Она называет водителю первый пришедший на ум адрес, и почему–то даже не удивляется, что это адрес Микеланджело, словно знает, что он единственный, кто сможет её успокоить.
Когда такси тормозит у подъезда итальянца, Мелин на какой–то миг передумывает. Это глупо – решает она, ведь получится, что она приехала сюда, через полгорода, только для того, чтобы пожаловаться. Это в меньшей степени просто не красиво. Но когда перед глазами снова становится картинка того, что случилось – могло случиться – час назад и слёзы комом подкатывают к горлу, девушка без сомнений расплачивается с водителем и покидает уютный салон.
Поднимаясь по лестнице, Маэва думает, что существует вероятность, что она ошиблась адресом: они всей труппой были тут лишь единожды – на новоселье, когда Локонте на радостях от приобретения позвал всех к себе, чтобы отметить столь грандиозную покупку. И очень надеется, что сейчас дверь с номером «44» откроет неизвестный мужчина и выставит её прочь, чтоб неповадно было будить людей в такое время. Её наручные часы показывают без четверти двенадцать, когда тонкий пальчик опускается на кнопку звонка.
За дверью слышится какая–то возня и её отпирают почти мгновенно.
– Маэва? – немного удивленно произносит Микеланджело, поправляя задравшийся край футболки.
– Прости, что я так поздно, – голос едва заметно дрожит. – Я, наверное, не вовремя, – немного стыдливо опускает глаза, в которых вновь начинают собираться слёзы. – И… я пойду, прости, – быстро разворачивается, направляясь к лестнице.
«Идиотка», – она мысленно обзывает саму себя. Не стоило сюда ехать, это неверное решение. В конце концов, она сама виновата, что всё вылилось в… это.
– Эва, стой, – спохватывается мужчина, выбегая за ней босиком на площадку, хватает за руку, останавливая. – Что случилось?
– Нет–нет, прости, я зря тебя потревожила…
Бессовестно лжёт и это не укрывается от его внимания.
– Я пойду, – аккуратно, как можно спокойнее старается отцепить его ладонь от своего предплечья, но дрожь, так некстати сковавшая её тело, препятствует этому.
– Никуда ты не пойдёшь, – твёрдо произносит итальянец и тянет сопротивляющуюся Мелин в квартиру. – Пока не объяснишь мне, что с тобой произошло, даже не надейся, что я от тебя отвяжусь.
– Но, Микеле… – она предпринимает новую попытку вырваться из его рук и пятится к порогу.
– Скоро сорок лет как Микеле, – иронично кривится он, не отпуская её. – В конце концов, я старший, а значит, ты должна меня слушаться.
Кто же знал, что произнесённая им фраза так остро напомнит ей… обо всём. Маэве кажется, что кто–то сверху специально издевается над ней, перекрывая воздух, потому что сейчас её возможности действительно совпадают с её желаниями – задохнуться, умереть, лишь бы никогда больше не испытать подобного позора. Чем она думала, когда ехала сюда? Неужели она и правда полагала, что решится рассказать о том, что сейчас тревожило её? Правда? Как же она ошибалась.
– Маэв, что? – растерянно начинает Локонте, когда замечает на щеках первые блестящие дорожки от слёз. – Маэв? Ты… ты чего? – он притягивает девушку к себе, осторожно обнимая, чувствуя, как её едва ли не трясёт.
Но Мелин не в силах выдавить из себя хотя бы слово, все непроизнесенные звуки превращаются в тихий скулёж.
– Детка, – он отстраняет её на вытянутые руки только через пару минут. Она прячет лицо в ладонях, невольно отворачивается, то ли не желая видеть его, то ли не желая, чтобы он видел её. – Никуда не годится…
– Я… я… прости, правда, – почти неразличимо, сквозь рыдания.
Микеланджело гладит девушку по голове, снова обнимая, размашисто рукой захлопывает дверь, которая с оглушительным стуком ударяется о косяк, и ведет её в комнату.
Но, даже оказавшись в подушках широкого мягкого дивана, среди горы исписанных и разрисованных листов, она продолжает плакать, и у Микеле сердце сжимается от того, что кто–то посмел обидеть этого светлого человечка.
– Эва, – он предпринимает попытку взглянуть ей в лицо.
