Розье

Вообще-то, новый день был даже лучше: потерянность после смены крыши над головой прошла, так что я с чистой совестью провела половину дня в огромной постели, а потом решила заняться уборкой. Винда, уходя на встречу с магами, сказала, что найдет домовика, но я ее отговорила. Мне хотелось заниматься чем-то обыденным, привычным; для нас с Тиной уборка дома каждый раз была целым добровольно-принудительным ритуалом, — как совместный ужин хотя бы раз в неделю или обмен подарками по праздникам. И, конечно, никаких эльфов в нашем с Тиной доме никогда не было; дело даже не в том, что в Америке заводить их не принято — просто как их можно не жалеть и не замечать? В Нурменгарде мне было не по себе из-за них. Не хотелось, чтобы это неприятное ощущение возвращалось. Пока Винды не было, я зачаровала утварь и уселась за фортепиано. Про него, конечно, благополучно забыли на несколько лет, так что пришлось заняться его настройкой. В школе мне не слишком нравилось сольфеджио, но оно было необходимым злом для любого, кто хотел петь. Кто знал, что спустя годы придется вспоминать все, чему учил дотошный маг-пианист, который каждый раз рассказывал, как важно играть без чар? Я так увлеклась, что не заметила, как на ноте «ми» (или раньше) Винда появилась в дверях. — Ниже, — сказала она с усмешкой. От неожиданности я чуть не выронила палочку. Нет, к жизни с кем-то, кто может незаметно подкрадываться, я точно не готова. — Правда? — Я чуть повернула вирбель движением палочки и снова нажала клавишу. Хмыкнула. — У тебя хороший слух. Винда еще днем ранее упомянула, что игре на фортепиано, кроме прочего, ее учили дома, когда она возвращалась из академии. В первый раз я не отнеслась к этому серьезно, а теперь захотелось поспорить. Я не слишком много знаю о нормальном детстве, но у каждого ребенка должно быть немного свободы для глупости, правда ведь? У Винды, похоже, ее не было совсем. По крайней мере, разрешенной. — Спасибо, — ответила Винда формально. — Я хочу пообедать где-нибудь. Ты со мной? Интерес к инструменту тут же пропал до лучших времен. На следующий день Винда снова ушла куда-то до того, как я смогла поднять себя с постели; но когда я все-таки добралась до фортепиано, на его крышке уже лежал новенький камертон. Я усмехнулась, а потом не смогла перестать улыбаться — да, Винда могла быть заботливой и внимательной. В следующие дни наш — временный — дом постепенно оживал, и я вместе с ним. Винда не просила помочь с делами магов, тем самым предоставляя мне уйму свободного времени; я могла заниматься чем хочется, идти куда хочется, общаться с кем хочется — оказалось, что в Нурменгарде я сама не заметила, как привыкла к лишениям и ограничениям. Теперь все изменилось. Винда, правда, на первых порах пропадала — тяжело после долгого отсутствия втянуться в командную работу. Как-то раз она вернулась с какого-то дела совсем поздно, вымотанная и выжатая; ее самоконтроля хватило только на то, чтобы стянуть сапоги, прежде чем упасть в кровать и устроиться на моем плече. От нее так уютно пахло гаснущим ароматом духов, сигаретами и осенней улицей. Мы перекинулись парой фраз о прошедшем дне, я намекнула, что спать в одежде — не лучшая идея. «Я не сплю», — твердо заверила Винда. Судя по бардаку в ее голове, утром она об этом даже не вспомнила. Тем временем, я занималась квартирой, чтобы наполнить ее жизнью. Винда остановила меня только когда отговорила от живых цветов, точнее, намекнула, что в наше отсутствие их некому будет оставить. Вот если бы был домовик… Но я одним только завтраком убедила ее, что никакой домовик нам не нужен. Ну, завтраком и бурным сексом в столовой — если целый дом принадлежит только двоим, в этом есть свои преимущества. Совместные завтраки, тем не менее, были редкостью. Винда назначала все встречи на утро, чтобы разобраться со всем в начале дня и чувствовать себя свободной; я уходила в кофейню на соседней улице. Кофе в ней подавали так себе, зато выпечку готовили потрясающе; я бы даже выпросила у кого-нибудь рецепт, если бы могла связать по-итальянски больше четырех слов. Я проводила в кафе много времени, читая — домой во временный дом тянуло, но в основном тогда, когда возвращалась Винда; к тому же, я как-то неожиданно соскучилась по людям. По мыслям на незнакомом языке, по эмоциям на незнакомых лицах. По улыбкам, адресованным мне — я отвыкла от них. Особенно — от улыбок красивых незнакомых парней. Они, между прочим, по-своему поднимают настроение; особенно когда про себя по-садистски отмечаешь, что красавчикам ничего не светит: у тебя есть человек, кроме которого никто не нужен. Кроме меня в кофейню каждый день приходил мужчина лет сорока, одновременно красивый и слегка неприятный, с такими характерными итальянскими чертами лица. Мы заметили друг друга, но ни разу не попытались заговорить. Как по мне, он выглядел слишком угрюмым; а он сам, наверное, решил, что даже по-соседски не стоит водиться с явно не местной девушкой из кафе. Оно и к лучшему: знакомства, особенно с не-магами, заводить не хотелось. Так что все шло своим — очень приятным — чередом. За несколько дней я все-таки настроила фортепиано (оно предало и расстроилось опять, пришлось потратить на него еще день-другой) — потом оказалось, что я даже не разучилась играть. Правда, когда до клавиш добралась Винда и сходу выдала какой-то классический этюд, пришлось пересмотреть