла глаза — о нет, судя по взгляду, она прекрасно все понимала. Одна мысль пульсировала в ее уме, поблескивала в глубине огромных зрачков. Я задыхалась, а она все контролировала. Она хорошо знала, как могла выпустить пар. Выпитая ночью стопка вдруг ударила в голову, я будто захмелела за пару секунд, и тогда Винда ослабила хватку и поцеловала. Она не церемонилась, пока я из-за удушья и недосыпа набирала недосягаемую высоту. Все обернулось грубым сексом в подвернувшейся спальне: у стены, в одежде и с ладонью на моих губах, потому что на заглушающие чары или аппарацию нам обеим не хватило бы терпения. Винда хорошо знала мое тело; достаточно, чтобы от одного помутнения рассудка толкнуть к другому, слаще и сильнее. Не знаю, как в полубредовом состоянии я умудрилась схватиться за мысль о том, что нихрена хорошего или приятного в произошедшем не было; я отвернулась, когда она убрала руку от моего рта и попыталась дотронуться до него губами. Повезло, что любовь ко власти в ней перевесила злость от уязвленной гордости — она только усмехнулась и, ничего не говоря, отстранилась. Я так и замерла у стены, запрокинув голову и тяжело дыша; кажется, Винда уже тогда решила, что попытается успокоить и помириться, но в более подходящий момент. Вместо лишних слов она просто ушла, и правильно сделала. Правда, лучше всего ей было уйти. Куда подальше. Но по крайней мере от вороха ночных страданий не осталось и следа. На самом деле, Винда не хотела причинять мне боль. Она думала не об этом. И, если уж быть совсем честной, я сама нарвалась: не стоило мне рассчитывать, что я могу изменить взрослого человека. Если Винда злилась, она злилась. В ее чувствах не было полутонов, поэтому нужно было держаться подальше. В конце концов, не мне винить кого-то за слабость перед собственными эмоциями. Я просто ждала, когда она придет ко мне; сначала хотела немного помучить, строя мины, но потом и от этой мысли отказалась. К чему бы это было? Она стала мне почти родной — единственный близкий человек во всем балагане Нурменгарда, — так что мне не хотелось портить отношения из-за мерок, совсем нам не подходящих. Винда пришла вечером, хотя до этого спрашивала обо мне пару раз. Я сидела в маленькой гостинке, забравшись с ногами на диван, и читала. Она остановилась в дверях и прижалась плечом к косяку. — Очередное пособие по легилименции? — спросила она, решив, что я ее не заметила. Я ответила не сразу. Нет, все-таки видеть ее было слегка неприятно. — Психология. — Я пожала плечами и закрыла книгу, вложив закладку. — Не-маги в этом кое-что понимают. Я подумала, что эта фраза чистокровную Розье взбесит, но та лишь усмехнулась. Ну конечно, она же поддерживала взгляды Гриндевальда. — В меру своих сил они понимают многое. На самом деле она намекала, что никто из не-магов не сравнится со мной из-за моего дара; ей нравилось играть с этим, заставлять меня гадать. Я сделала вид, что кроме презрения к обычным людям ничего в ее словах не разглядела. — Я много думала о том, как ты читаешь людей. Нам приходится наблюдать за ними, но ты, — Винда сделала паузу, глядя на меня как на произведение искусства, — тебе это не нужно. Я кивнула: — Более или менее. — Часто то, что ты видишь, отличается от того, что люди думают? Вот значит как. Нет, так просто этот номер не пройдет. — Чаще, чем хотелось бы. Она усмехнулась отталкивающе, невесело, и тут же вернула прежнее выражение лица. Немного резко оттолкнулась плечом от стены и подошла ко мне, села в кресло, стоящее к дивану наискосок. Все — точно выверенные движения, чтобы быть ко мне ближе, не выглядеть слишком властной. — Куини, прости меня. Так сразу? — Я вспыльчивая, могу потерять голову. Иногда я просто срываюсь на людей, оказавшихся рядом. Я искоса смерила ее взглядом. Я все это знала, конечно. Она была права: злость меняла ее до неузнаваемости; но слова она могла бы выбрать другие. Мерси Льюис, да мне хотелось, чтобы она действительно старалась, выбирала выражения, ловила каждую мою эмоцию. Я не хотела ее наказать, заставив заискивать и унижаться, просто хотела почувствовать, что ей не все