Но её дрожащая ладонь слабо сжимает запястье его левой руки, а голова небрежно, почти обессилено, упирается в грудь. Ей не плохо, ей чудовищно, до безобразия, до омерзения хреново. Как же больно ошибаться в таком дорогом для тебя человеке. Ведь Лоран действительно на какое–то время заменил ей отца. Она всегда знала, что может попросить у него поддержки, и Со никогда бы не отказал, что могла рассказать даже о самых глупых опасениях, пожаловаться, посоветоваться. Он всегда находил на нее время, хоть минуту, но Мелин никогда не оставалась обделенной. А сейчас… одни только мысли об этом человеке приносили такую невыносимую боль, казалось, что каждая клеточка в её теле готова взорваться, избавляя от столь гнетущего чувства. И, наверное, ей сейчас этого хотелось – просто провалиться под землю от стыда и бессилия, чтобы никто никогда не узнал, чтобы никого и никогда больше не видеть, чтобы больше никогда в голове не звучали те слова.
Маэва слабо цепляется за худощавое плечо итальянца, пытается сделать вдох, но из груди вырывается хрип, а затем – протяжный негромкий крик, который просто до чёртиков пугает мужчину. Что должно было случиться с всегда улыбчивой и сдержанной «Наннерль», чтобы она так…
Он снова обнимает её, в разы крепче, чем до этого, и тихо нашёптывает на ухо какую-то успокоительную дребедень.
– Плачь, – шепчет он, прикасаясь губами к пульсирующему виску. – Если станет легче, плачь, моя хорошая.
– Ми… Мике… Микеле, он… – постепенно звуки складываются в слова. – Я же верила… ему… а он просто… я не думала, – голос снова срывается, а в плечи сильно впиваются тонкие пальчики. – Почему он?.. Почему, Микеле, он со мной так… поступил…
Локонте настороженно вслушивается в сбивчивую и неясную речь своей подруги, но картинка никак не желает собраться воедино. Её кто-то обидел – это понятно, но как и, самое важное, кто? Он готов любому засранцу надрать задницу, кем бы тот ни оказался, потому что сейчас смотреть на этого беззащитного почти ребёнка практически невозможно. Мужчина осторожно отстраняет от себя девушку, которая, не унимая слёз, снова пытается что-то сказать.
– Я попросила остаться… хотела поговорить… а он… сказал, что я сама его… провоцирую… Что он не против такого развития…
Микеланджело только сейчас мельком, но внимательно окидывает её взглядом. Волосы встрёпаны, из застёгнутого заколкой хвоста выбилось несколько прядей, весь макияж потёк, губы кривятся в немом крике и дрожат; рукава коротенького пиджака закатаны по локоть, на лацкане не хватает пары–тройки пуговиц; однотонное тёмное платье, едва прикрывающее дрожащие колени, как-то неправдоподобно топорщится в нескольких местах; от середины бедра по чёрным колготкам куда-то вниз тянется стрелка. Внешний вид Эвы наталкивает его на определённого рода выводы, и он боится, что хоть один из них окажется правдой.
– Ма, – резко тормошит её, – скажи мне, кто он? Слышишь? Немедленно ответь мне!
Локонте чувствует, как внутри закипает ярость, как с каждым её всхлипом ненависть готова поглотить его целиком, с головой, как желание отомстить всё прочнее поселяется в душе. Если какой-то подонок посмел хоть пальцем её коснуться, если он посмел сделать ей больно…
Мелин почти затихает, на какую–то долю секунды ему даже кажется, что она теряет сознание, но потом осторожно качает головой, вытирая мокрые дорожки со щёк, и смотрит глаза в глаза. Нет, разве она может предать? Пусть даже и её предали…
– Маэва, прошу тебя, скажи мне, что случилось? Прошу, мне важно знать, что с тобой?
Она только как-то отречённо смотрит, будто бы сквозь него.
– Маэва, Мадонной заклинаю! – взвинчивается итальянец, всё же южная кровь даёт о себе знать.
– Я не могу, – едва слышно произносит она, на этот раз пряча взгляд, словно боясь, что он прочтёт в нём что-то, что не предназначено для посторонних.
