Розье

А потом наступило двадцать четвертое декабря. Утро первого Рождества без Тины. Утро Рождества, которое я не встретила с Якобом. Ленивое, чуть похмельное утро под теплым одеялом и в жарких объятиях Винды, урчащей мне в шею, заставляющей выгибаться и под опущенными веками закатывать глаза от удовольствия. Словом, день с самого начала шел как-то неправильно, вразрез с традициями, но с Виндой «неправильно» не значило «плохо». Совсем наоборот. Особенно, если правильное делало тебя совсем обычным и заурядным — кем-то, кто не ты. Смирившись с собственной странностью, невольно начинаешь ею упиваться. В глазах Винды не исчезал хитрый блеск; за завтраком, пришедшимся на полдень, я спросила, не решила ли она отмечать. «Нет», — ответила Винда так небрежно, что трудно было бы заподозрить обман, но ее загадочная ухмылка окончательно сбила меня с толку. Она что-то задумала; она знала, что я это поняла; ее даже веселило, что догадки и неведение могли меня извести. С кем угодно я могла сразу узнать правду, но с ней всегда приходилось играть по правилам, которые задавала только она. Никто не любит правила. Никто не любит подарки, которые невозможно тайком открыть до того, как их подарят. Никто другой не смог бы одним взглядом и улыбкой превратить меня в ребенка, от нетерпения и ожидания не знающего, куда себя деть. Даже мельтешение меня, живущей с Виндой в одной квартире, не помогло бы ее разговорить: после завтрака она ушла, не объяснив толком, куда. Предусмотрительно, но очень-очень-очень подло. Словом, предстояло занять себя чем-то часов на шесть, а то и больше. Предвкушение праздника, незаметно подобравшись, захлестнуло с головой; казалось, что время назло остановилось, не желая приближать вечер. Вечером темнота сменила бы пасмурность и похолодало бы — кто знает, может, пошел бы снег… Римская затянувшаяся осень вечером наконец перешла бы в настоящую зиму; или, по крайней мере, так казалось бы из дома, теплого и уютного. Я уже знала, какой едой в нем пахло бы, и знала, что вечером в нем снова простерся бы флер духов женщины, секрет которой я точно узнала бы. По-другому быть не могло. Но праздника в Риме с его затянувшейся осенью при свете дня не наблюдалось. По крайней мере, с первого взгляда. Только когда я все-таки выбралась на улицу, я поняла, что праздник был в головах людей. В мыслях ворчунов, которые семенили куда-то, пряча от холода лица в воротниках и шарфах и мысленно ругаясь на собственную забывчивость о подарках; в интонациях дамочек, щебечущих о готовке и платьях и лавирующих между кафе и магазинчиками; в нервном танце какого-то долговязого парня возле витрины с украшениями; и, конечно, в головах детей, которые вместо похода в школу высыпались из домов, чтобы поиграть. В Нью-Йорке, проходя мимо таких компаний маленьких анархистов, каждый рисковал попасть под чей-то снежок; в Риме же ребята просто бегали, с криками и смехом пытаясь не угодить в лужи. Я даже остановилась, чтобы понаблюдать за ними. Благо, девушка моих лет, мирно стоявшая в сторонке, никого не смущала; было как-то странно вспомнить, что мне вот-вот должно было стукнуть всего двадцать пять. В Нурменгарде я чувствовала себя лет на десять старше; как приятно избавляться от некоторых иллюзий. Из-за темно-серого неба в домах было сумеречно, так что многие включили свет. Он сочился сквозь стекла зданий на узкую улочку, хотя казалось, что это энергия детей зажигает окна — такие они были неугомонные. Они знали, что скоро их загонят домой и заставят греться, а поздно вечером они получат свои подарки, которыми на следующий же день побегут хвастаться друзьям. Вот так просто. Что-то другое их мало волновало, и в этом была какая-то едва не доводящая до слез прелесть (и да — я по-своему их понимала; Тина частенько думала о том, что из шаловливой девочки я так и не выросла); а ведь пару месяцев назад я в лучшем случае только улыбнулась бы, проходя мимо. Так что Рождество мрачного двадцать седьмого года, несмотря на всю его странность, начиналось как любой уважающий себя праздник. Не столько из-за украшений и ожидания чего-то, сколько из-за открытий и ненавязчивого чувства в груди, подозрительно напоминающего… счастье? В любом случае, без Винды ничего этого не было бы. И, хотела она этого или нет, но я собиралась разделить свое настроение с ней. К вечеру я победно притащила домой новенький граммофон и, налюбовавшись им (он безупречно вписался в интерьер гостиной рядом с кухней), отправилась готовить под музыку. Винда возникла в дверном проеме будто из ниоткуда. Я не услышала ни аппарацию, ни ее шаги; ее взгляд опустился на мою спину, между лопаток, и я какое-то время не осознавала это чувство, пока не обернулась. Винда стояла, прижавшись маленьким плечом к стене; она по-хулигански держала руки в карманах распахнутого вельветового пальто, упругие черные кудряшки у ее лица делали ее насыщенную красную ухмылку озорной. Она была такой красивой, почти до слез, до странного ощущения в груди, будто сердце выписывает движения палочки для какого-то мудреного любовного заклинания. Мы встретились взглядами. Молчание вдруг стало таким осязаемым, что время в нем беспомощно увязло, и оно будто проводило электричество. Маленькие разряды в дернувшихся уголках губ, в защипавших уголках глаз, на кончиках пальцев. Винда будто видела их, как искры в темноте, она видела меня насквозь без легилименции, она была моей, и она была со мной на Рождество. Вот оно. Праздник. — Ты купила граммофон, — сказала она и оттолкнулась плечом от стены, пошла ко мне. Я вдруг вспомнила, что на столешнице передо мной уже разложены были ингредиенты для пирога, и мне оставалось только взмахнуть палочкой, когда я отвлеклась на Винду. — Я подумала, тебе понравится. С музыкой здесь как-то уютнее, да? — Да. — Она подошла очень близко и улыбнулась так, что даже флиртом назвать это было бы ханжеством. — Сколько пластинок ты взяла? — Ну, я боялась прогадать с твоим вкусом, поэтому только пару. — Это глупо, — с каким-то добрым снисхождением обронила она — выражение, перенятое от меня же, в скучных правильных учебниках так не учат. — Пойдем, купим еще. Она взяла меня за руку и медленно, ненастойчиво потянула к двери. В порядке игры и мести за утреннее представление я начала сопротивляться: — Но я хотела… — Пойдем, — не шуточно — вкрадчиво, почти приказом, но таким, от которого бегут мурашки и становится жарко. — Иначе я решу, что ты хотела домовика, потому что искала родственную душу. И вот — дурашливый взгляд искоса мгновенно свел возбуждение на нет, вернув в состояние ребенка. Я деланно оскорбилась, но как я могла взаправду обижаться на нее? Она делала непривычную романтичную прическу, с французским акцентом и аристократичной выправкой говорила лихими нью-йоркскими выражениями и часто улыбалась — что-то изменило ее. Что-то, тесно связанное со мной. Что-то, хорошо знакомое мне тоже. На площади недалеко от дома раскинулась ярмарка. Мы