Розье

Как только я мысленно растолкала собственную решительность, итальянец просто… ушел. Оно и к лучшему, наверное. Может, это было одним из совпадений, которые заставляют принять верное решение? Как будто вселенная намекнула, что, прежде чем связываться с бедами чужого человека, стоило посоветоваться с Виндой — ведь именно ей пришлось бы терпеть мои выходки, если бы что-то пошло не так. Не-легилиментам порой трудно понять, страдаешь ты в душе или просто так ведешь себя как скотина. Не хотелось выглядеть в ее глазах плохо, не хотелось причинять ей боль. Я сказала ей, что люблю ее. Я ушла из кафе немного позже и потратила полдня, не занимаясь ничем особым, разве что нашла в квартире разговорник итальянского. Вечером наконец-то пошел снег: во мне проснулось что-то неугомонное и очень детское, так и толкающее на улицу в поисках приключений; Винда, конечно, это чувство не разделяла, но мне подыгрывала. Мы шли куда-то потрепанными улочками, настолько узкими, что, казалось, из сияющего желтого дверного проема кто-то схватит и утянет в теплый магазин или бар; или в кафе, в котором обязательно накормили бы чем-то со специями и вином, судя по запаху. Я постоянно все сравнивала с Нью-Йорком: с его серыми, похожими друг на друга фасадами и громадинами вроде Вулворт-билдинг. Винду эти рассказы не впечатляли, оно и понятно; она пообещала, что скоро мы дойдем до чего-то впечатляющего, чего в Америке не найти. Слово за слово мы начали обсуждать архитектуру, и вдруг Винда выдала: «Если подумать, все достойное внимания было создано до Статута». Я нахмурилась, не совсем понимая, о чем она, и тогда она невозмутимо продолжила: «Жаль, в школах не преподают историю не-магов. Тогда все поняли бы, что без волшебников не-маги быстро разучились думать… изысканно. Простота и практичность становятся важнее остального. Tu vois, ce sont des créatures très primitives, et sans nous, leur existence n'a aucun sens». Я фыркнула. Чистокровные европейцы — верность надуманным традициям во плоти. В быстрой французской речи Винды я уловила что-то про примитивность и существование; наверное, она имела в виду, что только с волшебниками жизнь не-магов преобразится. Пожалуй, несмотря на высокомерность, смысл в ее словах был. Правда ведь, все лучшее — все старинное. Старинный Рим, старинные картины, старинная музыка — сложная (тяжелее, чем джаз и блюз точно), но красивая. Даже Ильверморни была основана до Статута, да и та напоминала замок из какой-нибудь старой сказки. И (совсем немного) одно завораживающее здание Нью-Йорка — собор на пересечении Пятидесятой улицы и Пятой авеню, — оно тоже выглядело почти древним, сейчас так не строят. Так странно было свободно обсуждать не-магов, которые крутились вокруг нас; они сидели в ресторанчиках и барах с большими окнами, что-то пытались продать, ходили по улицам: энергичные и занятые, пышущие каким-то очень простым, размеренным, житейским счастьем. Не хотелось думать, что все они были плохими людьми; совсем нет. Но вряд ли кто-то из них, закончив рабочий день, возвращался домой и думал о том, как создать универсальное лечащее зелье или как изобрести чары, способные защитить от Авады. У них просто не было возможности таким заниматься. — Поэтому мы снова должны объединиться, — сказала я. Винда как-то странно улыбнулась. Ее мысли спрятались за надежной стеной окклюменции, но я знала — она все равно их выдаст. — Нужно хорошо постараться, чтобы убедить их в этом. — Тоже верно. Якоб восхищался магией, но часто предупреждал, что другие могут ее испугаться или неправильно понять, и оттого — обозлиться. Винда продолжила: — Они сами это признают. То, что их природу приходится подавлять, но они не знают, как это сделать без вреда им самим. Они как мы, только… handicapés… лишенные чего-то важного. Лишенные магии. Пока они мучаются и придумывают друг другу правила, магия нас дисциплинирует и позволять думать о глобальном. Им нужно, чтобы их кто-то контролировал, иначе они поубивают друг друга. Волшебникам из-за них приходится подчиняться законам, которые для нас противоестественны. Взяв контроль, мы поможем не-магам и сами станем свободными. Я заставила себя кивнуть. Вообще-то, я была с ней согласна. Только эта фраза — «поубивают друг друга» — звучала как-то неправильно, неуместно; конечно, нам всем угрожала новая не-маговская война — но ведь не все не-магии ее хотели. Якоб прошлой войны не хотел. Нелла войны боялась; и все эти приятные люди из кафе — они не показались монстрами, которые хотели бы стравить кучу людей друг с другом. Вдруг улочка закончилась, и мы оказались на пустынной площади с обелиском и каким-то огромным — люди у его подножия казались совсем крохотными — античным строением. Я не удержалась от удивленного «вау», и Винда усмехнулась: «Когда-нибудь возьму тебя в Париж, чтобы увидеть твою реакцию на Нотр-Дам». За нашими спинами все живо шумело в теплом свете фонарей, но площадь как будто застыла где-то вне времени и пространства. Влажная мостовая отражала огни; за колоннами у входа в здание было очень темно. Померещилось, как будто меня достал холод этой темноты, из которой могло вылезти что-то древнее. Мудрое или злое — я не решила. Когда мы подошли — стук каблуков о камни звучал непривычно громко, — я запрокинула голову, чтобы увидеть крышу здания, и ощутила себя ничтожно маленькой. — Думаешь, Нотр-Дам лучше? — спросила я. — Хотя я не удивлена. Ты же наверняка любишь Францию и все французское. — Отсталая аграрная страна, — тут же фыркнула Винда и почему-то хитро улыбнулась. — Даже в столице главное развлечение связано с мельницей. Я запомнила Париж не таким, но спорить не стала. Из темноты по левую сторону строения вынырнула веселая компания и пошла через площадь к улице, от которой мы пришли. Винда решила закурить. — Это Пантеон, — сказала она. — Построен примерно две тысячи лет назад. Колонны привезли из Африки. Каждая колонна была шириной в добрые четыре ярда, а то и больше. Я попыталась представить, как их могли переправить куда-то в конце тысяча девятьсот двадцать седьмого года, и не справилась. — Думаешь, не-маги могли построить его сами? — спросила Винда. Она поднесла сигарету к красным губам — еще один огонек в море приятных огней. К черноте за потрепанными, кое-где немного разрушенными от времени