Но он не чувствует себя посторонним. Может в этом и вся её вина? Что все её воспринимают слишком… не всерьёз? Микеле касается пальцами подбородка, заставляя Мелин снова поднять глаза на него. И сразу же жалеет о содеянном – в глазах столько слёз, столько боли, столько отчаяния, что хочется сдохнуть от безысходности, которая плещется на их дне.
Она едва размыкает губы, и признание само слетает с языка.
– Он сказал, что больше не может меня игнорировать. Сказал, что… если мы оба этого хотим, то это можно не считать изменой… Он целовал меня, – сглатывает комок, подкативший к горлу, – пытался раздеть… Я… не могла шевельнуться, – по щекам снова начинают катиться влажные капли. – В гримёрке больше никого не было, и он не собирался останавливаться…
– Кто? – зло рыкнул Локонте, не сдерживая ярости и какого-то дикого желания убить ту сволочь, которая её домогалась. Ему было вполне достаточно услышанного, чтобы, не колеблясь, проломить этому мерзавцу череп. Ему нужно было только имя.
И Маэва его прошептала.
– Ло… Лоран? – в неверии повторяет Микеле и выпускает ослабевшую девушку из рук лишь на мгновение, быстро подхватив её обратно.
– Лоран, Лоран, Лоран, – шепчет Эва, словно в бреду, повиснув в объятиях своего коллеги.
Моцарт не верит. Почти не верит. Но демон, развернувший внутри него свои крылья мести, со всей готовностью рвётся в бой. Локонте подскакивает с дивана, будто ошпаренный, и направляется в коридор. Как Солаль посмел такое с ней сделать? Как только он допустил себе мысли о таком? А в голове крутится только «В гримёрке больше никого не было»… Больше никого не было. Никого. Не. Было. В глазах темнеет от злости и какого-то непонимания. Как ему, чёрт, только совести хватило?! Ох, Микеле не может оставить всё, как есть. Он сейчас же поедет домой к «папочке», чтоб его, и выскажет этому потерявшему всякий рассудок не–человеку всё, что он думает по этому поводу. Если кто-то считает, что за хрупкую Маэву некому заступиться, пусть на собственной шкуре убедится, что это не так!
– Микеле, нет! – едва удерживаясь на ногах, за ним в прихожую выбегает Мелин. – Не надо, пожалуйста! – цепляется за руки, пытается снять впопыхах натягиваемую курточку. – Не ходи к нему, пожалуйста! Не оставляй меня одну, я… я не выдержу, – почти оседает на пол, но её вовремя подхватывают сильные руки итальянца.
Ей страшно. Сейчас она боится, что даже Микеле её неправильно понял, а если уж тот отправится к Морану… Ей не хочется скандала. Хочется поскорее забыть обо всём: забыть, как настойчиво её губы терзали другие, чуть растянутые в хищной усмешке с неприятным привкусом никотина; забыть, как до боли сжимали её талию большие горячие ладони; забыть с каким остервенением ловкие пальцы рвали на ней одежду; забыть… И никогда больше не вспоминать.
– Маэв! – Локонте поднимает девушку на руки и заносит обратно в гостиную. Усаживает на прежнее место, сметает с дивана незаконченные партитуры и рисунки, пытается уложить. Ненависть уступает место состраданию. – Маленькая, слышишь меня, я этого так не оставлю. Он должен заплатить за то, что сделал.
– Он не успел… я сбежала… – из последних сил прижимаясь к нему, шепчет Эва. – Не оставляй меня, пожалуйста. Я сойду с ума…
– Тише-тише, – он наспех стягивает только и успевший надеть рукав куртки, отбрасывая её куда-то в сторону. – Я не уйду, слышишь меня? Я буду рядом. Всегда буду рядом, – он склоняется над ней, чтобы поцеловать в лоб, в щёку, в краешек рта.
Но последний поцелуй приходится в губы, когда Маэва поворачивается к нему лицом. Он уже почти извиняется перед ней, но Мелин вновь прижимается к нему как можно теснее, будто желая втереться в чужое тело, раствориться в нём. Впервые в жизни она чувствует такую острую необходимость именно в Микеланджело. Она знает, что никто и никогда не понимал её так, как это получается у него. Она верит, что он поймёт её и сейчас.
– Я должна забыть… Помоги мне. Помоги мне забыть.