поймали продавца прямо перед тем, как он уже собирался закрывать свою лавочку; он поворчал, конечно, но с упоением начал предлагать пластинки. Оказалось, что Винду они мало волновали: она скучающе кидала на упаковку взгляд и в лучшем случае только поднимала бровь в подобии одобрения. Ей повезло, что я все еще не говорила по-итальянски, потому что иначе я начала бы спорить с этим любителем джаза, обронившем, что «заунывные романсы» видите ли устарели и уже никому не нужны… В общем, Винда увела меня, вручив шесть пластинок и заплатив за них без лишних слов. Я сияла, наверное, не меньше гирлянд, протянутых между лавочками; все вокруг мерцало под темным небом, пахло сладостями и выпечкой, продавцы уже собирались разбредаться по домам к своим семьям или болтали с последними покупателями. Видела бы это Тина, почувствовала бы это в воздухе: что чуть ли не за каждым из прохожих стоит шумная дружная семья с детьми и оравой друзей — может, тогда она перестала бы глупить с Ньютом. Если они еще не сошлись, пока меня не было рядом… Я прижала новенькие пластинки к груди (как будто под рукой оказались не картонки с дисками, а тонкие плечи сестры) и попыталась вернуться мыслями в момент. Я не бросила Тину, а она не отказалась от меня, просто мы обе запутались, и нам нужно было немного подождать. Я что-нибудь придумала бы. Да, точно. — Тебе правда нравится… все это? — Когда я посмотрела на Винду, она обвела взглядом засыпающую ярмарку. Кажется, она поняла, что я думала о чем-то неприятном. — Конечно, — я растянула гласную и улыбнулась. — А тебе правда не нравится? Мы прошли последний прилавок, уставленный разноцветными коробочками конфет и украшенный еловыми ветками (наверное, срезанными с деревцов на том конце площади) — женщина за ним приветливо улыбнулась, но Винда не сбавила шаг, а я не хотела перебивать сладким впечатления от собственной еды. Художники ведь так же капризны, когда на их картины как-то неправильно падает свет, или как когда песни музыкантов поют мимо нот. — Нет. — Винда искоса посмотрела на меня, как бы проверяя реакцию; честно говоря, ее безразличие к празднику меня только вдохновляло. Я втягивала ее в него, и она подыгрывала мне. Это приятно, как ни крути: когда ради тебя идут на своеобразные жертвы. — Я не отмечала Рождество со школьных времен. А в академии только ждала, когда цирк закончится и можно будет хотя бы сыграть в Квиддич… — Ты играла в Квиддич? Это правда удивило. В Ильверморни все игроки в Квиддич были крепкими, громкими, крадущими все пространство, в какую бы комнату ни зашли, и их всегда окружали веселые приятели. Невысокая хрупкая Винда, предпочитающая держать всех под каблуком, совсем на них не походила. И вообще, разве шармбатонским студенткам не положено быть женственными и заниматься всякими женскими развлечениями, а не таким спортом?.. — За ловца, — ответила Винда, налюбовавшись моей гримасой. — Честно говоря, только он мне и нравился. В школах все игрушечное и все пытаются контролировать, но на высоте двухсот метров об этом забываешь. Я поймала себя на мысли, что ждала ответа про жестокость этой игры. В лазарете игроки бывали чаще, чем на занятиях, от того, как высоко ловцы поднимались ради несчастных очков, кружилась голова, и эти их тяжелые мячи, которые летали по всему полю — они пугали даже на трибунах. Словом, веселье Квиддича переплеталось с болью и страхом… но Винда просто искала впечатлений. Это почему-то показалось очень милым, почти трогательным, и я на эмоциях взяла ее за руку и завалила вопросами про академию. Так мы и добрались до квартиры. А потом промотали все пластинки по два раза, но я даже не заметила, что песни повторялись. Винда занимала куда больше; я разговорила и развеселила ее, мы не замолкали, как друзья, которые только что нашли друг друга. Мерси Льюис, все шло как надо. Мои мысли воплощались; мы отмечали спокойное и уютное, но совсем не скучное Рождество. Винда каждый раз поправляла меня, что она просто не упускала возможность вкусно и красиво поужинать, но я-то знала. Это был хороший праздник, пусть и без Тины. Рождество со вкусом моей стряпни, сияющее светом ламп, звучащее итальянскими романсами. Рождество с ощущением шелка платья Винды под пальцами, ее шепотом возле уха, когда мы медленно танцевали в гостиной, запахом ее цветочных духов. Рождество такое мирное, что не верилось. Полночь подкралась незаметно. Я решила сама поменять пластинку (кто не хочет трогать и разбираться в новой покупке), и это были первые минуты молчания. Я слышала, как Винда ушла в другую комнату и сразу вернулась, а потом в углу гостиной зазвенели часы. Наступило двадцать пятое декабря, и через шесть дней двадцать седьмой год покатился бы к черту, где ему и место. Я усмехнулась, глядя, как игла граммофона раскачивалась и отмеряла секунды между ударами часов. К треску и шипению пластинки наконец прибавилась ритмичная задорная музыка, приглушила стук каблуков о паркет. Винда прильнула ко мне со спины — я видела ее отражение в окне, — обняла, в одной руке как-то странно держа бокал вина. — Почему тебе так важно это Рождество? В отражении я видела, как она смотрела на меня; стекло, за которым растянулся ночной город, не могло передать выражение глаз, но усмешка… Эту усмешку я знала хорошо. Винда играла со мной. — Ты же знаешь. — Хочу, чтобы ты сказала это сама. Я вздохнула, в длинном выдохе заклокотало нежелание доставать правду. Я знала, в чем дело; думала об этом еще с Тиной и окончательно убедилась, когда планировала Рождество с Якобом. Но иногда озвучить что-то сокровенное — значит обесценить и сделать примитивным. Что, если после признания я не смогу воспринимать вещи так же? Винда ждала ответа. Я же могла ей доверять. Да. И она-то уж точно имела право все про меня знать. — Рождество отмечают дома, в этом все дело, — сказала я наконец. — И оно проходит правильно, только если дома все хорошо. Поэтому я отказалась идти на площадь, хотя Винда на втором бокале вина подобрела и сама это предложила, сказав, что там уж точно много украшений и счастливых людей. Счастливых не-магов, и вполне вероятно, что родственников тех, кто разбомбил ее дом; но она хотела пойти, и она хотела сделать это для меня. Порадовать маленькую Куини, вечно бегущую за сказкой. Я закрыла глаза и обернулась. — Я хочу чувствовать, что у меня есть семья, — выпалила. Забрала у Винды бокал, на котором еще багровел след помады; оказалось, что в этой же руке она держала бархатную коробочку — по-настоящему захотелось выпить только теперь. Но бокал я чуть не выронила. Сердце заколотилось так, что едва не дрожали руки. В таких «коробочках» обычно дарят кольца. Мерси Льюис. Да! Нет… так не может быть. Черт возьми. Она же шутит, да? Я опять себе все напридумывала… И подходящую форму футляра, и взгляд Винды… Какие у нее все-таки красивые глаза; если она сделала предложение всерьез, я точно упаду и расплачусь. Семья, семья, семья, семья, семья. Собственная