колоннами это, конечно, не относилось. Я посмотрела на каменный треугольник, гордо уставившийся в черное небо, и пожала плечами. — Не знаю. В Нью-Йорке они и не такое творят. Но в древности?.. — На «древность» намекала огромная латинская надпись, которую я не смогла перевести. — Хочешь сказать, что волшебники помогли? — Я в этом уверена. Видишь? Только с волшебниками не-маги способны на создание чего-то стоящего. Совсем не мелочные у нее были мерки, нечего сказать. В ее словах сквозило какое-то едва ощутимое презрение, в котором я ее не могла уличить, но с которым не хотела соглашаться. Я полукровка. Якоб — не-маг, его приятели — тоже, как и почти все люди, с которыми я общалась последнюю пару лет. Они не были идеальными, но и презрения не заслуживали; особенно от тех, кто собирался возглавить новый мир, который ждал всех нас. Но спорить не хотелось. Не переубеждать же мне взрослую женщину в том, во что она искренне верила; тем более что никакие идеи взамен я предложить не могла. Я просто испортила бы нам обеим настроение. Может быть, даже испортила бы наши отношения — они не казались такими уж хрупкими, но риска противоречие не стоило. Я скрестила руки на груди и поежилась. Становилось холодно. — Тебе не нравится идея, — тут же подметила Винда. — Я этого не говорила. — Не вслух. — Винда отзеркалила мою позу, разве что чуть отведя в сторону руку, в которой тлела сигарета. — Я не легилимент, Куини. Что ты думаешь? Так странно. Я не привыкла, чтобы кто-то спрашивал мое мнение; обычно я читала чужие мысли сама и отвечала на опережение. Или не отвечала — меня редко воспринимали всерьез, чтобы прислушаться, так что не было смысла. — Думаю, что хорошие люди есть среди кого угодно. — Как и плохие. Мы позаботимся, чтобы одни не вредили другим. Вроде того, кто не давал Якобу кредит? Или тех, кто начал войну? Или тех, кто отправил кучу людей на войну, которая до них никогда не дошла бы? Когда я была с Якобом, я много думала о том, что, будь моя воля, ничего плохого с ним не случилось бы. Но я не могла повернуть время вспять; а даже если смогла бы, что я сделала бы? Вмешалась в не-маговские политические дела? Нет. Винда правильно сказала — нам осталась только одна дорога: дать волшебникам власть и свободу. Мы никогда не прибегнем к насилию, если будем свободными. Но я не хотела об этом думать. Это Винда с Гриндевальдом «мыслили глобально», меня устраивала роль пешки: точно знающей, что она на стороне светлых, выполняющей команды и думающей только о себе и о тех, кто ей ближе всех. По крайней мере, до возвращения в Нурменгард. Я же знала, что в Нурменгарде все не будет так же просто и легко, как в Риме. И вообще-то, в Нурменгарде я не смогла бы провернуть то же, что хотела сделать с тем человеком из кафе. Там я ни разу не использовала легилименцию, чтобы помочь кому-то избавиться от душевной боли. Я снова запрокинула голову, как будто с крыши Пантеона могла достать взглядом нужные слова. Не-маги разбомбили парижский дом семьи Винды, все-таки, а я хотела рассказать, что собралась помочь одному из них. Я же знала, как много Винде досталось; с другой стороны, мое решение могло быть ей безразлично. Как и многие другие вещи, которые неожиданно ничего для нее не значили. — Ты разозлишься, если я скажу, что подружилась здесь с одним не-магом? — Нет. Стоило бы? Я нешироко улыбнулась. — Нет. Просто мне показалось, что ты к ним очень строга. — Я качнула головой. — В любом случае, дело не в этом. Просто я чувствую, что могу по-настоящему помочь, используя свой дар. Ну, знаешь, не опосредованно и в перспективе, а здесь и сейчас. Я кожей ощутила, как Винда встрепенулась и напряглась — и повернулась к ней. Выглядела она очень серьезной и настороженной. — Ты знаешь, почему это не лучшая идея. — Да, теперь я знаю, и поэтому я буду осторожнее. — Я качнулась вперед, как будто это помогло выглядеть убедительнее. — Если я не помогу, никто не сможет. Иногда человеку настолько плохо, что он не может об этом сказать, да и некому, но это может привести к… ну, к чему-то плохому. — Чему-то плохому, — вдумчиво, с нажимом повторила Винда, буравя хорошо знакомым неподвижным взглядом. Я знала, на что она намекала. Она же видела, как меня выворачивало от сознания других людей в Нурменгарде. В мыслях итальянца, хоть и не страдавшего телом, клубился тот же мрак; неизвестно, как он повлиял бы на меня. Но у меня же была Винда, верно? Мы обе понимали, что происходит, и, сломайся одна, другая бы помогла. Винду точно не остановило бы сочувствие к незнакомцу, реши она защитить меня — пусть даже от моих собственных переживаний. Я смотрела на Винду так жалобно, или так уверенно, или все вместе, что она сдалась. — Хорошо, я вижу, как это важно для тебя, — нехотя проговорила она; даже отвела взгляд в сторону, так тяжело ей было соглашаться. Я едва не кинулась обнимать ее, чтобы стереть это выражение неудовольствия с ее красивого лица, но она пригвоздила следующей фразой: — Только не сойди с ума. Я хотела обнять ее или поцеловать, правда, но вместо этого потратила несколько секунд на то, чтобы убедить себя — она не знала, о чем говорила. Конечно нет. Я не рассказала ей, как и кому-то другому. И она не говорила о безумии всерьез; она хотела сказать, чтобы я не слишком расстраивалась; это была просто фигура речи. Если бы она знала, что это для меня значит, она выбрала бы другие слова. И к тому же, зачем бы она решила меня так задеть? Нет, последнее — слишком цинично. Цинизм плохо соседствует с людьми, которым признаешься в любви. Я заметила, как скептично, на грани обиды, Винда смотрела на меня; но эта эмоция тут же сменилась другой — похоже, мой взгляд оказался красноречивым. — Куини? — Я рада, — зачем-то заверила я, натянуто улыбнувшись. Паршиво это звучало и выглядело, так что я вздохнула, склонив голову. — Прости. Она быстро, почти невесомо, прошлась кончиками пальцем по моему плечу и предплечью, и взяла за руку — я даже сквозь перчатку ощутила призрачное тепло прикосновения. Мерси Льюис, Винда могла быть просто удивительно терпеливой. — Я всегда так реагирую, если кто-то говорит о сумасшествии, — сказала я. — Знаешь, так боюсь быть безумной, что именно поэтому иногда кажусь безумной. Винда усмехнулась и выбросила сигарету. — Расскажешь? Я повела плечами в тщетной попытке