равно. Что она могла посвятить мне все свои мысли, пусть ненадолго, пусть при таких паршивых обстоятельствах. — Обычно мне плевать. Другие люди меня не волнуют. Но ты — не они. Она ненадолго опустила взгляд, собираясь с мыслями. Я поняла, что она хотела сказать; или, по крайней мере, что она имела в виду. Она сделала выбор, причем давно. Он значил куда больше, чем дурной характер. — Ты знаешь, в Мюнхене мне не было страшно. Даже когда ces salauds запустили в меня Аваду. Но сегодня я подумала о том, что ты можешь меня не простить, и это напугало по-настоящему. Мерси Льюис, она говорила чистую правду. Или, по крайней мере, сама искренне верила в собственные слова и чувства — но какая разница? Я, конечно, предугала следующие слова Винды наперед: по ее искреннему, сильному, не признающему преград желанию все исправить и никогда не повторять свои ошибки. Как я могла на нее злиться? Я оказалась единственным по-настоящему важным и близким человеком для мадемуазель Винды Розье, которая, кажется, за всю свою жизнь никого не любила; не удивлюсь, если только со мной она честно говорила о своих чувствах. Растоптать это признание и оттолкнуть ее было бы слишком жестоко, я не могла с ней так поступить. К тому же, никому от моего не-прощения лучше не стало бы. — Ты нужна мне. — Она посмотрела мне в глаза — прямо, серьезно, кристально-чисто. Не только злость меняла ее. Если она и напоминала кошку, когда-то демонстрирующую сытую ленцу хищника, то теперь эта кошка ждала удара, хотя знала, что должна подойти и подставиться. Наверное, было бы милосердно прервать ее речь и не дожидаться признания, о котором она рано или поздно пожалела бы; но я хотела его услышать. Все равно я не сделала бы Винде больно. Только не ей. — Если позволишь, обещаю, я никогда не заставлю в этом усомниться. Разочарованное «оу» чуть не сорвалось с губ. Винда оказалась самостоятельной — от опасного признания уберегла себя сама. И к лучшему, наверное. — Знаешь, — сказала я, потому что молчание могло привести к чему угодно, — тебе не нужно было это все говорить. Я не обижалась. — Я догадывалась, — незамедлительный ответ. — Но я хотела это сказать. Это, наверное, неправильно — хотеть выть от разговора по душам с женщиной, с которой я спала. Вот, что значит — бояться своих желаний; я хотела, чтобы она ценила меня и заботилась обо мне, но — молча. Озвучивание происходящего напоминало заключение сделки. Возведение на кон чего-то слишком важного, к чему мы обе были не готовы. Слава Мерси Льюис, Винда заговорила снова: — Что случилось в Граце? Я ощутимо расслабилась, как будто до этого все тело было каменным. Хотелось улыбнуться, хотя вопрос Винды не напоминал ни о чем хорошем. — Сама не знаю, — пожала плечами я. — Я давно не выходила в люди, поэтому мне стало плохо. Мы с мистером Абернети немного побродили по городу, пока я не пришла в себя, и вернулись. Не то чтобы она мне поверила — даже ее взгляд говорил об обратном, но ответ ее устроил. Мне становилось все легче — как когда вдруг прекращается боль, к которой ты привык и оттого не замечал. Я даже дотянулась до Винды и взяла ее за руку, потянула на себя, чтобы она перебралась с кресла на диван и обняла меня. Как мне ее не хватало. Я вдохнула, наполняя легкие запахом ее духов и шампуня; ее руки прошлись по моим плечам и лопаткам, опустились на талию. — Я не могу здесь больше оставаться, — вдруг сказала я. Только потом вспомнила о том, как на рассвете в узорах на стенах мерещились страшные морды, следящие за мной. — Когда мы уедем? Винда ответила не сразу. Она мысленно перебирала свои планы, пытаясь на ходу представить, что с ними сделать, как поменять местами. Я даже успела расстроиться — показалось, что она вот-вот решит, что игра не стоит свеч, и что я смогу подождать еще пару дней, а то и неделю. — Завтра. Днем. Я не поверила, сама не знаю почему. Я не верила, когда запрокинула голову, подставляя шею нежному поцелую Винды и довольно жмурясь. Не верила даже тогда, когда на следующий день Винда буднично спросила, готова ли я аппарировать. Кажется, даже когда она перенесла нас в римскую