фраза заела в голове пластинкой. Надо что-то сказать. Женщина не может жениться. Да черта с два! Пусть даже окружающие это никогда не признают… И я не это хотела бы сказать. Я точно знала, что хотела сказать. Просто онемела. — Дыши. — Винда усмехнулась. Так бархатно, так тепло. Я ожила ровно настолько, чтобы хватило сил и ума поставить бокал рядом с граммофоном. Тот все еще играл. А я все еще смотрела на свой подарок. Винда дотронулась до моего лица, я снова посмотрела в ее глаза. — Куини, ma chérie. — Она вручила мне коробочку; какой приятный вес, какой согретый бархат… — Я хочу, чтобы ты знала, как дорога мне. Только не торопись с ответом. Я кивнула с осознанностью президента, а потом не удержалась и как-то не к месту прыснула, обняла Винду, жмурясь от слез. Наверное, я могла сломать несчастную коробочку, так сильно я ее сжала. Удивление медленно проходило, и какое-то приятное чувство накатывало осторожной волной. — Я люблю тебя, — сорвалось как-то само собой. Не «да», не «нет» — просто искренность, которая значила, в общем-то, куда больше. Перед которой дикий живой ворох чувств наконец присмирел и распутался. — Я тоже тебя люблю. — После всех случаев, когда Винда говорила эти слова, я наконец их услышала. И, дотронувшись уголком губ до моей щеки, она добавила: — Я никогда так не хотела быть с кем-то, как с тобой. Всегда приятно быть для кого-то исключительной, но быть исключительной для Винды Розье — это что-то запредельное. Она любила меня, только меня, преступно, безбашенно, безусловно. Хотела быть моей, быть со мной. Моя Винда Розье. «Розье» так хорошо звучало… Я чуть не рассмеялась в голос.

***

Ближе к утру я не удивилась, что так и не смогла заснуть, даже когда Винда уже давно спала. Для меня, может, и переворачивался мир, но она-то знала, что я в любом случае не брошу ее. Дело ведь было даже не в том, чтобы своеобразно принести клятву и носить кольца как дань ей — нет, это самое простое, это казалось чем-то вроде бесконечного приключения, в которое я оказалась совершенно готова броситься с головой. Сна лишало не это. Просто мне предстояло как-то смириться с мыслью, что происходило именно то, за что я боролась. О чем думала так долго, что сама не заметила, как это стало навязчивой идеей, смыслом всего, что со мной происходило. Больше не имело значения, насколько я была правильной. Не имело значения, рехнусь я когда-нибудь или нет. Винда привязывала меня к себе, но, Мерси Льюис, я еще никогда не чувствовала себя настолько свободной. Я аккуратно выбралась из постели, подцепила с кресла халат и босиком вернулась в соседнюю гостиную. Она была тихой и тускло освещенной — брошенный граммофон молчал, ковер вбирал звук моих шагов, — но в ней ощущалась… жизнь. Цветочный запах духов, одни — нежные, другие — насыщенные и резковатые; еще не выветрившийся аромат выпечки, два (два!) бокала для вина на столике, легкий беспорядок в пластинках с музыкой, еще не улетевшие в камин итальянские газеты на столике, стопка разговорников и книг по психологии, новенькие журналы мод, кочующие от одной хозяйки к другой, даже портсигар на тумбочке у окна… Пусть идеальные бездушные люди с картин смотрят с завистью, честное слово. Я нашла коробочку, оставленную рядом с граммофоном по скоропостижному пути в спальню, забралась на диван с ногами. Один только вид кольца заставил улыбнуться: лозы, украшенные мелкими камнями, обхватывали бриллиант — заметный, но не слишком выдающийся из каймы. Золото приятно сияло в теплом свете ламп; я долго рассматривала сложнейшую работу, все так же улыбаясь. Терзало только одно: глупое, слишком уж девчачье желание надеть кольцо и прогуляться по улицам, только вот за окном еще даже не светало. Оно идеально подошло по размеру (когда Винда успела подобрать?..), удачно украсило руку и оказалось таким… уместным, что не захотелось снимать. В какой-то мере я чувствовала себя чересчур романтичной идиоткой. Но — счастливой чересчур романтичной идиоткой. Насколько недопустимым было происходящее — не значило ничего. Ну, почти. Ну, может, я получала совсем немного удовольствия от того, что это было совершенно неправильным, с какой стороны ни посмотри. Две женщины, преступницы, аристократка и девчонка из Нью-Йорка, темная ведьма и сестра талантливого аврора… Черт возьми, вот Тину я такой новостью совсем не обрадовала бы. Но я же не могла вечно оглядываться на старшую сестру, как бы ни любила. Я не знала человека лучше нее, и она оставалась лучшим человеком, даже когда ее посещали самые мрачные мысли — но мы всегда жили будто в разных мирах. Это нормально: не понимать что-то, что тебе чуждо. На то я и была легилиментом, чтобы хорошо это знать. Все шло своим чередом. Оставалось только выспаться и уже на свежую голову принять предложение Винды, но… но с этой благочестивой мыслью я и уснула. Прямо на диване и, конечно же, забыв снять кольцо. Утром я проснулась от того, что бокал с остатками вина, неосторожно цокнув о столик, поднялся и полетел в сторону столовой и кухни. Все приводилось в порядок. Приятно согревал невесть откуда взявшийся плед… Винда проснулась раньше меня; раз она хозяйничала в гостиной, она точно заметила, как я спала с (помолвочным!) кольцом. Ее мысли это только подтвердили. Наверное, стоило предупредить ее, что теперь я могла читать все ее мысли, не сокрытые окклюменцией… Но она ведь теперь была моей. А я — ее. В этом предупреждении не было бы никакого смысла, и, чего доброго, Винда могла его расценить как нечто едва ли не оскорбительное. И хорошо, что я ей ничего не сказала. Я не простила бы себе, если б испортила то, что происходило с нами в следующие дни. Если бы хоть что-то омрачило ощущение того, что я могла откуда угодно вернуться домой, где всегда играла музыка и не угасал дух любимого человека. От рождества до самого Нового года в Риме почти никто не работал, так что покупку колец мы с Виндой благополучно отложили на неделю. Она то и дело намеками пыталась выяснить, насколько серьезно я относилась к тому, что между нами происходило, как будто не могла перестать сомневаться. Похоже, она волновалась не меньше моего — по-другому я не могла объяснить то, что она не замечала, как много ее предложение для меня значило. Кажется, только после того, как я начала в шутку менять местами наши фамилии, она наконец успокоилась. Она хотела доверять мне, я прекрасно это чувствовала. И вот теперь «хотела» в ее понимании заменилось на «могла». Как будто ее колючая литая броня наконец дала трещину. Прекрасно чувствуя это, я спросила ее про ту историю, которую она собиралась рассказать. Все случилось как бы между прочим; мы хотели прогуляться по городу и собирались в легкой суете. Я заглянула в спальню, в которой Винда, чуть наклонившись к зеркалу на резном туалетном столике, уже заканчивала с помадой. Она невозмутимо выпрямилась, поджала губы, чтобы ровно распределить по ним привычный алый цвет, и буднично поинтересовалась: — Почему ты вспомнила о ней? — Не знаю. Просто. Я могла бы сказать о сложной, странной цепочке причин и следствий, образовавшейся в моей голове, когда я накладывала на запястья Маскирующие — но не стала. Винда приподняла бровь и хмыкнула, видимо, посчитав, что такого ответа достаточно. Но лицо ее ненадолго приняло какое-то странное выражение, как будто она вспомнила что-то неприятное и не знала, стоит ли этим делиться. А может, это — выражение лица человека, укрывающего свои мысли окклюменцией, просто я раньше никогда не замечала этот мимолетный щепетильный момент? — Я не хотела рассказывать тогда, потому что это… неприятная история, — предупредила Винда. «Вообще-то я хочу знать о тебе как можно больше, особенно — неприятные истории, с которыми в теории могу помочь», — эту фразу она вряд ли оценила бы, поэтому я выдала простое: «Хорошо, но ты же можешь рассказать сейчас». Уголок ее губ приподнялся. — Ты знаешь меня, я сомневаюсь во всех правилах. Так было всегда. — Да, и это в ней привлекало не меньше прочего. Людям вообще полезно спрашивать у себя же, зачем они что-то делают или не делают. Закрывая помаду, а потом ставя ее на место, Винда продолжила: — Тем не менее, первое убийство лишает почвы под ногами. Я поежилась. Был ли у меня хоть малейший шанс предугадать, что она расскажет об этом? Теперь я стояла в дверном проеме, замерев из-за ощущения, будто любым мало-мальским движением что-то разрушу и вызову этим катастрофу; наверное, так завораживала Винда, все так же — по крайней мере внешне — нечеловечески спокойная. Она подцепила браслет и продолжила, попутно пытаясь его надеть: — Ты понимаешь, каково это. Вопросы изводят так, что можно продать душу даже ради одного ответа. Нет большой разницы, жалеешь ты мертвого или нет. — Все это она сказала, пытаясь застегнуть браслет. В какой-то момент занятие настолько увлекло ее, что она замолкла, повисла ощутимая пауза; когда все-таки резко и звонко щелкнул замочек, она наконец посмотрела на меня. — Ответы были у Гриндевальда. Он всегда заранее прячет их в рукаве. Так мы познакомились, и так началась… глубокая преданность идее. Вот и вся история. Она улыбнулась мне, плавно проходя мимо, но безответно: я не почувствовала ничего. Странное ощущение: ум что-то медленно осознает, но, пока не пришла гениальная идея, в тебе будто разверзлась пропасть — настолько темная, что может только поглощать. Мысли, чувства, все, что может принести окружающий мир… Мерси Льюис, как же может сбивать с толку неуместная невозмутимость Винды! Она говорила о чем-то очень важном, но так спокойно, что я совсем растерялась. Я как в тумане пошла за ней, и в коридоре меня осенило. На языке Винды все ею сказанное означало следующее: ей, черт возьми, было шестнадцать, когда она убила не-мага (и нетрудно догадаться, какие у него могли быть планы на молодую одинокую красавицу посреди разрушенного квартала). Кого угодно такое сбило бы с толку, заставило сомневаться во всем. Особенно — когда твой разум работает не так, как у остальных, когда ты влюбляешься в людей своего пола, когда семья с тираном во главе не просто тебя не принимает, но и с радостью хватается за любую возможность в чем-то уличить. Когда в птичьем шармбатонском зоопарке дрессура и имя важнее человека, а дома пытаются посадить на цепь из бесконечных бесполезных уроков, вызывающих только раздражение и скуку. Когда ты одинок настолько, что в переломный момент даже не видишь в этом проблемы. Такой ее встретил Гриндевальд. Легилименцией почувствовал черствую «страдающую душу», вручил ей Дары Смерти и сказал — заставь страдать других. И она, конечно, послушалась, потому что всем хочется быть значимыми. Потому что в густом тумане ей подсветили кровавый путь, а ей было, в общем-то, все равно, какой он — лишь бы не чувствовать себя потерянной. Потому что ей, безразличной почти до всех обычных радостей, попросту дали наркотик. В шестнадцать лет! — Но ты сказала… — неуверенно начала я, и Винда медленно, но заинтересованно обернулась. — Кажется, ты хотела рассказать о том, что однажды поступила очень глупо… Она ухмыльнулась. — Правда? И, смерив меня взглядом, она ушла в другую комнату, оставив наедине с осознанием, что Винде Розье не так уж и нравилось быть пособницей Геллерта Гриндевальда. Надо же, даже мир не рухнул. Наверное, если бы Гриндевальд оказался рядом, мне хватило бы злости на дерзкий взгляд в разноцветные глаза и прямой вопрос: «Ну и зачем?» Зачем он сделал из бесстрашной, сильной, умной, но еще юной Винды палача? Она не могла жить как обычно, задыхалась без риска — но это не повод отправлять совсем ещё девчонку убивать! Да он же угробил человека, которым она могла стать! Зачем? Зачем?! Да ради Высшего блага, вот зачем. Что бы это ни значило. Примерно это он и сказал бы мне — и о, как убедительно звучали бы его слова! Нет, хорошо, что его не было рядом; я либо снова повелась бы на его речь, либо, честное слово, полезла бы в драку. Пусть даже без малейшего шанса. — Знаешь, — сказала я слишком громко даже для того, чтобы Винда услышала из смежной комнаты — сорвалось, — я не особо хочу куда-то идти. Вздохнула и все-таки пошла к ней. — Мне нехорошо. На последнем слоге интонация беспомощно свалилась на октаву вниз — я напоролась на недоверчивый взгляд Винды. Она наклонила голову к плечу, посмотрела на меня, как на экспонат. Ее непроницаемое выражение лица только больше разозлило. Конечно, я за раз узнала то, что для нее тянулось десять лет — но как она могла оставаться такой спокойной, говоря о том, как перевернулась ее жизнь?! — В чем дело? — Ни в чем. Я серьезно. Мне нехорошо. У меня даже не получилось состроить глазки, так колотило, но Винда в любом случае не поверила бы. Ее взгляд доходчиво говорил об этом. — Ты врешь мне, — прохладно отметила она. Да черт бы тебя побрал, Винда! Зачем она рассказала мне об этой истории? Чтобы все мое сочувствие, негодование, даже боль налетели на глухую стену ее безразличия, совершенно ей не нужные и не трогающие ее?.. Меня осенило. — Знаешь что, — резко заявила я, — ты права. На самом деле я хочу побыть одной. Мне повезло вовремя замолчать и не вдаваться в детали — иначе меня занесло бы так, что мало не показалось бы обеим. Я в два шага добралась до своего пальто, но схватить его и аппарировать не успела. Мгновение — и вот мои руки уже чем-то прикованы к ближайшей стене и эхо удара разносится по лопаткам. Какая-то мудреная форма Связывающего схватила запястья над моей головой. Мисс Розье стоило приготовиться услышать о себе много не нового, но более чем заслуженного — но прежде, чем я успела выдать целую очередь нескромных выражений, она подошла слишком близко. Выставила руку возле моей головы и чуть нависла, глядя совсем по-звериному. — Перестань капризничать. Ты уже большая девочка. — Перестань играть мною. Я застала Винду врасплох; она так и замерла, ошарашенная, а я почувствовала, как подступили слезы. Собственное открытие