свои взгляды. Мы с ней много времени проводили вместе — больше, чем в Нурменгарде. Обычно я пристраивалась под ее боком с книгой, пока она, лежа в постели, разбирала какие-то документы. Я неминуемо засыпала, слыша, как бьется ее сердце под моей щекой. Иногда сквозь сон чувствовала, как она отвлекалась от бумаг и наблюдала за мной. Я в общих чертах примерно представляла, наверное, о чем она думала. Говорить об этом все еще не хотелось (но я чувствовала, что была к этому почти готова). Приближалось Рождество. Винда сказала, что она не собиралась отмечать и что не стоило портить ей настроение подарком. Мы долго обсуждали это, рискуя поспорить или даже поссориться, но, в конце концов, сошлись на том, что мы могли просто куда-то выбраться двадцать пятого числа или просто поужинать праздничнее, чем обычно. Конечно, без какой-то привязки к глупым религиозным праздникам не-магов. Светало все позже и позже, так что в кофейне я теперь оказывалась затемно, и читать книгу становилось тяжелее. Еще бы: дворик кафе, в котором тоскливо ждали весны уличные зонтики и столики, уже украсили гирляндами; в пропитанном запахом кофе и выпечки зале уже развесили венки омелы и поставили маленькую елочку с красными игрушками. Украшения вызывали желание помечтать или спеть что-нибудь новогоднее, а не читать. Если бы кое-кто не вредничал, такая же красота радовала бы глаз дома (и вовсе не портила вид антикварных картин и лепнины); я все еще не теряла надежду. Бариста то и дело напевал какую-то праздничную мелодию и все поглядывал на меня, так что я все-таки утыкалась в книгу, пряча улыбку. Окажи я ему чуть больше внимания, он точно пригласил бы в местечко в соседнем квартале. Из-за той же книги я поглядывала на итальянца — единственного, кто, как и я, подолгу сидел за столиком, пока остальные посетители спешно залетали в кофейню, прячась от утреннего зимнего холода, и нехотя уходили обратно, вцепившись в дымящиеся стаканчики. Этот итальянец всегда приходил раньше и всегда недоедал свой завтрак; он частенько просто мрачно таращился перед собой. Оказалось, что он на самом деле был американцем — по крайней мере, он думал на английском. И неудивительно, что он был таким понурым. Я тоже была бы не особо радостной, если бы разводилась с женой, кроме которой у меня никого не было. Да еще и в канун Рождества. Незнакомец заметил, что я смотрела на него — я вздрогнула и опустила взгляд в книгу. Со стороны двери потянуло сыростью и холодом; когда я снова посмотрела на столик напротив, за ним уже никого не было. Я сама не задержалась в кафе после этого, но пошла не домой, а дальше в город, в магазины. Я почти не думала об итальянце. О том, что я снова решила почитать чужой ум; в большинстве прошлых случаев это либо заканчивалось смертью, либо происходило сразу после пыток, либо и то и другое. Нет, я подумала об этом всего пару раз за целый день, я себя контролировала. Только из-за непроглядного тумана испортилось настроение — вообще-то, зимой должно быть снежно, как в Нью-Йорке, на то она и зима. Да и продавцы в этот раз были все через одного либо чем-то недовольные, либо просто отсталые; так и тянуло с кем-то поругаться. Я вернулась в выстуженную, посеревшую из-за мрака за окном, пустую квартиру. Винда забыла закрыть окно в зале — должно быть, курила, — и холод просочился во все комнаты. Я знала, что мне нужно было всего-то закрыть окно, включить везде свет и немного подождать, пока вернулось бы тепло и уют. С первым я справилась. А потом, будто ненадолго потеряв сознание, села на диван и почему-то расплакалась. Как в Нурменгарде. От этой мысли чуть не стошнило. Меня догнало все, от чего я пыталась сбежать. Разбитое лицо британца, канотье в луже крови, трясущийся от боли австриец. Осознание, что я причастна к ужасу, обрушившемуся на трех человек. Осознание, во что я ввязалась. Кем стала. Кем была до этого и какой ложью себя тешила. Не стены Нурменгарда давили на меня, выжимая беззвучные — до горечи и рези в горле — рыдания. Это затягивалась петля моих собственных поступков. И, как назло, Винды снова не было рядом. Даже в Риме! Даже после того, как мы обе задумались о любви! Я же не многого хотела — просто чтобы можно было схватиться за нее, пока ненависть к себе не сбила с ног. Чтобы она была со мной, когда она так нужна; мне хватило бы одного ее присутствия. Но она ушла. Ушла, по неосторожности убив весь уют в нашем (временном, конечно, это так важно) доме. И вдруг — меня проняло желание, чтобы ей тоже стало плохо, чтобы она понервничала из-за меня. Она просто не знала, как важно держаться вместе — не объяснять же ей, как маленькой девочке. Боль и обида дошли до точки, когда они превращаются в злость, и я решилась на отчаянный шаг. В сторону кабаре. Об этом месте думал тот бариста: о приличном ресторанчике на первом этаже гостиницы. Одной соваться в такое место, наверное, все же не стоило, но желание напиться и забыться перевесило все доводы логики. Аппарировать к кабаре я, конечно, не могла, поэтому пришлось добираться до него мрачноватыми улочками, по которым гулял холодный городской сквозняк с мерзкой моросью. Забежать в ресторан, подгоняемой очередным порывом морозящего ветра, было все равно что прыгнуть в теплые объятия прокуренного джаза. Столики, тесно стоящие друг к другу в неярко освещенном зале, еще не заняли полностью, хотя солистка уже вовсю