квартиру, я сомневалась в правдивости происходящего. За окнами то ли было пасмурно, то ли стоял непроглядный туман; Винда тут же ушла к выключателю света. Оставила меня наедине с неизгладимым впечатлением: в квартире было безжизненно и роскошно. В ней все степенно и немного высокомерно напоминало, что мы в Италии; особенно расписанные картинами под старину стены. Какие-то античные или библейские сюжеты, наверное: столько людей с искаженными какой-то мрачной эмоцией лицами. Людей, у которых не было ни одной мысли. Желтый свет ламп разогнал неприятный сумрак, но запах пыли и неестественность порядка никуда не делись. — Давно я здесь не была, — сказала Винда, осматриваясь, как будто тоже оказалась здесь впервые. Она прошлась взглядом по мебели, проверяя, не повредилась ли лоснящаяся обивка диванов и кресел или не пострадали ли деревянные столики. — Геллерт попросил меня найти квартиру, но он здесь не появляется. — Ну, он же всегда непредсказуемый. Я хотела сказать, что в таких четырех стенах согласилась бы сидеть безвылазно, но Винда, скептично поднявшая бровь, явно поняла мои слова по-другому. — Реже, чем ты думаешь, — хмыкнула она, а потом тень загадочности развеялась. — Пойдем. Она взяла меня за руку и повела через комнаты. Одна только гостиная размером была с половину нашей с сестрой квартиры; без экскурсии по этому месту я могла заблудиться. Винда деловито рассказывала о правилах (не возвращаться сюда пешком, осторожничать в городе, но если что — бить и бежать), а я уже представляла, что можно сделать, чтобы немного оживить пусть и временный, но дом. В одной из комнат стояло фортепиано, на которое у меня с первого взгляда появились планы; в мрачноватой столовой катастрофически не хватало цветов. Более-менее обжитой выглядела только спальня, которую прибрала себе Винда, предусмотрительно оставив там целый набор косметики и свое платье. В комнату Гриндевальда мы даже не заходили (хотя вряд ли ему было бы до этого дело), но я по старому глупому предубеждению про себя порадовалась, что они с Виндой не делили одну спальню. Если дело касается этих двоих, я бы ничему не удивлялась. Когда мы вышли на улицу, уже потемнело. Шел снег, хотя улицы напоминали скорее о поздней нью-йоркской осени — сырой и не особо холодной. Я куталась в воротник пальто, расспрашивая Винду о городе, а она спокойно курила прямо на ходу. Она вообще как-то гармонично вписывалась в картину ночного древнего города, как будто всю жизнь гуляла по пастельным улочкам Рима, как будто все вокруг принадлежало ей одной. Мы поужинали в каком-то уютном не-маговском кафе, в котором никому кроме официанта не было до нас дела, за абсолютно бессмысленным приятным разговором я то и дело поглядывала в окно. Снег немного успокоился и теперь падал хлопьями, навевая какую-то нежную тоску от послевкусия детства. Винда, заметив это, пошутила про то, что нужно было остаться в Нурменгарде и попросить Гриндевальда нарядиться не-маговским волшебным дедом — уж Гриндевальд мог сделать незабываемые подарки всем. Я рассмеялась, наполовину из-за шутки, наполовину из-за странного ощущения. Гриндевальда боялись и упоминали исключительно с трепетом все, кроме Винды; но я не хотела думать о нем и поэтому перевела тему. После Нурменгарда в теплом, пестром, залитом желтым светом и живой музыкой кафе что-то во мне ощутимо таяло. Даже в Граце я не могла расслабиться, зная, что придется вернуться к легилименции против воли. Но здесь было по-другому. Я слишком отвыкла от спокойной жизни, от не-магов, среди которых крутилась последний год в Нью-Йорке; но в воздухе витало ощущение какого-то умиротворения, которое даже ловить не хотелось — я просто знала, что оно само придет. Потому что я, черт возьми, сбежала. Потому что Винда не собиралась никуда сбегать от меня. Потому что она сдержала слово и сделала даже то, о чем ни одна из нас не говорила вслух. Я знала, что спешный отъезд ей не обошелся просто так. Знала, что она почти весь вечер думала обо мне и о нас. А еще — впервые с осени несчастного двадцать седьмого года — я знала, что завтра не станет хуже.