ударило слишком больно. — Вы с Гриндевальдом только это и делаете, — продолжила я, из-за замешательства Винды чувствуя небывалую вседозволенность. — Что-то недоговариваете, или говорите только то, что вам удобно, когда вам удобно, чтобы я вела себя как вам удобно… Натравливаете друг на друга, на других, подсовываете друзей и отсылаете от них. Вы правда думаете, что я этого не понимаю? Может, это все, — я дернула левой рукой, — тоже специально?! Только тогда Винда ожила и как-то встрепенулась. — Тонкий лед, Куини, — спокойно предупредила она. Мне будто влепили отрезвляющую пощечину. Запоздало пришел испуг. Я боялась не Винду, на лице которой застыло такое выражение, будто она в уме умножала трехзначные числа — о нет; я пугала саму себя. Что, если я окажусь права? Что, если нет — и окажется, что я глупыми, неосторожными, брошенными из-за эмоций словами ранила Винду? Она без надобности потянулась к моим запястьям и сняла магические путы касанием, а не заклинанием — но схватила за правую руку и прижала ее к стене, зная, что левой я ничего не смогу наколдовать, даже если умудрюсь выхватить палочку. Ну конечно. Она еще помнила, как я на нее напала. Но причиной тому было слепое бешенство; в этот раз куда-то пропали силы даже на простую злость. Я ударилась затылком о стену и всхлипнула. — Я устала от игр. — Я знаю, — почти шепотом. Еще с минуту назад я готова была проклинать Винду за ее непробиваемое спокойствие, но теперь только оно и спасало. Меня. Нас. — Тебя пугает неизвестность, еще страшнее ошибиться с тем… чьи ответы ты будешь слушать. Я уставилась на нее, замерев. Так вот, что она имела в виду! Я совсем забыла, когда именно она вспомнила ту историю, и не подумала, что она значила бы тогда. Винда не хотела говорить о том, как несправедливо Гриндевальд с ней обошелся. Она хотела сказать, что проходила через то же, что и я; что она понимала меня; что я была не одна. — Мерси Льюис, какая же я дура, — подытожила я с облегчением и стыдом одновременно, слезы все-таки потекли по щекам. Винда отпустила мою руку и обняла, мимолетно поцеловала в шею — куда пришлось. — Конечно. — Насмешливый сарказм. — Все дураки известны осторожностью. Кольцо на моей руке, лежащей на плече Винды, поблескивало прямо возле моего лица. Успокаивало. Я могла доверять Винде — и, наверное, теперь только ей… Если кто и втягивал меня в интриги, к которым я не хотела иметь отношения, то точно не она. Не она ли увезла меня из Нурменгарда? Не она ли дала то, что так рьяно обещал Гриндевальд — свободу и… любовь? — Куини, послушай меня. — Она отстранилась и посмотрела мне в глаза, но, даже поймав мой взгляд, ничего не сказала. Пару мгновений потребовалось, чтобы понять, что именно я должна была слушать — но в голове у меня была такая каша, что я не могла разобраться в ее мыслях. Они снова звучали на незнакомом языке — может, мне почудилось, и я никогда на самом деле не могла их перевести?.. Впрочем, это было неважно. Я кивнула. — Я на твоей стороне, и я хочу, чтобы ты была счастлива со мной. Я не предам тебя. Она не врала. Ни единым словом. Может, моей легилименции не хватало на то, чтобы понимать весь спектр эмоций или разбирать мысли на чужом языке — но искренность я уловить могла. Винда говорила правду. Если бы я хоть немного подумала, прежде чем бросаться в нее обвинениями, я и так поняла бы, что могла ей доверять. Потому что она увела меня от Гриндевальда, который однажды пытался сделать из нее монстра; потому что она заботилась обо мне, как бы я ее ни выводила; потому что она, черт возьми, сделала мне предложение — никто не относится к такому легкомысленно. — Да, я знаю, — наконец сказала я. — Я знаю. Я… …хотела признаться в верности, но не смогла подобрать слова. Наверное, это не имело большого значения, в конце концов; Винда и так знала, сколько для меня значили наши отношения, и на что я могла пойти ради нее. — Прости, что сорвалась, — наконец догадалась сказать. Винда улыбнулась и снова притянула меня к себе. «Все в порядке», — мурлыкнула она так тихо, что я не сразу поняла, что на самом деле это услышала. Иногда ласка Винды правда удивляла. Впрочем, иногда я удивляла саму себя тем, на что подписывалась. Как там говорится? Парочки должны дополнять друг друга?.. В любом случае, пара из нас вышла правда хорошая. Совсем не худший повод задуматься в начале нового года. Мы встретили его в приличном кабаре как бы между прочим; я, откровенно говоря, кутила, а Винда лениво (но не без интереса) наблюдала за представлением, только иногда позволяя себя отвлечь или утянуть в танец. Потом она случайно встретила знакомых магов — видимо, тоже скрывавшихся от аврората, раз они решили провести время среди не-магов, — и я на какое-то время и вовсе осталась сама по себе, пока они обсуждали какие-то дела. Ни намека на ревность или обиду так и не возникло — это порадовало потом, когда я вспоминала ту ночь. Во второе — морозное и ясное — утро тысяча девятьсот двадцать восьмого года, сидя в излюбленной кофейне, я поняла, что за все время в Риме мы с Виндой едва не поссорились всего два раза. И поводов для ссор, казалось, больше не осталось. Даже когда я вспоминала Тину — аврора! — Винда переводила тему или намекала, что не хотела бы вмешиваться в мои отношения с сестрой. Я каждый раз удивлялась, ожидая, что мне начнут рассказывать о пороках аврората или напоминать, почему мне с ним было не по пути — видимо, какая-то часть меня глупо путала Винду с… кое-кем другим. Кто не упустил бы возможность. Отламывая ложкой кусочек пирожного, я не смогла не залюбоваться кольцом. Оно казалось оберегом, отгоняющим страх от близившегося возвращения в Нурменгард. Хотелось только успеть поговорить с итальянцем — в остальном я будто заразилась ленивым спокойствием Винды. Римский дом никуда не делся бы, и мы всегда смогли бы вернуться в него, хоть ненадолго; к тому же, во мне поселилась уверенность, что справиться можно с чем угодно. Даже если Винды физически не будет рядом. Когда итальянец зашел в кафе, я почувствовала укол совести. Выглядел он так, что мне стоило опасаться, придет ли он… хоть куда-то. Бледность, синяки под глазами, общая помятость, будто он много пил. Нет, конечно, я помнила, что на календаре было начало января, но выглядел Массимо странно даже для такой поры. И еще более странной показалась его улыбка, когда он поздоровался с немного мрачным — по понятным причинам — бариста; и эта его вполне жизнерадостная мысль о том, что я, «милая девочка», с кем-то обручилась… Может, его страдания закончились? Я сама не вспомнила бы момент, когда невыносимые нурменгардские мысли и чувства закончились — он был внезапным, и это все, что я смогла бы сказать. Едва ли я выглядела лучше, если не брать в расчет косметику и чары. В голове Массимо держался штиль. Все мысли о грядущих делах были ему одинаково приятны, да и на дела эти мог оказаться способен только счастливый человек. Я слегка расстроилась, совсем