согреться. Если рассказывать, то что именно, и с чего начать? И какие слова выбрать, чтобы Винда поняла лучше? Если бы я кому-нибудь рассказала раньше, было бы проще; фасуя мысли в выражения, я разложила бы все по полочкам и забыла до лучших времен. Но нет. Каждый раз, когда я вспоминала эту историю, в голове мгновенно возникал беспросветный хаос. Я не говорила Тине, потому что она и без того слишком боялась, что кто-то узнает о моем даре. Я не говорила Якобу, потому что ему и так хватало магии, которая его пугала; в последние месяцы он только и жил в страхе, что нас поймают, ни к чему ему было добавлять еще один. Могла ли я сказать Винде? Она ведь и не такое про меня знала. И она сама по-своему безумна. Мрачноватый Пантеон возвышался над нами: безразличный и видавший виды. Рядом с ним было не по себе; то ли от трепета перед чем-то масштабным и древним, то ли от того, какие будущие воспоминания витали у его подножия. Самое место, чтобы рассказать мрачную историю из детства. Интересно, сколько за две тысячи лет здесь прошло взрослых, отравленных мрачными историями из детства? — Мне было четыре, когда родителей не стало, — сказала я и скрестила руки на груди, пытаясь согреться. К ночи мороз ощутимо крепчал. — То, как мучилась сестра — ей было шесть, — я помню лучше, чем их самих… В общем, нас нужно было куда-то деть. Мы полукровки, — я заметила, что выражение лица Винды не изменилось, — в Америке это очень важно, так что нами занялись большие люди. Они не слишком раздумывали, прежде чем отправить нас к дедушке — по маминой линии. Он был магом. Другие дедушка с бабушкой — сквиб и не-волшебница, так что все было заранее понятно. Я не расстроилась. Он мне нравился. Если не считать пугающие моменты, это был хороший год. Радостный. В пять лет память у тебя все еще ни к черту, и почти все рискует пройти бесследно; но несколько картин мне запомнились. Как-то дедушка привел нас с Тиной на чердак; через грязные окна причудливо падали лучи солнца. Пахло перьями — один из тех запахов, которые, кажется, можно поймать и попробовать на ощупь; так вот запах перьев был бы влажным и напоминал шерсть. Это было умиротворенное утро, даже пылинки в пятнах света покачивались лениво и спокойно. Только мы с сестрой едва не бегали на месте от волнения и любопытства. Тогда мы увидели их — сову и птенцов. Маленьких, еще даже не оперившихся. Все волшебники видели взрослых сов вблизи, но не все играли с совятами или кормили их; я могла этим похвастаться и, в общем-то, не упускала возможность. Я хорошо помню, как впервые дедушка поднес ко мне птенца, он тогда так ободряюще улыбался. Последнее, что помню о том годе — как я кормила совят уже одна. Сложное тогда было время, мысли были заняты совсем другим. Я только по писку поняла, что мышь, которую я им кинула, была еще жива, когда они ее драли; помню, тогда страшно болели виски из-за переживаний, а от писка боль только усиливалась. Это было последнее утро в том доме… Я тряхнула головой. — Он был легилиментом. Не обученным, а от рождения, как я. Мы быстро друг друга вычислили, хотя никому не говорили. Он… он был очень добрым, не только со мной, но только меня он полностью понимал. Я только там чувствовала, что, ну, не была чудачкой или вроде того. — И зачем я это рассказывала? Не стоило, к делу это не относилось; но Винда так внимательно слушала, склонив голову к плечу, как будто запоминала каждое слово и движение. Ей было интересно. — Он очень любил маму, ее смерть его подкосила. Сначала оно проявлялось как обычно — или чуть страннее, но как мы могли это понять? Он устраивал людей, которые проверяли, как мы жили. Еще бы — моськи у нас были такие довольные, что на многое можно было закрыть глаза… Но мы-то смотрели. Смотрели в упор и ничего не замечали. Он начал пугать Тину в какой-то момент, а я все отговаривала ее от осуждений. Убеждала, что все хорошо. Мне так нравилось, что он тоже был легилиментом, и что мы были друг у друга; мне нравилось, что он был такой же необычный, чем сомнительнее его мысли — тем лучше! Это делало его уникальным, так же, как и меня, и у меня был кто-то еще страннее, чем я сама. Я любила его, правда. Я не хотела его осуждать или в чем-то обвинять. Когда становилось совсем плохо, я приходила и подыгрывала ему, а потом сидела рядом и успокаивала как могла, пока он вытирал слезы огромной рукой. Он не плакал в полном смысле этого слова, просто смотрел перед собой и горько улыбался. Винда подняла бровь и осторожно спросила: — Например? — Он так не хотел мириться с утратой, что ма просто… пришла к нему. — Я ответила так легкомысленно, что до Винды, кажется, не сразу дошел смысл слов; я улыбнулась, увидев ее реакцию — хотелось успокоить. — Ничего такого, он никогда нас не обижал из-за этого. Просто иногда он говорил с ней. Он так много читал ее, когда она была жива, что мог представить ее со всеми ее мыслями, как настоящую. Забавно: я ведь тоже с ней общалась — через него. — Вас это пугало? — Меня нет. Обычно это я пугала людей: в детстве было трудно определить, когда мне что-то говорили, а когда — думали. Чего не скажешь о Тине. Бедняжке правда было очень тяжело. — Мама была отзывчивой женщиной. Из тех, что светятся изнутри. В какой-то момент она подговорила его потратить все, что нам с сестрой полагалось по наследству… на благотворительность. Хороший пример, да и другим нужнее, у них может не быть никого. Она была так рада, когда он так и поступил. А он так хотел еще раз увидеть свою дочь счастливой. — Это… ужасно. — Да, но мы мало что понимали. Я просто видела, как сестре нехорошо, и медленно осознавала, что что-то не так с ним самим. Мне не хотелось это признавать. Он был единственным легилиментом, которого я знала… Ну, когда такое внезапное вложение вызвало интерес, нам все доходчиво объяснили. — Я неожиданно для себя всхлипнула. — Он сошел с ума. Потом нас забрали и отправили в приют. — Они не хотели, чтобы вы остались в семье не-магов, — спокойно подметила Винда. — Неудивительно, что ты захотела показать системе некрасивый жест. Якоб. Нет, дело было совсем не в этом. Я любила его, а он любил меня, только это было важно — но Винде я об этом, конечно, не сказала. Даже тряхнула головой, чтобы скорее прогнать эту мысль и случайно не выдать ее. — Я все равно их совсем не