пела, пританцовывая. Я пробралась к бару возле сцены и сразу заказала шот. Бармен, полноватый мужчина с добрыми глазами, что-то сочувствующе хмыкнул, но налил. Я отсалютовала ему с улыбкой — мол, посмотри, не так у меня все плохо; но он не поверил и отвернулся. Певица — темноволосая девушка моих лет с драматичным лицом, но довольной улыбкой — пела что-то задорное, от чего посетители с менее паршивым настроением кивали или щелкали пальцами в такт. Они все были такими непринужденными, расслабленными… обычными. Я выпила. Якоб объяснял, что пить в барах — плохая идея; это эльфы в заведениях магов вряд ли что-то мешали, с не-магами все сложнее. Тем более не стоило соглашаться, если пытался угостить какой-нибудь красавчик с приятными манерами. Но Якоб рассказывал это давно; я изменилась; я ведь уже давно не была наивной Куини, которую можно было запугать изощренными незнакомцами. Да и место к лишней осторожности совсем не располагало — по крайней мере, кокаин нюхали не за столиками главного зала; уже своеобразное благородство. Знакомый на вечер пытался что-то объяснить, но я только рассеянно кивала, не понимая ни слова и, в общем-то, не особо желая вслушиваться. Угощал — и спасибо. В зал, тем временем, стянулись люди, хотя полное представление этим вечером решили не давать. Я чувствовала, что выпивка и тусклое освещение уже сделали свое дело, и меня начало клонить ко сну и к глупостям одновременно. Если бы даже хотелось уйти, я вряд ли смогла бы — до выхода между столиками с оживленными итальянцами пролегал слишком извилистый путь, чтобы проделать его на ватных непослушных ногах. Музыканты куражились — голосистая солистка то и дело рычала, ловко петляя между столиками со сверкающей улыбкой; виолончелист с гитаристом танцевали, даже пианист едва не прыгал на месте. Песня уже напоминала что угодно, кроме джаза — ребята явно собирались закругляться и хотели напоследок повеселиться как следует. С барабанной установки соскочила тарелка — певица обернулась и отпустила шутку, по залу прокатился смешок. Показалось, что все друг друга знали, а меня приняли просто по доброте душевной. Музыка прекратилась. С минуту, пока сменялись музыканты, было слышно только приглушенный гул голосов и звон стеклянной посуды. За окном лил дождь. Певица приземлилась на свободный стул рядом со мной. — Ты знаешь, кто это? — она кивнула на парня рядом со мной. Я не горжусь тем, как легкомысленно пожала плечами и позволила незнакомке вступиться за меня. Наверное, это было очень некрасиво — разорять красавчика полвечера, а потом избавиться от него. Он тоже так подумал, поэтому ушел с громкими — не знаю, насколько грязными — ругательствами; но вряд ли он провел остаток вечера один. Певица цокнула. — Вот же. — Она покачала головой. Акцент у нее был страшный. — Были ведь раньше мужчины, а. Принцы, джентльмены… а после войны как с цепи сорвались — один раз живем и все такое. Я усмехнулась, не разобрав половины слов. Кажется, она несколько раз переходила на итальянский. На сцену тем временем вышел мужчина средних лет с рычащим низким голосом. — Я Нелла. — Куини. Мы пожали друг другу руки, и Нелла махнула бармену, что-то добавив на итальянском. — Так вот, — продолжила она, — неприятное время, не то что раньше. Хорошо хоть, на девчонок можно положиться, хотя сейчас даже женскую дружбу почти не встретишь. Захотелось съязвить, растягивая гласные как карамель, на манер прожженной шлюхи: «Ты да-а-а-аже не представля-яешь», — но я взяла себя в руки. Нелла посчитала меня милой, хоть и потрепанной плохим днем; не хотелось ее отталкивать. — Дружбу слишком идеализируют, но это неплохо. Нелла округлила и без того большие глаза. — Так ты англичанка! — воскликнула она. — Чего сразу не сказала? Ты меня понимаешь? Я нахмурилась и кивнула — почему я не должна была понимать? Она говорила на английском, хоть и слабом, и думала на нем же… Она предупредила, что плохо понимает английский (которые немного выучила в Англии), и извинилась за итальянский — хотя почти не прибегала к нему. Бармен подал закуски — бутерброды с чем-то вроде томатного соуса; Нелла придвинула тарелку ко мне. Мы немного разговорились: я сказала, что приехала из Америки на праздники, после чего выслушала историю про последнюю песню. В ней рассказывалось про двух дамочек-убийц из Чикаго, и Нелла почему-то была уверена, что я знала эту историю. Между тем бармен принес еще какое-то простенькое блюдо и чай; я достаточно пришла в себя (как бы громко это ни звучало), чтобы понять, что Нелла делала. Мы просидели в ресторанчике несколько часов. Щедро накрашенные темным глаза Неллы то и дело становились серьезными — она проверяла мое состояние; как-то даже попыталась прочитать нотацию о том, что не нужно делать глупостей, что бы ни случилось — но я ее остановила. Хотя, если быть честной, прошлогодняя версия меня сделала бы все то же, что и Нелла. Я ей нравилась; ей казалось, что я «очень проницательная», хотя я просто читала каждую ее мысль — с Виндой я совсем отвыкла от того, что это можно делать так легко, не напарываясь на барьер окклюменции или чужого языка. Винда. Я вдруг поняла, что, когда я вернусь домой, она убьет меня. Несколько раз. Время клонилось к трем часам, я хотела уйти, но Нелла убедила, что лучше сидеть, пока не выгонят; недавно в Риме назревало что-то вроде гражданской войны, всем неспокойно, мало ли, что может