Не отпускает, тянет на себя, заставляя вплотную приникнуть к её телу. Это пугает Локонте. Зачем она делает это? Зачем делает только больнее себе? Он знает, что только одно его слово – и это сумасшествие прекратится. Но итальянец не может его произнести. Внутри разрастается такая буря эмоций, что ему в одиночку с ней не справиться.
– Не надо, слышишь меня? – шёпотом просит мужчина, когда её пальцы зарываются в небрежно остриженные высветленные волосы. – Ты потом будешь жалеть…
– Потом, – повторяет девушка, продолжая гладить его по голове, легко щекоча чувствительную кожу шеи почти невесомыми прикосновениями.
«Потом», – решает для себя Микеле, осторожно приподнимая её, одной рукой прижимая ближе к себе, чтобы она чувствовала его тепло, чтобы была уверена, что её не оставят, другой – не торопясь стягивает с её плеча тонкую ткань пиджака. «Глупая, совсем продрогла», – думает он, касаясь прохладной кожи у основания шеи губами. Она дрожит, дрожит так, словно сейчас её обдувает ледяной северный ветер. «Курточка наверняка осталась в гримёрной», – проносится в голове следующая мысль, от которой он просто приходит в бешенство, но он старается быть предельно нежным. Что бы она ни говорила, а оставить всё, как есть, не получится. Уже ничто не будет, как прежде.
Мелин не позволяет ему отпустить себя, ни пока Микеле медленно избавляет её от одежды, ни когда она уже обнаженная опускается на шероховато-мягкую поверхность дивана. Она стягивает его футболку, со штанами он справляется сам. Она по–прежнему дрожит, не от страха перед итальянцем, нет, а от того, что её сознание отказывается воспринимать хоть самый минимум того, что сейчас происходит. Ведь сейчас Эва позволит этому человеку сделать то, чего не позволила другому, не менее родному. Ей хочется плакать, спрятаться где-то, где её не смогут потревожить, и просто существовать. В одиночку. Словно приговорённой к высшей мере. Смертникам ведь предоставляют одиночные камеры?..
Чувствуя, как мужчина отстраняется, она пытается отвлечься от посторонних мыслей, привлекает его снова ближе и просит сделать это без промедления.
Он пытается её не слушать, аккуратно целует в скулу, подбородок, оставляет влажную дорожку прикосновений от уха по шее, к тонким линиям ключиц, к впалой ямочке между ними, где будто бы нервно клокочет, желая выпрыгнуть, ее сердце. Обдает дыханием озябшую кожу плеча и просто ложится рядом, не предпринимая никаких действий. Она дрожит.
– Тебе страшно? – шёпотом спрашивает Микеланджело, снова прикасаясь к уху, и по её телу разносится волна будоражащего тепла.
– Холодно, – едва размыкая губы, она опровергает, лжёт. На ней лишь кружевной бюстгальтер и тонкая паутинка таких же кружевных маленьких шортиков.
– Я согрею, – доверительно произносит Локонте и обнимает.
И Маэва ему верит. А поэтому безропотно позволяет прикасаться к себе, позволяет ласкать себя, искренне открываясь ему. Отдавая не тело – отдавая свою душу взамен на такое необходимое спокойствие. Сейчас оно ей необходимее воздуха.
И ей кажется, что сейчас воздух в комнате подобен раскалённой лаве, и дышать она больше не хочет.
***
Микеле обнимает неспокойно мечущуюся во сне Маэву, пытаясь не разводить патетику, а мыслить трезво. Но не получается. Нежность, которую он испытывает к девушке, выше всех остальных его моральных и физических приоритетов. Он думает. О том, что будет утром, когда она проснётся. О том, что теперь между ними и можно ли назвать это отношениями. О том, что, кажется, этот мир сходит с ума… И самое главное – о том, что будет через неделю, когда кончится его законный больничный. Он понимает, что бросаться на Лорана с кулаками – гиблое дело, да и не объяснять же ребятам, с чего это вдруг любвеобильный Моцарт стал так резко ненавидеть своего отца. Но и спокойно поговорить не удастся: Локонте знает себя и отчётливо понимает, после того, что случилось, Солалю нет прощения.