помню, даже не уверена, встречала ли… Помню только не-маговские книги сказок, которые они дарили, и игрушки. Это очень циничная мысль, Винда. Я никогда не думала о том, что в другой семье у нас было бы больше денег. Думала, было бы нам лучше — и не могла найти ответ. У меня была Тина, я не могла представить свою жизнь без нее. Да и кто знает, как повернулась бы моя жизнь, если бы я так ни разу не встретила легилимента? Тогда я бы точно… Винда заметила мое выражение лица и оживилась. — Мне жаль, что с вами так поступили. Но ты не безумна, ma chérie. — Она дотронулась до моей щеки и улыбнулась, заглянув в глаза. — Полагаю, дар твоего деда проявился на манер обскура. Он подавлял и скрывал его, что привело к печальным последствиям. Тебя никто не заставляет скрываться, Куини. Наоборот. Так что тебе нечего опасаться. Об этом я тоже никогда не думала. Я поверила ей и улыбнулась немного вымученно, как будто весь разговор зверски утомил. Пожалуй, так и было. Теперь, когда он закончился — и когда Винда помогла уяснить простую правду, — я чувствовала… облегчение. — Спасибо, — выдавила я слишком тихо, но Винда услышала и кивнула. И правда, мы стояли слишком близко, чтобы она не услышала. Тогда меня прошило осознание, что я запомню этот момент. Приглушенный шум города совсем рядом, крупный снег, свет фонарей. Винда, от которой веяло спокойствием и уверенностью; у которой поблескивали глаза и мерцали снежинки в волосах. Пантеон совсем рядом — воплощенная в камне история, значение которой скромно терялось на фоне того, что я чувствовала. Не свободу, но предвкушение ее. Я думала, что сбегу только из Нурменгарда, но Винда помогла с чем-то большим. Чем-то важнее. Я так свыклась со страхом сойти с ума — а теперь он растворялся. Пару месяцев назад я даже не думала, что это случится. Я думала о другом страхе — страхе того, что ты любишь того, кого любить нельзя. — Поцелуй меня, — сказала я Винде. Просьба опередила мысли. Зря я сказала это; мы стояли на улице, по которой гуляли люди, две женщины привлекли бы внимание в самом плохом смысле, и это просто было глупо, если не сказать — запретно… Винда хмыкнула и поцеловала меня в губы. С легкостью и непринужденностью, которые с готовностью выдавали, что ее не волновали запреты и правила. Она могла убить, если кто-то решился бы ее остановить. И, как ни странно, именно тогда, спустя день после признания, обнимая Винду и чувствуя вкус сигарет и ее помады, выбирая между тягой сбежать от холода и желанием не прекращать поцелуй, и в который раз осознавая, как далеко за рамки мы могли шагнуть ради друг друга, — я поняла, что на самом деле Винду любила.

***

Утром я смотрела, как за окнами кафе люди куда-то торопились в зимних сумерках. Вечерний снег еще не растаял, так что вид города наконец немного соответствовал числу на календаре; еще сонная, я грела руки о горячую чашку и любовалась. Обычно в эти дни я занималась ответственным делом: уже отбегав свое за подарками, пыталась ненавязчиво помочь Тине с выбором; это всегда была тяжкая борьба несчастных намеков против тяжелых мыслей о работе. Отдел Тины был жутко неприветливым, даже перед праздниками, мне повезло куда больше. Я поймала себя на мысли, что хотела бы, чтобы Тини сидела за моим столиком. Не будь всего этого бреда, тянущегося с осени, она порадовалась бы за меня. Если подумать, я вряд ли рассказала бы ей, что на самом деле происходило с дедушкой и чего я боялась. Но я убедила бы ее, что теперь-то этого страха нет; что дар, который напоминал неприрученную бестию, теперь становился понятной и контролируемой частью меня самой. Тина гордилась бы. Я со школы не видела гордость в ее добрых, вечно улыбающихся глазах. Да и особо нечем было гордиться: это я могла любоваться сестрой-аврором, борющейся со злом… Аврором. Вот бы хоть на секунду поверить, что скоро все закончится. Я притворилась, что не заметила, как итальянец вошел в кофейню, опуская воротник. Безжизненным, но обманчиво-дружелюбным движением он махнул бариста на задорное «Эй, Массимо», — а потом занял столик. Достал из внутреннего кармана пальто свернутую газету и снова принялся что-то выписывать. От него веяло каким-то холодом, как от проема, ведущего в темный подвал. Конечно, это чувствовала одна я — кроме каких-то тяжелых, заторможенных движений ничто в поведении Массимо не выдавало, что у него было на уме. Да и кто стал бы подозревать болезненное одиночество у человека, который так приветливо обращается к знакомцам, завтракает перед работой в кафе и выглядит как простой парень из пригорода, только ухоженный и в возрасте? Не будь я легилиментом, сама не догадалась бы. В газете он искал работу. Самую простую, ему явно неподходящую — даже по внешности было понятно, что его клонило к творчеству. Он и сам это понимал; и через вакансию думал о том, что его жена была права, не стоило ему публиковать «ту статью», — только он не послушал, решив, что она сказала это от злости из-за очередной ссоры. Или просто сил исправить готовое не нашлось. Дурацкая система снова пережевала и выплюнула чью-то душу. Как удивительно. Но, по крайней мере, он искал работу. С женой, судя по всему, даже спасать уже было нечего; но хоть какое-то дело у него осталось. Когда я думала наделать глупостей, я не видела ничего, что могло бы удержать. Но я в любом случае ничего не сделала бы; Массимо же вызывал беспокойство. Я вздрогнула — официантка уронила поднос; звук стекла и металла на полу еще недолго резонировал в комнате. Кажется, кто-то не выспался или уже начал отмечать; я усмехнулась. В свое время после подобного я уговорила Абернети не ругаться, хотя из-за вышестоящего начальства оштрафовали меня по всем правилам; но, судя по реакции самой официантки, зверские разбирательства ее не ожидали. Я снова заглянула в мысли Массимо. Черт возьми. Военный. Внезапный противный звук заставил вспомнить о боях; автоматные очереди, горы тел, грязь и вонь под дымным небом… Я тряхнула головой и отвлеклась, пока не поздно — первобытный, тихий, какой-то прибитый ужас все равно успел ухватиться за внутренности сырой рукой. Нет, это меня не касалось. Я вспомнила, как вечером ранее целовала Винду на улице, а потом в шутку жаловалась на ее холодные руки — она часто не замечала, как сама начинала замерзать. Я знала, что, вернувшись