случиться. Еще и властям мало кто доверял — но об этом она сказала шепотом, тут же осеклась и больше эту тему не поднимала. Вместо этого она, сама запрокинув за воротник, рассказала, что ее жених лез к ее подруге, а та не слишком сопротивлялась. Так что у Неллы не так давно был болезненный разрыв отношений, и она почему-то думала, что я прекрасно ее понимала. «Ветреные сволочи, — щедро заявила она. — Ты к ним со всей душой, а они… Ну, они все равно не стоят переживаний, правда ведь?» Я энергично кивала — ну откуда ей было знать, что ветреной сволочью была как раз я? Или как она могла представить, что я грустила, потому что я убивала и пытала людей, а не потому что меня поматросил какой-то парниша? Или что совсем не парнишу я… не с парнишей проводила время. Словом, Нелла доверилась мне так, будто я была все еще прежней собой. Будто мне еще можно было доверять. К утру мы так разговорились, что она начала со всей искренностью убеждать меня, что если когда-нибудь мне предложат выйти замуж, нужно быть осторожной. «Мы же клянемся быть вместе до самой смерти, правда? — пространно сказала она, глядя куда-то мимо меня. — Вы как бы становитесь людьми друг друга, и это навсегда. Все серьезно. Мало ли кем он окажется». Вот тогда мне захотелось уйти. Что, если бы я все-таки заставила Якоба жениться? Он ведь потом все понял бы. И ничего хорошего не вышло бы. Мерси Льюис, что я творила. Якоб ведь тоже был из тех, кто, увидев потерянную девчонку в баре, решил бы остаться с ней, чтобы отвадить от нее всяких негодяев. Он был из тех, кто помогал всегда, когда мог помочь. И не терял веру в людей. Когда мы с Неллой расходились, я пообещала вернуться в кабаре на полную программу — ей, и никогда не возвращаться в это кабаре — себе. Едва светало, следы недавнего дождя превратились в иней, улица казалась серой и мертвой. Навстречу прошла только пара ночных кутежников, кутающихся в пальто. Я свернула в ближайшую подворотню и аппарировала. Голова от такого маневра чуть не взорвалась, и меня мгновенно подкосило. Хоть Нелла и откармливала меня, до конца я не протрезвела. Захотелось спать, и я пристроилась прямо на диване, укрывшись пальто. Слава Мерси Льюис, мне ничего не снилось.

***

Я проснулась не сама и тут же твердо решила уснуть обратно, прикрывшись воротом от света. Потом, едва не заснув, вспомнила, где находилась, и чуть не подскочила. Незнакомец в кофейне, кабаре, Нелла, Винда. Винда! В голове, не затуманенной алкоголем или пустыми переживаниями, начали появляться картины реакции Винды: одна хуже другой. От злости и ревности до страха. Случись что, она не просто потеряла бы меня, она отвечала бы головой. Мерси Льюис, да после такой выходки я не раздумывая отправила бы саму себя обратно в Нурменгард; и была бы совершенно права. Сердце пропустило удар, а потом зашлось в диком ритме, отдающем резкой болью в голове. Я разлепила глаза и нехотя выбралась из укрытия, убрав от лица пальто. Казалось, Винда буравила меня обвиняющим взглядом, но на самом деле Винды в гостиной не было. Только на столике рядом стоял стакан воды, в котором что-то с завидной энергичностью шипело. Похоже, аспирин. Одно из не-маговских изобретений, которому я — ведьма — поклонялась, как чистейшей магии; похоже, Винда этот взгляд разделяла. Я залпом выпила раствор, потом, осознав, что в квартире я осталась одна, с трудом поднялась, чтобы привести себя в порядок. Из рук валилось все, что только могло — из-за похмелья, из-за мыслей о Винде. С тем, что меня ждала страшная реакция Винды, я быстро смирилась: даже, если честно, ждала ее, чтобы молча выслушать все упреки и хоть немного искупить вину. Но этого было бы мало. Даже Винду выходка вроде той, что я выкинула, выбила бы из колеи. Я на ее месте извелась бы из-за обиды, волнения за мою жизнь, страха перед Гриндевальдом, в конце концов; а потом, после утренней находки, искренне, пусть и ненадолго, возненавидела бы. Правда, как я могла пить и развлекаться (хотя приятного в «развлечении» было мало), когда Винде было так плохо? Когда я точно знала, что ей плохо? Я так хотела получить прощение, что сама побаивалась того, на что могла пойти; я даже долго ходила туда-сюда по квартире, репетируя фразы, пока вдруг в одной из комнат не наткнулась на аппарировавшую Винду. Мы обе замерли, глядя друг на друга. Я отчего-то слишком сильно испугалась, чтобы понять эмоцию Винды. И тут мы обе заговорили: — Прости меня. — Бурная ночь? Винда подняла бровь. — За что? Что она имела в виду? Она же сама все понимала. Или она хотела, чтобы я проговорила все вслух, лучше осознала свою вину? Справедливо; это меньшее, что я могла сделать. Я поежилась. — Нельзя было пропадать на всю ночь без предупреждения. Я знаю. Мне так жаль, правда… — Всю ночь? — переспросила Винда со странной интонацией, как будто… как будто она ничего не знала. И это удивление в ее глазах… — Тебя не было здесь всю ночь? Мерси Льюис… А я-то думала, хуже, чем до ее слов, быть не могло. Если бы я помалкивала, если бы придержала никому не нужные извинения, я не обзавелась бы новой проблемой. Хотя, если честно, не это ударило больнее всего. — Ты что, не заметила? — Нет. Но ведь… Как она могла? Ей же не может быть настолько плевать! После всего, что было. Я ведь сделала это из-за нее! Я никогда не пошла бы в бар просто так… Я захотела провалиться сквозь пол на этаж ниже и, может быть, не