не к месту — получалось, что итальянец оправился сам, без моей помощи. С другой стороны, он же оправился! Мы даже за приятелей не сошли бы, но я порадовалась за него, как за друга. К тому же, если так, то я могла с чистой совестью забросить свои походы в кафе и больше времени провести с Виндой, пока нурменгардская суматоха не украла ее. Я умудрилась завести с Массимо разговор, чтобы поспрашивать его и убедиться, что все в порядке. Теперь он воспринимал мое дружелюбие куда спокойнее; не то, чтобы я могла согласиться с логикой, по которой девушка с дорогим помолвочным кольцом внушала меньше подозрений, чем если бы была без него — но главное, что для меня все складывалось удачно. Он пустил меня за свой столик; моего наспех подтянутого итальянского хватило на легкую беседу, хотя больше всего я узнавала, конечно, по мыслям Массимо, а не по словам. Он только раз вспомнил своего сына, погибшего в бою — похоже, с этого и начались все проблемы, — но сразу отмел эту мысль, хоть и не без усилия. Я чувствовала в нем какой-то душевный подъем. Винда назвала бы это умным древнегреческим словом, но, как по мне, и простого «плохое прошло» хватило бы. Сразу узнать, что она сказала бы, я не смогла — Винда и так много времени посвятила мне одной, а революция не признает выходных, — а потом про свою догадку я благополучно забыла. Дела Винды напомнили о себе так внезапно, что мы снова перенесли покупку колец на другой день; интуиция подсказывала, что кое-кто просто тянул время до моего дня рождения, так что я не расстраивалась. Наоборот. Забеспокоилась я только поздно вечером, когда заметила, что Винду захватила какая-то мрачная задумчивость. Причина оказалась простой — нам нужно было возвращаться в Нурменгард. «Не завтра и даже не через два дня», — зачем-то успокоила Винда, хотя я почти не расстроилась. В конце концов, рано или поздно это случилось бы, ничего неожиданного не произошло; разве что я снова удивилась собственному спокойствию. Если уж совсем честно, я даже хотела вернуться. Просто из детского стремления показать характер, как будто ужасу Нурменгарда было дело, может он меня сломить, или нет. К тому же, Винда, явно озабоченная тем, как возвращение скажется на мне, осторожно убеждала, что я могла на нее рассчитывать; как я могла не поверить? Она так сильно изменилась ради меня, что я не могла вклинить между нами недоверие или стремление со всем справляться в одиночку — это казалось преступлением. Поэтому когда она следующим вечером буднично спросила, как шли дела с итальянцем, я, конечно, рассказала все в подробностях. Не скрывая ни радости от того, как все получилось, ни сомнений и легкого разочарования, когда Винда только подняла скептично бровь (и зачем-то скрыла чувства окклюменцией). А потом случилось неожиданное — она предложила мне познакомить ее с Массимо. «Мне просто интересно, кто тебя так взволновал», — кинула она так небрежно, будто указывала на что-то очевидное. Если она и приревновала, то скрыла это безупречно; в любом случае, я согласилась. Еще бы я не согласилась! Винда хотела перебороть свою неприязнь к не-магам, хоть и всего на одну встречу, просто из интереса ко мне. Она ведь совсем не походила на человека, который мог проявлять такое внимание к кому-то, но для меня одной она делала исключение. К тому же, учитывая, что нас теперь связывало, я не могла и не хотела отказывать ей в желании знать обо мне все и принимать участие в моих делах. Одна моя любовь уже обернулась всего лишь развлечением — поэтому только сильнее пьянило ощущение, что теперь-то все серьезно. Словом, следующим утром мы завтракали в кофейне. Погода выдалась неожиданно холодной для Рима, во все еще украшенном зале было немного зябко — прикосновения Винды, решившей пофлиртовать на людях, прямо-таки обжигали. Я вдруг поняла, что не знала, кем бы представила ее Массимо — вряд ли я могла сказать правду, не потеряв его доверие, но и называть Винду просто «подругой» при ней же не хотелось. Нет, это даже по-своему пугало. Я ведь даже не слишком много говорила о ней в прошлую встречу, так что дружелюбное беззаботное «Это Винда — я о ней рассказывала» не сработало бы. Или я могла сказать так: «Это Винда, благодаря ей я здесь». Он сходу предположил бы безобидный вариант — подруги или, чего доброго, даже родственницы решили отдохнуть в Италии, — но мы-то знали бы правду. Может, даже хитро переглянулись бы, разделив маленький секрет прямо под его носом — и никто не проиграл бы. Правда, Винда едва заметно мрачнела с каждым взглядом на часы, вряд ли она поддержала бы меня. Конечно, ее не расстраивало, что встреча срывалась — за ее реакцией крылось что-то другое. Но, как на зло, думала она о том, что будет делать, снова встретившись с итальянскими магами. А когда поняла, что я читала ее, поймала мой взгляд и представила, что сделала бы, если бы мы остались наедине — и потом с издевательским удовольствием отметила, что я покраснела. — Похоже, твой друг не придет, — как бы между прочим обронила она и ощутимо приготовилась уходить. — Жаль, ну да ладно. — Я пожала плечами. — Зато неплохо посидели, правда? Винда так загадочно посмотрела на меня: будто напрашивалась, чтобы я снова заглянула в ее мысли. Она правда вела себя странновато все утро, и… Нет. Нет-нет-нет. — Да, — ответила Винда, к счастью, не заметив, как изменилось мое выражение лица. — Милое заведение, не удивлена, что оно тебе так понравилось. …я же не могла быть слепа настолько, чтобы не заметить, как человек собирался… Нет, она ошиблась. Или?.. Мерси Льюис, если я не увидела то, что Винда поняла только по рассказам, что я за легилимент такой?! — Куини? Прекрасно. Она заметила. Я, конечно, еще помнила, как ее злило, если я узнавала что-то по ее мыслям; хоть бы и ради здравого смысла нужно было что-то сказать, заведомо успокоить. Не узнав правду о Массимо, сцену от нее я бы не вынесла. А правда не могла быть такой страшной, какой нарисовал ее разум Винды (уж точно не отличающейся верой в людей). — Просто подумала, почему ты так странно смотришь на меня все утро. — Я деланно отмахнулась от собственного предположения. — Но это все, должно быть, глупости. Напридумывала себе. Мы еще не вернулись в замок, а он уже только настроение портит… Лучше бы молчала. — И о чем же ты подумала? Винда замерла напротив восковой фигурой со стеклянными, но пугающе-живыми глазами. Я назвала «глупостями» выводы, которые она сделала с высоты своего опыта. И безупречных (по ее мнению) знаний о не-магах. Я поежилась и послушно выдала: — О том, что он мог решить… мог найти неправильный выход из ситуации. — И, почувствовав, как встряхнуло внезапное воспоминание, необдуманно добавила: — Я не могла понять кое-что в прошлую встречу с ним, но не обратила на это внимания. Зря, похоже. Нет, так не могло быть. Может, я и хотела только скорее вернуться к Винде, но я же не могла не заметить, как за жизнелюбием человека пряталось что-то настолько жуткое и