из кафе, застала бы ее спящей или завтракающей, и что я могла обнять ее и прятаться в ее руках, пока в чувстве безопасности и уюта не растворятся все остальные чувства. …и это сработало. Я сидела в кафе, за стенами которого брезжил бледный зимний рассвет и люди метались туда-сюда в предвкушении праздника; в чашке остывали остатки кофе. Я сидела в кафе, потому что хотела помочь незнакомцу, которому эта помощь правда была нужна. Массимо таращился перед собой, не двигаясь; судя по остекленевшим глазам, он видел совсем не то, что перед ним находилось. Может, ему тоже стоило всего лишь напомнить, где он и кто он, за руку вывести из воспоминаний? Но как? Неподалеку от его столика вилась официантка, собирая осколки, но никто не обращал на нее внимания. Волшебников в кофейне не было, разве что какой-нибудь невероятно сильный окклюмент притаился за углом, так что я незаметно достала палочку. Массимо даже не заметил, как записная книжка спрыгнула на пол, когда официантка проходила мимо. Он так и смотрел вперед в молчаливом оцепенении. Я оставила деньги на столике и, накинув пальто, зашагала к выходу. Не было времени проверять очевидное, из кафе стоило убираться скорее. Я сделала вид, что случайно заметила книжку, и подняла ее. — Простите, сэр. — Я дотронулась до плеча Массимо, и тот, вздрогнув, уставился на меня. — Похоже, это ваше. — Cosa? Он ни слова не понял. И при этом продолжил думать на английском. — Le è caduta questa, — пояснила я, тряхнув книжечкой. Не зря читала разговорник. Все еще в дымке непонимания, Массимо глянул на находку и только спустя с десяток секунд осознал, что произошло. Выдавил улыбку, посмотрел на меня с наигранной признательностью во взгляде. Возвращение в реальность потребовало много сил. — Grazie. Я ответила ему быстрой улыбкой и ушла, на ходу застегивая пальто и завязывая шарф. Ноги сами понесли подальше от кафе: хотелось прогуляться на случай, если меня все-таки кто-то заметил и решил выследить. Я, наверное, с полчаса петляла по улицам города, притаившегося в ожидании праздника; никто за мной не шел, но хотелось проверить. Кончался декабрь, а призрак лета из Рима никуда не собирался; едва выглянуло солнце, улицы заиграли насыщенными теплыми красками, даже снег делу не помогал. В поисках закоулка, из которого можно незаметно аппарировать, я вышла на какую-то площадь с небольшой каруселью. Небольшой — по меркам Нью-Йорка; подойдя поближе, я даже на каблуках почувствовала себя маленькой девочкой рядом с большой машиной. Площадь в начале рабочего дня пустовала, и карусель, конечно, никто не включал. Замороженные в галопе лошади стояли на месте, покрытые испариной растаявшего снега; но куча лампочек под крышей и витражи в центре механизма обещали вечерний маленький карнавал. Все это выглядело как-то тоскливо, не совсем правильно; в таких местах должно быть много людей, должна играть музыка, которую перекрикивают дети, должна быть ночь — яркая и уютная. Или жаркий день, раз уж вокруг простиралась Италия. Но в детстве я представляла вечер. Правда, потом я как-то забыла, что мечтала покататься на карусели; девочек повзрослее такое не должно волновать. Мне почему-то захотелось вернуться, только чтобы все было правильно. Может, летом? Или через год-другой. Когда все закончится и можно будет не волноваться о чем-то серьезном, как в детстве. Когда будет много людей, которым ничего не будет угрожать. Когда никого из толпы залп салюта или взорвавшаяся лампочка гирлянды не заставит вспомнить о стрельбе и бомбах. Я еще немного плутала по городу, теперь — чтобы избавиться от мрачного настроения. Ближайший рынок исправил положение, и с гордостью от того, что я не повелась ни на чью провокацию, я вернулась домой. Винда в легком темно-зеленом халатике была в столовой: закинув голые ноги на соседний стул, она читала газету и пила кофе. Зрелище как минимум потрясающее; я подошла к ней со спины и, наклонившись, обняла. Пообещала себе отучиться прятаться от мира, утыкаясь в изгиб шеи Винды. — И тебе доброе утро, — сказала Винда с усмешкой и погладила мое предплечье. — Ты в порядке? Она знала, куда я ушла утром и зачем; я кивнула и промычала будто бы беззаботное «у-у-угу». И ведь не соврала: я была в порядке, и все было хорошо. То, что я почти начала в этом сомневаться — всего лишь маловажная деталь. Винда поняла, что большего от меня не дождется, и снова начала читать. Вспыхнула идея — даже пятна под опущенными веками пошли; я открыла глаза и всмотрелась в текст газеты, которую читала Винда. Итальянский. В голове Винды он чудесным образом становился английским. Я понимала каждое слово. Могу поспорить, разговорник был ни при чем — не станут же туристов учить, как обсуждать профсоюзы или подстрекать местных к протестам. (Впрочем, в убежище Гриндевальда и Винды можно было бы найти и не такую книжку). Я понимала чужой язык. Вот почему казалось, что Массимо думал на английском, а Нелла на нем говорила. Вот, почему они удивлялись, едва я открывала рот — для них моя речь была совсем чужой, они едва ли ее понимали. Я пообещала себе подумать об этом позже. — Это что, не-маговские новости? — Я выпрямилась, мимолетно поцеловав Винду за ухом, и чарами организовала себе чашку какао. — Да. Нарочитое безразличие Винды значило, что она не хотела о чем-то говорить. Я пожала плечами и села рядом, так, чтобы тоже оказаться в теплом пятне солнечного света, сочащегося сквозь окно. Я поводила пальцем по ободку кружки, пространно глядя в сторону. Если мы хотели остановить не-магов, пока те не наворотили дел, логично, что Винда и Гриндевальд занимались не-маговской политикой и интересовались ею. Логично — и все равно как-то странно, непривычно. Я ведь даже не знала, что на самом деле мы делали в Италии. В чем была изначальная цель поездки? Не просто же организовать мне отпуск с целым списком приятных бонусов. Винда сказала, что она объяснит всем мое исчезновение как минимум на месяц — как бы она не обобралась проблем из-за того, что я ничего не делала. — Спрашивай уже, — с каким-то добрым снисхождением сказала Винда и отложила газету, взяла чашку обеими руками. Похоже, она послеживала за мной, или у меня все мысли на лбу написаны. — Тебе не нужна моя помощь — как легилимента? — Нет. — Винда улыбнулась. — Не переживай. У тебя будет еще