Итальянец прилагает массу усилий, чтобы уснуть, но попеременно мелькающие яркими вспышками картинки заставляют только крепче сжимать кулаки и тяжело дышать. Сегодня впервые на своём веку он ненавидит своё воображение, потому что образы, встающие перед глазами, настолько живые и, кажется, осязаемые, что становится мерзко только от одной мысли о случившемся. Он не верит Маэве. Даже не так: не верит, что она всё ему рассказала. Он боится, что этот ублюдок – другое слово никак не приходит на ум – всё-таки успел что-то с ней сделать, просто она не может в этом признаться. Возможно, даже самой себе.
Утром, порядком измаявшись бессонной ночью, Микеле не рискует будить Мелин, ведь она только-только перестала вздрагивать и, кажется, немного успокоилась. Он осторожно поднимается, боясь потревожить, садится рядом, едва ощутимо прикасаясь к блестящим в переливах солнечных лучей прядям русых волос. Такая нежная, такая светлая, такая беззащитная перед близкими людьми… В этот момент он клянётся себе, что не предаст её, что по-другому просто не сможет.
Унимая совершенно необъяснимую дрожь где-то внутри, Локонте заваривает крепкий кофе, надеясь, что это поможет ему не выпасть в осадок, потому что сегодня, он чувствует, ему нельзя расслабляться. Но не успевает завершить мысль о том, что им теперь делать – да, именно так, теперь это
их совместные проблемы, – как за спиной раздаётся тихий шорох. Итальянец резко оборачивается и застаёт девушку, кутающуюся в одеяло, которым он её укрыл после того, как покинул ложе, она сонно жмётся к дверному косяку, переступая с ноги на ногу.
– Маэв, ты чего так рано проснулась?
– Кошмары… мучают, – коротко отвечает она, ёжась.
– Может… – он не знает, что ей предложить, но ему отчаянно не хочется отдавать её на растерзание собственных страхов.
– Я, наверное, домой пойду. Не хочу мешать тебе… Спасибо за всё.
– Нет, Ма, подожди! – он чувствует, что должен её остановить.
– Не беспокойся, со мной всё будет…
– Маэв, – подходит к ней совсем близко, – я прошу, – обнимает этот воздушный кокон из одеяла, прижимая к себе. – Я хочу помочь, слышишь? Я хочу, чтобы ты…
Но обрывается на полуслове, как только она повисает в его объятиях, совершенно ослабев. Он немедленно подхватывает её на руки, не позволяя упасть, и несёт в спальню, укладывает в постель и старается привести в чувство. Мелин медленно моргает, будто не понимая, что произошло, и предпринимает новую попытку улизнуть.
– Сегодня репетиция, – приводит она последний доступный аргумент, слабо барахтаясь по ложу.
– И что? – в запале произносит Локонте, в сердцах проклиная её непоколебимую категоричность. – Там он, ты хочешь снова его увидеть? – он почти кричит, не подумав.
Микеле знает, что зря сейчас вспылил, напомнил, повысил голос, так же прекрасно, как и то, что секундой спустя ему захочется провалиться в преисподнюю, когда её обычно светлые глаза снова наполнятся горькими слезами. Но он не смог заткнуться раньше, чем слова сорвались с губ.
– Не хочу, не хочу, не хочу, – бредит Мелин, затихая, и лихорадочно вертит головой из стороны в сторону, отрицая всё, сказанное им. – Я не смогу, Микеле… я больше никогда туда не вернусь.
Он её и не отпускает. Обнимает, крепко прижимая к себе, до тех пор, пока она не перестаёт дрожать и засыпает всё тем же беспокойным сном.
Микеланджело клянётся себе, что это было в последний раз, когда он позволил себе быть таким опрометчивым. Отныне он научится контролировать себя ради неё – это меньшее, что он может сделать.
Итальянец запрещает Эве подниматься с постели последующие два дня, потому что ей действительно плохо: её тошнит, у неё повышенная температура, она бредит. Даже от еды отказывается. Настырному Локонте едва удаётся напоить её не крепким чаем с молоком и заставить съесть пару ложек специально приготовленной им творожной запеканки. Он слабо себе представляет, что творится с ней, и не знает, как помочь. Поэтому на третий день вызывает врача. Маэва даже не противится, только крупно вздрагивает, когда её касаются чужие руки. После беглого осмотра эскулап сообщает, что это, скорее всего, последствия сильного стресса, симптомы психосоматические, потому что с физической точки зрения её организм здоров, и советует показать девушку хотя бы психологу. Имея достаточно опыта в общении с представителями данной профессии, Микеле только передёргивает плечом.