неестественное, как желание смерти. — Бред, — фыркнула я и от мимолетного чувства облегчения откинулась на спинку стула. — Я же читала его. Я хочу сказать, со стороны можно было бы подумать о чем-то плохом, но я же видела его насквозь, все его эмоции… Я заметила бы. Ты об этом думала, да? Винда смерила меня взглядом и как-то снисходительно смягчилась. — Да, но, Куини, — осторожно начала она, — вы общались слишком мало. К тому же, он итальянец, а твой итальянский… дает не слишком много возможностей. Если ты просчиталась, в этом нет ничего необычного. Я могла сказать правду. Могла. Но вместо этого чуть не вскочила. — Я не просчиталась, — заявила я и вовремя опомнилась, замолкла, так и не разболтав об открывшейся способности. Винда просто хотела помочь, не могла же я ответить неприятной для нее новостью, тем более сейчас. — Я не могу быть настолько плохим… настолько плоха в том, кто я есть! С Массимо все в порядке. Моего ограниченного итальянского, знаешь ли, хватило, чтобы узнать его адрес — я могу проверить. — Плохая идея. Вот уж с чем я не могла согласиться. Конечно, идти прямо к бедному мужчине домой и спрашивать «А вы случайно не хотели покончить с собой?» я не собиралась; я могла выяснить все у соседей, задавая наводящие вопросы, или, наткнувшись на самого Массимо, притвориться, что я просто случайно проходила мимо, исследуя город… Словом, я знала, что делала. Правда, я оставила Винде достаточно поводов мне не доверять. Но я изменилась, причем благодаря ей же! — Не такая плохая, как бездействие. Хотелось встать и уйти, ничего не слушая, но я знала, что Винда мне такой номер не простит. В то же время я понятия не имела, как ее убедить. Она понимала только, как тяжело укрощать в себе зверя; в вопросах человечности же ей чаще всего было бесполезно что-то объяснять. И все-таки, я попыталась: — Если все так, как ты говоришь, — слова чуть не застряли в горле, — то, получается, я была его последней надеждой. Мне нужно знать наверняка, Винда. Мне правда это нужно. Винда посмотрела на меня так, будто ее готовность отказать не пошатнулась ни на дюйм. И правда, какое Винде Розье дело до какого-то не-мага? Как привязанность к незнакомцу, к тому же чужая, могла хоть что-то для нее значить? Она думала только о том, сколько времени мы теряли и на какой риск я собиралась пойти. Я не могла разглядеть это за стеной окклюменции, но и так все поняла. Ею почти всегда руководила дистиллированная логика, и, если бы эмоции в этом мире ничего не значили, мне правда стоило бы прислушиваться к ней… — Я пойду с тобой, — вдруг сообщила она. — Случись что — хотя бы посмотрю в действии, чему тебя научила. Если бы не столик между нами, я, наверное, бросилась бы ей на шею. Но я могла только улыбнуться — из-за собственной улыбки и отзывчивости Винды я вдруг напрочь поверила в то, что ничего плохого не ждет — и взять ее за руку, чуть повиснув, когда мы вышли из кафе и благодарность немного утихла. Тем январским утром хмурый Рим решил порадовать моросью и нарастающими раскатами грома. Если не приглядываться к архитектуре, такой Рим напоминал Париж — таким, каким он отпечатался в моей памяти, только холоднее. Пока мы шли, хоть и недолго, мои пальцы на рукоятке зонта успели побелеть, но зяблости я не чувствовала. Неудивительно. Я верила в свою правоту, но беспокойство не отпускало: еще и эта мерзкая мрачная погода… Хотелось немного, совсем чуть-чуть пожаловаться Винде, но я побоялась, что она передумает и решит уйти, утащив меня с собой. Возможно, я позволила бы — поэтому не хотела проверять. Пешеходная улочка прямо впадала в дорогу, на которой мельтешили машины. Издалека мне показалось, что на ее тротуаре шло куда-то так много прохожих, что они прямо-таки образовывали собою сплошную стену; потом подумалось, что это толпились покупатели, как обычно бывало у нашего Нью-Йоркского магазинчика… Но потом, когда фигура на крыше шестиэтажного дома оказалась живой и обрела силуэт, все встало на свои места. Винда прошипела что-то, но я всучила ей зонт и только быстрее зашагала вперед. Аппарация посреди улицы привлекла бы слишком много внимания, Винда ничего не могла сделать. Прогремело. Впервые за все годы мне захотелось убежать от грозы, спрятаться и разрыдаться от страха. Это он стоял там. Массимо. — Мы возвращаемся сейчас же. — Французская картавость сменилась грудным рыком — Винда сжала мое запястье так сильно, что, показалось, ее короткие ногти порвут кожу и вены заодно. Но толпа вокруг будто поглощала ее, ее слова, их значимость — я чувствовала только горечь от того, что она правда хотела меня от происходящего уберечь. Потом это догнало бы меня и с размаху ударило под дых, но пока только на манер неудачного зелья жег лицо дождь. Взглядом я зацепилась за Массимо, в нерешительности замершего у края, но мыслью дотянуться до него не могла. Мертвенно-недвижимая паника толпы не позволяла к нему пробиться, я судорожно пыталась вспомнить все советы из книжек других легилиментов, сосредоточиться, поймать то, что нужно… Грянул гром — как очередь Взрывных, налетевших на темно-серую стену неба: тра-та-та-та. Мы заметили друг друга. Я же нравилась Массимо — вдруг, это помогло бы? Он подумал, что подвел еще и меня. А потом мелькнул у окна на каком-то этаже и оказался на земле. Клянусь, хруст костей оказался громче близкой грозы. Я за секунды вырвалась из западни людей, к кромке и свежему воздуху, насыщенному чьим-то криком. За мгновением мнимой свободы хлынула невыносимая боль. Он был жив. Он был жив. Он был жив! Мерси Льюис, какая же его разрывала боль, это как заживо гореть в собственной черепной коробке, наглухо запертой, а в ответ только шум собственной крови. Бешено движущейся в голове, наполняющей живот теплом, прилепляющей к коже штанину брюк… Сбежать. Я задыхалась. Он задыхался. Сердце колотилось в истовой панике. Чье-то прикосновение к плечу, замеченное слишком поздно «Посмотри на меня». — Он жив, — прошептала я, глядя на искореженное тело, видя человека, дышащего, чувстующего, беззвучно молящего… — Он жив. Он жив. Винда с силой развернула меня к себе, и я чуть не закричала ей в лицо: «Убей меня!» Все кончено, я видела ее в последний раз. И эту толпу, колышущуюся в ужасе… Они все чувствовали неминуемую смерть. А кровь все шумела. Гремело высоко над головой — и в ней. Невыносимо! Я вцепилась в Винду; меня трясло и едва не выворачивало от слез. Вот бы она поняла. Вот бы хоть кто-нибудь понял и это прекратил. Если не смерть, то что? Эта бесконечная, непреклонная, не стихающая боль? А может, неизлечимые увечья, безумие? Безумие. Бе-зу-ми-е. Я не выберусь. Не в этот раз. — Послушай меня, — сквозь шум и звон с трудом прорезался голос Винды. Кажется, она держала в ладонях мое лицо. — Слушай меня, не его. Оказалось, что она все это время стояла так близко. Потом стало темно; под весом ее рук на плечах я уткнулась в изгиб ее шеи — но я все еще видела эту толпу… далекую и все отъезжающую