много случаев почитать отвратительных подлецов. Честно говоря, лучшей начальницей я бы ее не назвала. Хотя в Нурменгарде ее все если не любили, то уважали, а то и побаивались; в любом случае, все сторонники Геллерта Гриндевальда так или иначе оглядывались на мнение Винды Розье. Наверное, если она правда держалась не лучшего мнения об итальянских магах, то делала это скрытно. То есть, о своей неприязни она сказала только мне и, может быть, Гриндевальду. Приятно. — Понятно, — усмехнулась я. — А чем вы занимаетесь? Винда подняла бровь и сделала глоток кофе. — Политика, авроры, снова политика, — буднично перечислила она. — Я делаю здесь то же, что и в Германии. Помогаю кому надо, узнаю что надо, использую это как надо — на этом все, bye-bye mein Herr. Почему тебе стало интересно? Я пожала плечами. — Просто не хочу, чтобы у тебя были проблемы. Она наклонила голову к плечу и ухмыльнулась, глядя на меня. Ее фирменный непонятный, но внимательный взгляд. О чем она думала? Иногда она воспринимала все через полупроницаемую призму цинизма и возведенной в абсолют практичности; кто знает, что ей могло померещиться. Я, конечно, могла узнать наверняка, но не хотела. Хватило догадки, что она увидела в моих словах скрытую угрозу. — Их и не будет, — наконец сказала она. На целое мгновение она стала той самой хищной незнакомой, чужой мадемуазель Розье, с которой меня ничего не связывало и которая вызывала скорее опаску, чем доверие, — но она сама будто осознала это и стряхнула наваждение едва заметным движением головы. В огромных глазах зажегся теплый огонек. — Все в порядке, не беспокойся. Тебе нужен отдых. — Пауза. — И мне спокойнее, когда тебе не приходится разбираться с тем, что может причинить тебе вред. Я улыбнулась. — Спасибо. К нежному огоньку в глазах Винды прибавилась медленная, уверенная, красноречиво-пошлая ухмылка. — Ты можешь лучше. Ну конечно. В понимании Винды секс — неизбежное и естественное продолжение любого разговора по душам. Если эмоции — то только самые сильные, если близость — то только такая, чтобы все было очевидно. Я закусила губу и не стала разыгрывать невинного романтика: быстро оценив возможности маневра, перебралась на колени Винды и поцеловала ее. Утренняя Винда была моей самой любимой; она еще не использовала изысканную одежду и макияж как броню; в распущенные волосы можно было зарыться пальцами, а к мягкой коже — прижаться губами и вдыхать спокойный, уютный, дорогой запах кремов и чего-то неуловимого, но хорошо знакомого. Почти родного. Я отстранилась и посмотрела Винде в глаза, потом прошлась взглядом по красивому лицу. Интересно, многим ли позволено знать, что у суровой непредсказуемой Винды Розье под слоями пудры прячутся очаровательные веснушки? — Ты же знаешь, что я не враг тебе, правда? Она усмехнулась; она смотрела на меня снизу вверх, но уверенности и какой-то властности во взгляде было не меньше, чем если бы она возвышалась надо мной. — Прочитала? — Догадалась. Она облизнула губы — я чуть не послала все к чертям, — и, немного подумав, сказала: — Прости. Трудно отказываться от привычек, без которых не выжить. Еще одна мысль, которую я не могла осознать сразу; Винда поцеловала, не дожидаясь ответа, и все отошло на второй план. И все-таки, что она имела в виду? Учитывая наше положение, наверное, разумно было подозревать угрозу в окружающих — но в близких людях? Кроме меня ей был близок разве что Гриндевальд, его она тоже постоянно опасалась? Она была вторым человеком в Нурменгарде. Знала столько, сколько Гриндевальд никому больше не доверял. Что он сделал бы, засомневавшись в ее надежности и полезности? Она так старалась показать, что они друг другу доверяют: старые друзья, накрепко связанные друг с другом сообщники. Но это было до Рима. До того, как маячившее на горизонте доверие между нами обрело форму и вес; я сама ей многое рассказала, избавляя чувства от всяких тайн, как обычно избавляются от одежды. Неудивительно, что она решила сказать что-то лишнее только теперь; и еще неудивительно, что она сначала пробовала и примерялась, не выдавая все сразу. Она была не из тех людей, которые готовы изливать душу, едва получив порцию откровенности. И, правда, если в Нурменгарде ей что-то угрожало, ей не стоило называть некоторые вещи своими именами. Она ведь наверняка тоже знала о легилименции Гриндевальда; чего она не знала, так это того, что я его раскусила (правда, скорее всего, по его же замыслу) — так что она точно не думала, что я на самом деле могла от него что-то скрывать. «Что-то скрывать от Гриндевальда», тем не менее, было бы откровенно страшно. Поэтому я пообещала себе никаким образом не требовать от Винды прямолинейности; нам обеим так было лучше. К тому же, сомнение, что я неправильно ее поняла, удерживало меня над очень мрачным чувством. Странная одержимость, когда я хотела видеть Винду даже несчастной, лишь бы своей, давно прошла (и хорошо). Теперь одна только мысль, что кто-то мог — смертельно! — ударить ей в спину, вызывала жгучую ненависть была невыносимой. Может, наше счастье и было сюрреалистичным и слегка неправильным, но я не могла позволить его забрать. Мириться с этим не стала бы в любом случае. Я думала об этом, глядя, как Винда за столом разбирает какие-то письма и документы, задумчиво приоткрыв красивые губы; и — потом — в перерывах между пустыми разговорами, пока я лежала на диване, пристроив голову на ее коленях; и когда мы снова выбрались в город, на этот раз без хождения по острию непонимания. Оказалось, что я несколько привыкла к тому, какой Винда может быть ласковой, внимательной и если не веселой, то как-то по-кошачьи довольной; теперь пришлось думать, что Винду в любой момент могли у меня забрать (и кто!). Что бы ни бывало между нами, я правда не хотела ее терять. Снова эта внезапная мысль — я любила ее. Как будто я каждый раз убеждала себя в этом и не могла убедиться окончательно. Так глупо. Все было очевидно, в самом деле. Канун Рождества каждый раз был по-своему, как-то неуловимо уютным и счастливым с Тиной, но самое яркое воспоминание было связано с вечером не с ней. И даже, что странно, не с Ньютом и Якобом, хотя я никогда раньше не гонялась за невообразимыми существами по всему Нью-Йорку, незаметно для самой себя устраивая личную жизнь, — и не собиралась этот