выбираться из-под обломков. Что-то будто изнутри ударило с верным обещанием синяков. И вдруг — Винда усмехнулась. Плотоядно. Злобно. — Конечно, я заметила. — Она подошла, обманчиво-ласково очертила кончиками пальцев линию челюсти и, мягко взяв за подбородок, заставила приподнять голову, заглянуть в глаза. В такие моменты она переставала быть женщиной, которую я знала; переставала быть человеком. Я приготовилась к худшему. Она видела это. В глубине ее зрачков дерганными кадрами мелькали всевозможные сценарии; она могла сделать что угодно. А «что угодно» в исполнении Винды Розье — это правда очень многое. — Не знаю, зачем ты хотела разозлить меня, но не смей, — ее голос упал до леденящего рыка, — делать это снова. Я сама не знала, зачем хотела разозлить ее, но, стоя посреди квартиры, в которой никто не пришел бы на помощь, глядя в глаза Винды снизу вверх из-за ее каблуков, чувствуя, какой хрупкой была ее выдержка, — я знала: разозлить ее мне удалось. Я кивнула. Кажется, проступили слезы. — Прости. Винда замерла хищником, готовым к рывку; убедилась в моей искренности и криво улыбнулась, мгновенно скинув маску. Даже, скорее, став другим человеком. — О чем ты думала? — спросила она совсем без упрека — я даже не поверила своим ушам. В ее вопросе было так много участия и заботы; это совсем не вязалось с тем, как она вела себя минуту назад. Да она врала! Разыгрывала внезапную ненависть, расчетливо чеканила слова… Или она врала теперь, притворяясь, что вдруг простила? Невозможно же быть такой спокойной, если близкий человек намеренно заставил переживать. — Не знаю, — сказала я. — Наверное, я просто идиотка. — Ты идиотка, только когда тебе это нужно, — просто ответила она и отошла, села на диван и закинула ногу на ногу. — Расскажи, что происходит. Как я могла? Я сама с трудом понимала, что происходило. Но, может, в этом и было дело? Может, стоило рассказать Винде — вдруг, она что-нибудь придумала бы, помогла? Она знала меня, как никто другой. Но что именно сказать? Как сказать, чтобы не оттолкнуть? Моя собственная легилименция выходила из строя. Что значило: для Гриндевальда с его высшим благом я становилась бесполезной. Если бы Винда между новообретенной любовницей и многолетней дружбой с верой в идею выбрала второе, ополчившись против меня, я даже смогла бы ее понять. — Куини? Бездумные, слишком красивые люди с искаженными лицами смотрели на нас с Виндой, а Винда смотрела на меня. Ладно. Хуже, чем прошлой ночью, я все равно не сделаю. Я вздохнула. — Слушай, я знаю, как это прозвучит, но… думаю, я просто была не в себе. — Я отвела взгляд, чтобы не видеть эмоцию Винды — приятного в ней точно было мало. Лезть в мысли тем более не хотелось. — Я вспомнила кое о чем и не справилась с эмоциями. Хотела поговорить, но тебя не было, так что… я решила напиться. — Гениально, — не удержалась Винда, и я поежилась. Потом, правда, она смягчилась: — Но, скажу честно, я поступала и глупее. — Правда? — Да, но это история для другого раза, — она нешироко улыбнулась, ободряя. Я не удержалась и усмехнулась, опустив голову. Мерси Льюис, я ждала чего угодно, кроме попытки меня понять и успокоить. Даже если Винда злилась, она держала себя в руках. Она не врала, когда обещала измениться. Даже представить сложно, сколько сил у нее ушло, чтобы побороть себя. Ради меня. Ради нас? Я сняла уже привычный барьер окклюменции. Винда отчетливо хотела, чтобы я села рядом и рассказала все, о чем волновалась. И это, наверное, было правильно. Есть вещи, с которыми невозможно справиться в одиночку. Я тоже пристроилась на диване, повернувшись к Винде. Вблизи и в тускловатом свете ламп она казалась такой притягательной и уютной. А я хотела заставить ее ревновать. Хотя скорее заставила думать, что я позволила аврорам схватить себя и поставила на всех ее начинаниях крест. Почему я догадалась об этом так поздно? — Так о чем ты вспомнила? Я вздохнула. — О человеке из Мюнхена. Она наклонила голову к плечу, и я по взгляду поняла, что объяснять свои чувства нет смысла. Она и так все знала. Мерси Льюис, конечно, она знала, и мне стоило сказать ей обо всем раньше. — О том, как мы допрашивали австрийца. И о том, что я увидела в голове Мадогса. Я, — голос дрогнул, и я замолкла, закрыла глаза. В груди стало как-то необъяснимо больно, как будто я не проговаривала обычные слова, а подставлялась под кулаки. Винда дотронулась до моего плеча. — Я знаю, что поступала плохо. Я просто… я не могу смириться с этим, понимаешь? Каждый раз, как я думаю об этом, это невыносимо. Мне стоило заткнуться и перестать жаловаться на жизнь человеку, которого из соображений совести не должна была этим утомлять; не в этот раз точно; правда, нужно было всего лишь помолчать, не заигрывая с терпением Винды, но меня понесло. — Я знаю, что так было надо, но я постоянно чувствую вину. Я не могу простить себя, они мне снятся, я начинаю видеть их в других людях, знаешь, кажется, что они никуда не делись и что я их постоянно мучаю одним своим существованием… И не только их, Винда, я столько всего наворотила, я… Я даже не знаю, зачем на самом деле ушла вчера, я не хотела подставлять тебя, я просто вела себя как дура и мне так жаль… — Куини, хватит. — Винда обхватила мое лицо ладонями, заставила посмотреть на себя. — Успокойся, все в порядке. Ты чувствовала то же после Граца, правда? Я кивнула. — И вчера ты прочитала