и отъезжающую назад, последний шанс. Может, кто-нибудь… пока не пришли доктора… — Куини. — Шепот возле уха. — Цепляйся за мой голос. Только ты можешь это остановить, слышишь? С тобой все в порядке, тебе нужно только… zut, просто слушай меня. Она говорила что-то еще, чеканя каждое слово на мыслях — но я с трудом улавливала значение. Просто звуки, отвлекающие от происходящего, от того, что… — …ты нужна мне. Искренность. Надо же. Как странно: от мыслей Массимо я избавилась, но и свои будто еще не вернула. У Винды, конечно, были прекрасные духи и длинная шея, но выраженная ключица и острые плечи — раньше я это замечала, но из-за прямо-таки щенячьей тяги к ласке игнорировала. Тяга к ласке куда-то пропала, но наблюдения остались. Я отстранилась и посмотрела на Винду. Когда она, как мантру, проговаривала одну фразу за другой, у меня мелькнула шальная мысль — она волнуется. Но — нет; даже по одним глазам было видно, что ее змеиное спокойствие ничем не омрачалось ни на секунду. Впрочем, это мне всегда в ней нравилось, да и в этот раз именно это и спасло. — Ты в порядке? Я кивнула. Ну, «в порядке» — это громко сказано; пальто успело промокнуть, и я чувствовала, как с волос за шиворот нагло текла вода. Если честно, хотелось только убраться поскорее и оказаться в горячей ванне, чтобы потом не пришлось глотать зелья или мучиться с бесконечными заклинаниями… но так просто уйти не могла. Буквально: чужая смерть, пусть и мнимая — это такое горе, что желающих посмотреть, кажется, стало еще больше, и все стремились подойти поближе. Выбраться из такого скопления обеспокоенных граждан — та еще задача. К тому же, хорошие люди так не поступают. Я повернулась к Массимо: колдомедики, может, что-то и придумали бы, но вот не-маговские врачи его к жизни вряд ли вернули бы. Даже к жизни калеки. Скорее, в тщетных надеждах они продержали бы его живым примерно до следующего утра, а потом наконец отпустили: Якоб о чем-то таком рассказывал. Но он восхищался, мол, люди до последнего борются за чью-то жизнь, так преданы своей работе… Вот уж кто точно никогда не бывал в голове выжившего самоубийцы. Надо было заканчивать, чтобы Массимо не мучался. Хоть один правильный поступок с тех пор, как я убила того аврора. Все просто: притвориться отчаявшейся любовницей, броситься к любимому, незаметно использовать Аваду и позволить Винде, заботливой подруге, оттащить меня от тела, а потом и увести куда-нибудь. По возможности — не испачкать кровью пальто и платье. Я расстегнула пальто и потянулась к палочке во внутреннем кармане, но Винда схватила меня за запястье и, сверля взглядом, качнула головой. Почему? Думала, что у меня потом проснется совесть?.. Так значит, она до сих пор не верила, что я могла убивать. Интересно. Новый разряд грома; Винда посмотрела на небо, мгновенно придумала хороший план и зачем-то решила мне его озвучить: — Взорви фонарь, а потом аппарируй. Аваду Винды примут за молнию, и никто не поймет, что произошло. Так и поступили: я заранее представила зал нашей квартиры, незаметно кинула Редукто в светильник и, дождавшись зеленой вспышки, перенесла нас. Закружилась голова: со школы такого не было при аппарации, наверное, сказалось путешествие в разум — уже покойного — Массимо. Я сделала пару шагов и с удовольствием рухнула на диван. Ноги сломала не я, но почему-то меня они плохо держали. Наслаждаясь тем, что наконец смогла присесть, я высушила одежду заклинанием и только тогда заметила, как Винда на меня смотрела. Не с обещанием ссоры, чего следовало бы ожидать, совсем нет; она смотрела так, что я даже не пожалела, что поход в горячую ванную пришлось отложить. — Ты не выглядишь расстроенной, — пояснила Винда, отвечая на мой немой вопрос. — Да. Просто я правда не расстроена. Со стороны, наверное, я плохо напоминала себя же, но этим хотелось скорее наслаждаться. Должно быть, меня просто накрыл шок, и со временем все чувства вернулись бы — так что надуманно терзаться раньше времени не хотелось. К тому же, то, что я не сокрушалась, не значило, что я не жалела Массимо. Он мне нравился, и он не заслужил такую смерть. Но, увы, так бывает. Неизвестно, смогла бы я помочь, даже если бы не предпочла беседам с ним любимую женщину — разве что я могла бы ради такого случая не думать о себе и своих интересах… Но это противоестественно для любого человека. Да и что-то подсказывало, что я еще поразмышляла бы об этом как следует, просто позже. — Ты чувствуешь хоть что-то? Я задумалась. Ох, Мерлин. — Нет. — Совсем не удивило то, как в глазах Винды тут же зажегся какой-то бесовской огонек. — Ты это специально сделала? — Нет, — тут же ответила Винда, как будто сама обдумывала такую возможность. — Правда — нет. Я пыталась тебя отговорить идти к этому человеку, если помнишь. Верно. Значит, роковая случайность преподнесла ей такой сюрприз — кого-то, кто действительно ее понимал. В другое время я, легилимент, оскорбилась бы, но теперь я знала: в другое время даже как легилимент я не поняла бы. Когда брошенные дети неблаговидными способами ищут любви старших сестер, когда могущественные волшебники трясутся за свою неизвестность перед хрупкими не-магами, когда из-за потери пары человек бедолаги прыгают с крыш — это, конечно, ужасно и грустно. Но когда такие люди диктуют тебе, по-настоящему свободной, как жить, пытаются тебя сдерживать — это и меня разозлило бы. — Нужно было послушать тебя, — заметила я, чувствуя, как притягивала к себе подушка у подлокотника. — Может быть, — пространно ответила Винда и подошла к окну. Я проследила за ней, вцепившись взглядом в стройный стан, но ничего не почувствовала. Она была красивой, ухаживала за собой и со вкусом одевалась. И походка у нее иногда была скорее барной дамочки, в неблагородном смысле, чем выпускницы Шармбатона или просто аристократки — но это, скорее, маленькое представление лично для меня. Жаль, что в этот раз безрезультатное. Массимо тоже о многом жалел. Больше и сильнее, чем я; он правда страдал. — Он хотел все прекратить, — сказала я, будто застав врасплох Винду, уже открывшую портстигар с подоконника. Она задала вопрос одним взглядом. — Массимо. Я сейчас подумала о том, что ему было так плохо, что он хотел все прекратить, но он просто… не смог. Стало только хуже. Винда заметно помрачнела. Посмотрела на сигарету в своих изящных пальцах, задумчиво повертела ее и, в итоге сломав, как-то нервно бросила обратно в портсигар и захлопнула его. Но потом, заметив за самой собой мгновенную слабость, приняла высокомерный вид. Интересно, о чем она думала? Ей ведь тоже бывало тяжело, и она так любила устанавливать свои правила… Но, когда я все-таки легла, я уже не смогла об этом думать. Стало как-то горько, но усталость и темнота накрыли мягко и тепло, как плед; а может, это правда был плед, наколдованный Виндой — я запомнила, что она все-таки подошла к дивану и смотрела на меня. Я так и не узнала, о чем она думала. Зато теперь хорошо знала, как.