чудесный опыт повторять. Нет, я невольно сравнивала каждое преддверие праздника с, как ни странно, вечеринкой коллеги, на которую я попала случайно. У этой коллеги с мужем была огромная квартира, скрытая от не-магов чарами; она вместила кучу народу, даже для смертельно скучного Грейвза нашлось место так, чтобы все вокруг не мрачнело от его присутствия. Кто-то подарил хозяйке праздника щенка, кто-то случайно разбил незнакомой мне дамочке нос, но кутеж это, конечно, остановило ненадолго. Это был тот случай, когда суматоха и веселье кружат голову: даже алкоголя не надо, чтобы запьянеть. Когда даже в четырех стенах на высоте нескольких миль чувствуешь свободу. Много людей, знакомых и не очень, у всех — немного плавающие интонации бодрых голосов и мысли, которые незаметно для самих людей объединяли их, несмотря на преграды вроде разных характеров, черепных коробок или количества влитого огневиски. Много мыслей, которые в других условиях озвучены не были бы — и которые, обретя форму слов, внезапно не вызывали катастрофу, совсем наоборот. Или такое: когда кто-то, смерив тебя взглядом как легкодоступную девчонку, с хмельной улыбкой подсаживался и вдруг совершенно серьезно начинал говорить о вечном (считая, что девчонка слишком пьяна, чтобы засмеять или просто смутить). В конце концов, это Нью-Йорк, это джаз, это двадцатые — все шло так, как полагалось. Пестрое веселье, скоротечная искренность, общая непринужденность и много-много вещей, которые напоминают о числе на календаре: разноцветная елка, гирлянды, шампанское, куча подарков, притащенная кто-вы-вообще-такие-добро-пожаловать гостями. Как будто все разом окунулись в действительность легилимента. В ней рамки приличия окружающих всегда напоминают скорее легко преодолимые барьеры, а попытки притворяться едва не вызывают смех вроде того, что в ту ночь сотрясал крышу над квартирой моей коллеги. Которая, к слову, скоропостижно уволилась и подалась в активные домохозяйки при муже — так хорошо погуляли. Так вот эту странную, по-своему уникальную мерку сместила другая. Мы с Виндой решили, что в Италии давно нужно было продегустировать вино, и так вышло, что после этого домой мы вернулись в просто фантастически хорошем настроении и еще одной бутылкой Амароне. Винда открыла ее, не спрашивая: похоже, «отвратительные подлецы» за пару недель в Риме ее хорошенько достали. Потом она решила сыграть на фортепиано, которое я так старательно настраивала несколько дней назад — разумеется, я забралась на него, как часто делают певицы в клубах. Вот так и получилось — обе слегка пьяные; я пела, пожалуй, слишком выразительно, Винда играла (слишком хорошо для ее состояния, между прочим). И мне не нужно было читать ее, чтобы знать, о чем она думала; не нужно было опасаться, что, все-таки поймав на чтении, она одернет меня, пусть даже если не всерьез. Я чувствовала свободу. Свободу посреди мира, который вот-вот стал бы нашим. Свободу наплевать на все и оставаться в четырех стенах с одним-единственным человеком, который не возводил смехотворные барьеры приличий. И я снова убедилась в том, в чем должна была убедиться очень давно. Я замолкла посреди песни, наблюдая за руками Винды, уверенными и быстрыми. Она как будто практиковалась каждый день, что плохо походило на правду; скорее, в юности ее так выучили, что навык со временем совсем не ослаб. Хотелось спросить о том, любила ли она эти уроки, и ценил ли кто ее талант, и предпочла бы она что-то другое, и знал ли кто в Шармбатоне, а если знал, преследовало ли ее это назойливое стремление школьного руководства пристроить на глупые мероприятия каждого хоть сколько-нибудь талантливого ученика… Но больше всего хотелось знать, имело ли это для нее значение. Она понимала Криденса в вопросе семьи. Точнее, в вопросе сиротства при живых каких-никаких родителях. В ней встрепенулась такая всепоглощающая, опасная злость, когда она заговорила о семье — если бы эту злость не поселили в душе маленькой Винды, стала бы Винда такой, какой была теперь? Прекрасной, умной, бесстрашной, изящной и одновременно сильной, ласковой — но до жестокости страстной, скрытной, недоступной не то что для чувств других — для ее собственных. Она закончила играть и потянулась к своему бокалу вина, который стоял рядом с моим бедром, на крышке пианино. — Сочту твое выражение лица за комплимент, — сказала она со сдержанной лукавой улыбкой и сделала глоток. Я пожала плечами и широко улыбнулась. — Да ты настоящий профессионал, знаешь. Так и вижу, как ты усердно училась. Она усмехнулась. — Жила от урока до урока, — скептично протянула. — Мне нравилось играть, но учитель был скучный. Лучше бы я училась сама — но приходилось терпеть его и, иногда, брата… — У тебя есть брат? — Младший. — Пауза. — Да, милая, у тебя чутье на старших сестер. — Почему ты раньше не рассказала? — Мы с ним не близки. Она поднялась и отошла к столику, на котором стояла бутылка вина. Не знаю, что ее смутило больше — мои голые колени рядом с ее лицом или то, что я как бы нависала над ней, когда она сидела за клавишами. И все-таки, я насторожилась. Я хотела узнать о ее семье — и вот, время пришло; но нужно было осторожничать, чтобы Винда снова не закрылась. Ее право, конечно, но случайно обидеть ее в такой момент — то еще удовольствие. — Что-то случилось? Винда явно хотела сказать что-то совсем нелестное в адрес младшего Розье, но передумала, вместо этого молча налив себе вина. — Мы росли в одном доме, но совсем друг друга не знали. Отец настаивал, что общество mademoiselle и совместные уроки будущего наследника испортят. Мне же лучше, но когда нас все-таки вынуждали проводить время вместе, катастрофы было не избежать. Я на мгновение представила, что было бы, если бы нас с Тиной так разлучали в детстве. Конечно, мы не всегда были примерными сестрами — точнее, как раз-таки типичными сестрами и были, хорошо знающими домашние ссоры и стоическую верность глупым принципам, зачастую просто чтобы позлить друг друга, — но без нее моя жизнь была бы пустой. И бессмысленной как минимум девятнадцать лет из двадцати четырех. И, если честно, без ее строгих возгласов с высоты двухлетней разницы в возрасте неизвестно, где бы я оказалась. Бывало, меня тянуло куда-то совсем не туда, куда тянуться стоило. А Тина… Тина всегда знала, что, даже