кого-то. Винда не спрашивала, но я кивнула еще раз. Она чуть сощурилась, глядя на меня и не видя. «В Нурменгарде она долго не протянет», — ее мысль сбила меня с толку. Она что, случайно подумала на английском? Я бы не стала открывать такое перед другим человеком. И мысль была странная: я же не из тех бедолаг, которые вредят себе из-за боли. Может, иногда мелькали глупые мысли, но я бы никогда… Нет, мне было не настолько плохо. Я справилась бы. Точно. — Ты зря винишь себя, — сказала Винда после недолгого молчания. — Все эти люди знали, на что шли. Это аврорат сделал из них пушечное мясо, а не ты. Зло не могло с ними не случиться, а ты просто оказалась рядом. — Хорошие люди не оказываются рядом с таким. — Правда? Может, они просто игнорируют то, что происходит у них под носом, и стараются не запачкать пальто? — Она осеклась. — Я думаю, что считать кого-то хорошим или плохим — это лицемерие. Какая-то часть тебя — лицемерна по отношению к тебе же. Не верь ей. А лучше избавься от нее. Я хотела ответить, что это куда сложнее сделать, чем сказать, но только опустила голову и со стоном уткнулась в плечо Винды. Она замерла ненадолго, а потом заправила прядь моих волос за ухо, опустила ладонь на изгиб шеи. — Если больше не будешь сбегать, не предупредив, я может быть даже помогу. — Я правда сожалею. — Хорошо, потому что я злюсь. Да, она так злилась, что я плакалась ей в жилетку, чувствуя, как она меняет позу и притягивает меня к себе, чтобы крепко обнять. Теперь я почти лежала на ней, прижавшись лицом к ее шее; от сильного запаха ее духов кружилась, едва не болела голова, но меня все устраивало. Нет, мне не стало резко лучше, мир не перевернулся с ног на голову; вообще-то, необъяснимая, тянущая камнем ко дну тоска никуда не делась, но близость другого человека все сделала как-то легче. По крайней мере, тело точно диктовало эмоциям правила. Винда была невозмутимой, как обычно, даже немного далекой, как будто мыслями унеслась от меня подальше — но именно это и помогало. Я чувствовала, как мерно вздымалась ее грудь, слышала ее дыхание. Все шло своим чередом. Что бы ни творилось в моей голове, оно оставалось в ней. Рамки обозначены. А если свирепый зверь в клетке, он не так страшен. Его можно изучить и что-нибудь с ним сделать. Приручить, может быть. Или сделать так, как сказала Винда. — Так где ты была? — спросила она с интересом человека, который встретил туриста. Я нахмурилась, тщетно пытаясь вспомнить итальянское название. — Ресторанчик в квартале отсюда. Пару мгновений молчания. Одобрительный смешок. — Неплохо. — Да, там мило. Но я туда больше не пойду. Винда подумала, что это было очередное извинение; я все еще могла заткнуться и не рассказывать, на какие мысли натолкнул разговор с той певицей. Но стоило ли? Я хотела, чтобы Винда мне доверяла. Вообще-то, несмотря ни на что, казалось, что мы плохо друг друга знали; особенно я — ее. А как помочь человеку открыться, если не собственной искренностью? Да, я не справлялась с собственными мыслями. Давно стоило это признать. Так бывает у многих, и многим нужна помощь. Мне самой нужно было только попросить ее. Позволить помочь. Не сбегая от Винды на целую ночь и не скрывая от нее что-то настолько важное. Я помнила Якоба. Я чувствовала вину перед Якобом. Это же нормально — не совсем перечеркивать прошлые отношения, когда у тебя появляется кто-то другой. В конце концов, я должна была с ней объясниться, если она правда — «кто-то другой». Мерси Льюис, мы ведь до сих пор никак не обозначали, кто мы друг другу. — Я имею в виду, я не пойду туда даже с тобой, разве что ты захочешь. — Все, пути назад нет. Я зажмурилась, собираясь с силами — как сказать? Что сказать? Это же должно быть так просто — пересказать то, что на самом деле произошло, а я тушевалась. Винда чуть наклонила ко мне голову, показывая, что слушает. — Там была одна девушка, мы с ней похожи. Она напомнила мне… о чем-то… о ком-то из прошлого. Черт возьми! Винда поняла бы — но неверная формулировка взбесила бы ее. Я не хотела заставлять ее ревновать. И уж тем более не хотела рушить момент, это было бы слишком больно. Даже непоправимо. — Куини, я не умею читать мысли. — Да, я знаю, я просто... — я снова запнулась и вздохнула. Ладно, все равно отступать некуда. — Она говорила о своем женихе, и я подумала о бывшем. Винда, до этого расслабленная, завелась как пружина, готовая в любой момент выстрелить. И, как будто этого мало, я сама удивилась тому, как назвала Якоба. — О том не-маге, от которого ты ушла? — Да. Молчание. Я почувствовала, как Винда приподняла руку над моей талией и сжала кулак от вспыхнувшей злости. Нужно было срочно объяснить ей все, пока она не сделала кучу неверных выводов, но… — Ты все еще любишь его? Вопрос застал врасплох. Хотя, если быть честной, я на ее месте тоже хотела бы знать наверняка. Согласиться — сказать, что я не люблю Винду. Отрицать?.. Не получалось. Почему-то. — Ну, я вроде как сломала ему жизнь. Первая реакция Винды — раздражение, как будто она вот-вот сказала бы что-то вроде «хватит, он твоих переживаний не стоит» или «сколько можно себя во всем винить?» Но вместо колкой фразы прозвучал только нарочитый сдержанный вздох. Винда скрыла свои мысли окклюменцией. — Я сомневаюсь в этом, — сказала она. — Что ты сделала? Я сквозь ткань платья чувствовала, как ее колотило от злости. Поэтому не хотелось даже