Теперь мужчина уверен, что Эва ему бессовестно лжёт, и ненависть к Лорану из глубины души поднимается новой удушающей волной.
Её мобильный просто разрывается. Едва ли не каждые два часа ей наяривает Флоран. «Упрямый парень», – отмечает про себя Локонте, ставя телефон на беззвучный режим. Утром и вечером звонят Аттья и Коэн, в обеденный перерыв трубку наперебой обрывают Мелисса и Диан, даже Мерван, которому обычно всё до лампочки, присылает несколько встревоженных сообщений. И только от одного человека нет никакой весточки. Сволочь… он еще, небось, и виноватым себя не считает.
Умный Альбер догадывается набрать Моцарта где-то после пятой попытки дозвониться до его «сестры». Микеланджело пытается как можно непринуждённее отвечать на вопросы, касающиеся его здоровья. Мол, с ногой всё в порядке, связки целы, прыгать позволено согласно уставу, и всё ждёт, когда же Коэн догадается спросить. Продюсер не на шутку взволнован, и вопрос о Мелин получается слишком нервным.
– Эва говорила, что собирается к родственникам за город, – придумывает на ходу что-то более менее правдоподобное.
– Но неужели так сложно ответить на звонок? И почему без предупреждения? – не смотря на то, что Альбер злится, но даже по голосу слышно, что ему больше не так тревожно, как в начале разговора.
– Она сказала, что связь там не важная и просила вас предупредить, но… кажется, я забыл это сделать.
Локонте считает, что будет правильным принять огонь гнева на себя. Во-первых, если так посмотреть, то именно он не пустил её на репетиции, а во-вторых, так бы поступил каждый благородный мужчина. У него это просто в крови.
– Моцарт, ох и получишь же ты у меня строгий выговор! Да мы тут с Довом чуть не поседели, ребят всех на уши поставили… Солаль, вон, ходит сам не свой… Ну хоть его-то она предупредить могла? Уж Лоран бы точно не забыл нам передать.
«Ещё бы, сам не свой, актёр хренов! – вновь мысленно закипает Микеле и только крепче сжимает кулаки. – Наверное, боится, что Маэв на него заявление в полицию напишет… Ублюдок».
– Очевидно, не могла.
– Ладно, – выдыхает мужчина на том конце провода. – Но пусть она обязательно позвонит мне, слышишь, как только приедет в город! Кстати, когда она возвращается?
– Ну… – итальянец прикидывает, реально ли ему по силам самому вытащить её из этого ужасного состояния и отвечает навскидку: – Думаю, на субботнюю репетицию мы придём вместе.
– Ох, выпороть бы вас обоих хорошенько за несоблюдение дисциплины, да жаль только, что права такого не имею, – подавив тяжёлый вздох, бурчит в трубку месье Коэн. – Ладно, выздоравливай. – И пока продюсер не нажимает кнопку отбоя, Микеланджело сквозь какой–то шум слышит: – Ну что–что? Придётся просить Маржолен…
У них в запасе ещё четыре дня.
***
Ближе к субботе Маэве действительно становится лучше, она перестаёт плакать, пытается улыбаться, в состоянии поддержать хоть какой–то диалог. Поэтому в пятницу вечером Локонте вытаскивает её в ресторан на окраине Парижа, где повар Джованни – старый знакомый из родной солнечной Италии – готовит для гостей отменнейшее ризотто с морепродуктами и невероятно вкусный десерт. Они пьют полусладкое красное и говорят обо всём: о погоде, об интерьере этого заведения, о возможной смене имиджа, о предстоящем турне, которое действительно не за горами. Обо всём, кроме насущного завтра. Микеле хотел бы поговорить и об этом, узнать, в состоянии ли Эва всё же прийти в театр, – не утаила ли она самого страшного, – чтобы найти способ вернуть прежнее спокойствие ей и отомстить виновнику. Как бы он хотел просто спросить, чтобы не утопать в дурманящем, гулком незнании. Но он не решается даже намекнуть. За эту расслабленную улыбку, что скользит сейчас по её губам, Микеланджело, кажется, готов пожертвовать собственным покоем и проявить чудеса сдержанности.
Но Морану не сойдёт всё с рук, уж об этом он позаботится.