если бы что-то не сложилось с ее горячо любимой работой, у нее всегда было, за что еще побороться. Может, мы стали сестрами не по собственному желанию, но по собственному желанию мы сестрами оставались. Винду с ее братом этого лишили. И ради чего? Чтобы мальчик не размяк в компании девочки? Они эту девочку видели вообще, в самом деле? Но Винде я, конечно, сказала другое. Она явно не любила брата и не собиралась, потому что не знала, что это такое. Да и, даже если бы они близко общались, не все семьи такие дружные, как мы с Тини. Точнее, какими мы с Тини были до того, как поссорились из-за Якоба. — Но в Шармбатоне совместное обучение, разве нет? — Правда, — кивнула Винда и подошла. — Как и везде, хотя отец рассматривал Дурмстранг… Он все равно не считал образование академии достаточным. Каждое лето меня загружали музыкой, литературой, языками и прочими безумно интересными предметами юной подстилки. Брата — дуэлями, алхимией, юрисдикцией и политикой… — Это что, зависть, мисс Розье? Она посмотрела на меня так, будто я сказала сущую глупость, хотя ее голос правда был пронизан нотками глубокой оскорбленности из-за несправедливости. Вино ей не подыгрывало совсем, оно и к лучшему. Но она приблизилась и провела ладонью по моей ноге, от сгиба под коленом до щиколотки — с таким видом, что я точно уловила посыл. Пусть это ее брат завидует тому, что было у нее. — В конечном итоге, я оказалась лучшим дуэлянтом. У него никогда не хватит духу. Едва ли убийство не-мага можно назвать дуэлью, но в силе духа ей правда было не отказать. К тому же, в бою она была страшным соперником. …если не повезло остаться в живых, проиграв ей — ужасающим. Но она говорила так, будто убийство — мерило достоинства, и чем спокойнее человек к нему относится, тем большего он заслуживал уважения. Я чуть не свихнулась после Мюнхена — поэтому не могла согласиться. — Мало кто способен на то же, что и ты. — Да, мой брат предпочитает портить жизнь часто, мало и исподтишка, — выпалила она и тут же поджала губы, отведя взгляд. Какое-то время она так и смотрела в сторону, мысленно взвешивая то, о чем случайно проболталась; в конце концов она вздохнула и сделала глоток вина. — Он обожал поддевать меня. Хотел ее внимания? — На его первых летних каникулах его навязали мне, а я хотела провести время с подругой. Ce petit rat как-то узнал, что она была совсем не подругой, ослушался меня и подстроил все так, чтобы отец нас раскрыл. Все случилось быстро: мгновение между тем, как в серо-зеленых глазах мелькнула ретроспективная отчужденность, и как Винда спохватилась, спрятав разум за стеной окклюменции. Я случайно поймала ее воспоминание. Огромная, внушающая опаску фигура, кричащая про позор фамилии и про то, что она «удавит следующую сучку собственными руками», и еще две пары глаз. Апатичная мать и виновник торжества, сам слегка напуганный тем, что натворил — у обоих смесь презрения и какого-то мерзкого празднования во взглядах. Ну конечно. За Виндой наверняка и без того замечали странности, а тут — отношения, которые все дружно сочли за извращение. И вот семья, в которой до этого просто не было любви, теперь смотрит на тебя, как на урода и изгоя. Я только бегло, на пару секунд, прикоснулась к воспоминаниям об эмоциях Винды в тот момент — этого хватило, чтобы мне поплохело. Столько слепой, хлещущей через все рамки ярости от бессилия. Такое глубокое и такое забитое желание сделать что-то ужасное без малейшего представления, что именно (а я-то думала, она была жестокой с малых лет…). И такая боль, до сжатых зубов и кулаков — у тебя незаслуженно отбирают нечто, что принадлежит тебе по праву, а ты ничего не можешь сделать. Только выносить публичную назидательную экзекуцию, чтобы никто не забывал — род важнее человека. Хотя, в общем-то, важно только то, что кто-то решил поиграть в правосудие и защиту морали — в ущерб собственным детям. — Это одно из многих его достижений, — продолжила Винда как ни в чем не бывало. — Я рада, что мы больше не видимся. — А отец?.. — О, в нем недавно проснулась родительская гордость. Когда он понял, какого влияния мы с Геллертом добились. В ее голосе улавливалось сожаление. Как будто она хотела получить повод, чтобы… — Но наши отношения и ранее не были плохими. В каждой семье бывают ссоры. Либо она просто тихо ненавидела его, не подавая виду, либо она решила соврать легилименту. Ее озлобленность в любом случае не удивляла. Наоборот. Захотелось спрыгнуть с пианино на пол и обнять ее, как будто это могло как-то изменить прошлое, или как будто это могло что-то изменить для Винды в настоящем. Я не могла ее изменить. Избавить от почти болезненной тяги знать, что никто никогда не посмеет возвышаться над ней и говорить, что ей можно делать, а что — нельзя. Я могла только любить ее такой, какой она была — и надеяться, что этого хватит. В этой истории непонятным остался только один момент — Винда говорила, что почти ничего не чувствует. — А та девушка, — осторожно сказала я, — ты любила ее? Винда посмотрела на меня так, будто хотела найти ответ в моем взгляде. Замерла, одновременно отстраненная и вовлеченная в момент — такой ее вид всегда заставлял волноваться; теперь она стояла совсем близко и смотрела на меня в упор, и мне хотелось чем-то ее отвлечь. — Конечно, я ее любила, — наконец сказала Винда. — Думаешь, иначе я стала бы все это терпеть? Я ни в коем случае не могла выказать радость от того, что она мне об этом рассказала, так что я так и сидела с кислым выражением лица. Даже стараться не пришлось — хватило только того, что я снова на секунду представила себя на месте Винды. — Мне жаль, что так получилось. Она усмехнулась, почти рассмеялась — на секунду показалось, что это была насмешка над сочувствием как таковым. — Это было давно и мало что значило. Кроме причины не жаловать моего брата. Такой ответ не то, чтобы устроил, и Винда с улыбкой притянула меня к себе для поцелуя. На этом мы закрыли тему — если она не хотела обсуждать свое прошлое, мне оставалось только принять правила игры. К тому же, она выбрала хороший путь отступления, работающий как часы. Но вечер — размеренный, уютный, обволакивающий приятным ощущением умиротворения — продолжался, так что я уговорила Винду сыграть на фортепиано вдвоем. В конце концов, не зря же я его настраивала.