двигаться. Как будто если бы я сделала неверное движение, Винда больно вцепилась бы в мою талию. Или в шею. Захотелось поцеловать ее, чтобы успокоить, хотя успокоить так вряд ли получилось бы. Скорее, слепая неконтролируемая ярость превратилась бы в безудержную животную страсть. Винде стало бы резко все равно, что ей не было смысла ревновать меня; и что я слишком сильно привязалась к ней; и что с ней я забывала почти обо всем и могла пойти на что угодно. И, что самое главное, — она потеряла бы всякий интерес в разговорах. А я хотела ей все рассказать. Мерси Льюис, я правда хотела, чтобы она стала мне настолько близка. — Я использовала амортенцию, — выпалила я, пока не начала обдумывать слова. Как же все-таки мерзко прозвучало. — Заставила его уехать в другую страну и пыталась заставить жениться. Я догадывалась, как это выглядело со стороны. Даже еще помнила выражение лица Ньюта, когда он узнал — непонимание, отвращение, жалость. Да даже услышав эти слова от себя же, я едва не скривилась. Какой дурой я была все-таки. Противной и эгоистичной. — Зачем? — спросила Винда. Судя по голосу, у нее это вызвало почти академический интерес. Кому-нибудь другому я сказала бы, что сама не знала. Начала бы оправдываться тем, что была в отчаянии, что не было выбора, что дурацкие законы вынудили так поступить с Якобом, что я просто хотела быть нормальной — даже не соврала бы. Но Винде я сказала другое. — Хотела, чтобы он был моим. И, немного подумав, добавила: — Я многим рискнула ради него, ушла из аврората, даже поссорилась с сестрой. А он не хотел сделать для меня даже такую малость. Не захотел пойти против дурацких правил. Побоялся. …и дважды назвал сумасшедшей. Я не сказала ему, почему это так важно — не хотела пугать; я даже не винила его за эти слова. Просто когда он всерьез, вслух посчитал меня безумной, я поняла, что нам не по пути. После всего, на что я пошла ради Якоба, он едва не поселил боггарта под нашей крышей. Я правильно сделала, что ушла. Но я выбрала неправильное время и место, чтобы уйти. — Но он не плохой человек, — продолжила я. — Он просто… другой. Просто не подходит мне. Это не повод оставлять его ни с чем, правда ведь? Не повод причинять ему столько боли. Накрапывал дождь. Из соседней комнаты доносилось мерное щелканье часов. Я замерла, нет, затаилась, сосредоточившись на Винде; я не видела ее выражение лица — пришлось бы приподняться и нависнуть над ней, — не слышала ее мысли, даже не чувствовала ничего в ее теле. Только легкое напряжение, ни о чем не говорящее. — Он сам тебя выбрал. Я видела, как он не хотел отпускать тебя, — наконец ответила Винда спокойно. А потом это спокойствие треснуло и рухнуло с адским шумом. — Но если так хочешь, катись исправлять ошибки. Она резко села, скинув меня с себя, но я схватила ее за руку и не позволила ей подняться с дивана. — Нет, Винда, я не это имела в виду. Она рывком схватила меня за плечи и прижала к дивану. Я как-то предвидела это, выставила локоть, смягчила удар. Винда зверела, как оборотень, по щелчку и безвозвратно; я перехватила ее руки и уронила ее на себя, поцеловала. Ничего хорошего не вышло — она попыталась укусить, а потом избавилась от моей хватки и приподнялась, но я потянулась за ней. — Я не уйду, — выдохнула я ей в губы, и она остановилась. Мы так и замерли, в темноте из-за закрытых глаз я чувствовала вес ее тела, ее жар, ее дыхание, ее губы на моих губах. Сердце колотилось как бешеное. Я попыталась поцеловать снова: Винда не позволила, но и не отстранилась. — Я не хочу уходить. Я твоя. Как это прозвучало. Я хотела вверить ей себя, как непредсказуемому, дикому созданию. Я хотела вверить ей себя, как женщине, с которой мне было отчаянно хорошо. Быстрый, небрежный поцелуй — я только успела попробовать ее на вкус, и она снова рывком прижала меня к дивану. Горячая ладонь опустилась на мое бедро, повыше колена, медленно пробралась под юбку. По животу и выше прошла мощная горячая волна. Захотелось взмолиться кому-нибудь, но для кого-то третьего просто не было места; я не хотела делить Винду с кем-либо и не хотела заставлять делиться ее. Я довела ее до тончайшей грани, за которой она теряла человечность. Я удержала ее. И я ответила на ее глубокий французский поцелуй, едва не задыхаясь, чувствуя ее руку, подцепившую белье; я никого никогда так не желала, до внезапной животной похоти и до дрожи; никогда так не отдавалась тому, кто был по-настоящему близок. Одна мысль оказалась быстрее меня, заведенной до одури. — Я люблю тебя, — шепнула я, не прекращая поцелуй. Сначала показалось, что я сказала это не вслух, или что Винда не услышала; но она улыбнулась, смакуя момент. Впервые после слов о любви мне не особо хотелось слышать ответ; я обняла ее за талию и поцеловала в шею, почувствовала под губами ее быстрый пульс. Ничто другое не волновало — только ее руки, ее разгоряченная кожа, ее отзывчивое тело так близко. Ее низкий голос, когда она приблизилась к моему уху и несильно укусила. Я чувствовала, как она хотела меня, по нашим перепутавшимся мыслям, по ее нетерпеливым движениям, понимала по сбившемуся дыханию обеих, по тихим стонам. Мы теряли не просто контроль — способность (и желание) думать. Но я знала: когда она успокоится, совсем немного, ей придет какая-нибудь находчивая идея, в которой удовольствие мешается с болью. Мы это проходили. И, черт возьми, я впервые этого ждала.

***

Тяжелое утро началось с не менее тяжелого стона и случайно разбитого будильника. Винда приподнялась в постели, тихо выругалась, вспомнила, куда собиралась и выругалась еще раз. — Это правда так важно? — спросила я сквозь сон. Мы проспали в лучшем случае пару часов; до этого Винда провела весь день на ногах, а потом почти всю ночь… с более ощутимыми физическими нагрузками. Спать ей хотелось так, что даже ее невыносимо крепкий кофе не помог бы — я только от ее мыслей чуть сама не отключилась. — Судьба мира сама себя не решит. — Тогда удачи, — протянула я, кутаясь в одеяло. Винда усмехнулась и в отместку хлопнула меня по бедру, поднимаясь. Я могла снова уснуть под шум душа из соседней комнаты, но почему-то не получалось; воспоминания о том, что произошло между мной и Виндой, вспыхивали одно за другим. Винда и раньше не раз оказывалась рядом и поддерживала, когда мне становилось больно или страшно. Винда и раньше со мной спала. Но из-за случившегося вечером все невидимо, но ощутимо изменилось. Так и должно быть после того, как два взрослых человека признаются друг другу в любви, но я не могла перестать удивляться и признавать странность происходящего. Все стало не лучше и не хуже, просто каким-то другим, и я еще не знала, как к этому относиться. Я все-таки решила подняться, когда Винда уже уходила. Она сказала, что по возвращении днем намеревается выспаться, но вечером хотела прогуляться; я, конечно, согласилась, кутаясь в теплый халат и глядя, как она набрасывает пальто на плечи, прежде чем аппарировать. От одной мысли кольнуло в груди. Бывало, я так же провожала Тину, когда она уходила на работу в выходные. Я тряхнула головой. Хорошие были дни, конечно, но теперь они казались такими далекими. Хоть я и ощутила какое-то призрачное тепло и вспомнила запах нашей с сестрой квартиры. Квартира, заставленная мягкой мебелью и залитая светом ламп, так и уговаривала остаться, не выходить в холодное темное утро за окном, но я решила снова пойти в кофейню. Изощренное, конечно, удовольствие — продрогнуть на улице, предвкушая, как будешь греться в уютном пестром зале с чашкой свежего кофе. Итальянец был там. Я узнала его даже не в лицо, а по черным кудрям и сгорбленной позе. В этот раз он занимался делом: читал газету и что-то выписывал в блокнот. Что он писал, я не выяснила — побоялась читать мысли. Вместо этого я заняла столик чуть подальше. Кто-то притащил граммофон; официантка, которая принесла кофе с пирогом, от меня ушла ставить пластинку. Читать, конечно, не хотелось; я рассматривала людей, послеживала за тем, как крутилась пластинка граммофона, поглядывала на итальянца. Он даже не смотрел в мою сторону, так что я могла позволить себе задержать на нем взгляд, задумавшись. Он сосредоточенно искал что-то в газете, но с большим трудом. Простая наблюдательность легилименцию может частично заменить; на его вытянутый профиль будто опустилась тень какой-то перманентной изматывающей грусти, все движения казались тяжелыми и неохотными. Что-то мучило его, несмотря ни на что. Наверное, он думал о жене или о собственном одиночестве. Но это меня не касалось. Я опустила взгляд в тарелку и начала гонять ложкой вишенку — наверное, недавно размороженную, — чтобы отвлечься. Кто-то сменил пластинку: «Have yourself a merry little Christmas, let your heart be light», — затянул приятный низкий голос. Я чуть не усмехнулась. Мне становилось плохо, когда я читала чьи-то мысли, это я выяснила. Более того, болезненные мысли возникали у меня самой тогда, когда я читала кого-то, кто страдал; как будто это эхо мучений доходило до меня и пронизывало. Вот, почему это не работало с Виндой: у Винды все было хорошо (по моим недавним наблюдениям — даже очень). И вот, почему мне не стоило читать итальянца. Он был брошен, одинок, потерян и несчастен. В канун Рождества. И никто не мог ему помочь, кроме меня — то есть кроме человека, которому стоило этой помощи остерегаться, как огня. Так бывает. Нельзя помочь всем. К тому же, с не-магами не стоило иметь дел; он мог раскрыть меня. Я продолжала глупо гонять вишенку, пока она, потрепанная, не дала сок — на белой тарелке растянулась прерывистая темно-красная дорожка. Мелькнувшая неясная мысль про что-то связанное с кровью заставила криво улыбнуться. Нет, я не дала волю собственному лицемерию и не пустилась в новое смачное самобичевание; просто, как о факте, подумала о том, что я, как ни крути, сделала много плохого. Наверное, это делало меня плохим человеком. А может и нет. Я не знала. Но я посмотрела на итальянца, который как никто другой в украшенном рождественском зале нуждался в чуде, и вспомнила, что вообще-то за чудеса должна отвечать я — зачем-то же мне дали легилименцию и волшебную палочку. Нелле из бара, позаботившейся о незнакомой девушке, даже это не понадобилось. Якобу, всегда отзывчивому и понимающему, магия тоже была бы не нужна. Тина однажды рискнула своей любимой работой, чтобы защитить странного не-маговского мальчика. Винда… Винда преследовала свою цель, но для меня она стала и светом маяка, и спасательным кругом одновременно. Они сделали это даже без легилименции. Так что я приняла решение. В конце концов, даже если я стала плохим человеком — это не значило, что я перестала человеком быть.