Никто ничего не узнает

      Блёклый туман накрывает уставший Лондон. Будто облака устремляются ввысь к своим, но не могут достичь его. Синеет полуденное небо, разделённое вытянутыми белыми полосами на части. Огромное, необъятное небо держит на себе тучи, облака и едва заметное за ними солнце.       Тем не менее, кривой фонарный столб успел поприветствовать редкий солнечный луч своим вечно по-вежливому согнутым положением. За освещённым фонарём находился древний дом, а за домом — лаборатория. Крик из неё был едва слышен чуткому уху дворецкого, он разобрал лишь только окончание разговора:       — Это конец.       — Вовсе нет.       — Душевный крах.       — С чего ты взял?       — Лучше б я умер.       — Чтоб тебя угрюмым помнили?       — Хайд, да будьте же серьёзнее!       — Зачем? Тебя всё равно не обгонишь.       — Хватит!       Джекилл стукнул кулаком по столу, и часто-часто задышал, наблюдая за мерным покачиванием мебели.       В самом доме стало несколько шумно — Пул терпеть не мог криков, слухов и сплетен. А уж от хозяина слышать подобное мог разве что по долгу службы, так что приступил к работе, не внимания дальнейшим высказываниям.       — Даже гении совершают ошибки.       — Положим. Но они стремятся их исправить. А я что?       — Доктор Джекилл, все эти растворы не возникли из воздуха. Ты приготовил их сам. Создал настоящее произведение искусства и всё ещё недоволен собой.       — О чём вы? Тинктура даже не служит предписанной ей цели — после употребления данного образца всё остаётся как прежде. Мир не шелохнулся, а должен был расколоться с треском.       — Я вижу, ты жаждешь публики. Но совсем необязательно привлекать внимание таким способом.       — Это мой путь, и я обязан дойти до конца.       — И дойдёшь. Но ты в тупике, и свет погас. Как будешь действовать в темноте: станешь бродить вслепую и натыкаться на всё подряд или разведёшь огонь сам?       — Что вы предлагаете?       — Ты прав, Джекилл. Твоя цель особая, ни один человек не скажет, как добраться до неё. Успокойся, отвлекись и услышь внутренний голос. Лишь он направит к истине.       — К истине… Постойте-постойте, но как мне забыться? Только не в трактир. Я отказываюсь идти в общество падших.       — Давно ли? А вчера называл всех сёстрами да братьями…       — Один человек — брат другого. Так было и будет, ибо таково слово Бога.       — Значит, не отрицаешь?       — Напротив, повторяю и готов повторить вновь: каждый человек — брат мой.       — Тогда послушай совет одного из братьев своих. Ты должен довериться мне и отбросить фасад.       — Но…       — Молчи. Завтра же на рассвете узришь результаты трудов своих, не будь имя моё Эдвард Хайд. Лишь дай мне помочь тебе, брат.       — Если не тронете реактивы, то мне нечего терять. Делайте, что вам будет угодно.       — Да будет так, Джекилл. Сядь и закрой глаза.       Послушно выполнил все приказания, но так и не обрёл покой. Доктор мог поклясться, что всё ещё видел очертания комнаты в темноте. От чёрного цвета ли, от страха лаборатория казалась неестественно огромной. Размытые бездной стены вызывали ещё больший восторг, чем прежде. Может, это и есть свет, о котором толковал Хайд?       — Улыбаешься? О, подожди. То ли ещё будет.       Следом возникли мысли о звуках. Их природа и многообразие никогда не занимали доктора по той причине, что любые крики с улицы, неприлично громкие беседы или грохочущие фейерверки отвлекали от работы. Поэтому Джекилл научился игнорировать все звуки, кроме шагов собственных мыслей. Однако те, такие робкие в последние время, вдруг осмелели, заслышав шум целого племени себе подобных. Понеслись со сверхзвуковой скоростью — только успевай записывать. Жаль, бумаги под рукой нет. Пальцы стучали мелодию негодования.       — Да я вижу, ты хочешь что-то написать? Лучше постарайся запомнить, иначе мы не достигнем и половины пути.       Голос Хайда ощущался совсем иначе. Низкий тембр волнами пронизывал всё существо Джекилла. В своё время незамеченные паузы в речи теперь позволили услышать, как поджимаются губы, а слюна проходит дальше в горло, попутно настукивая по позвонкам всю нотную грамоту. Кажется, вместо ’’ля’’ повторно слышна ’’соль’’. А правильно ли это? Должен ли доктор обратить внимание на такие вещи, или то всего-навсего нелепый сон?       — Стучишь от нетерпения? То самое чувство беспомощности в мире звуков, где ты стараешься издать любой писк, чтобы выжить, — длинные пальцы прошлись по стучащим ладоням, тем самым нарушив их ритм. — Я понимаю.       Гладкие руки приподняли неудавшиеся музыкальные инструменты, устроились на его коленях, и позволили сухим ладоням накрыть их. Никогда прежде Джекилл не придавал значения тому, с чем соприкасается кожа: жидкость, твёрдое вещество, порошок — его не волновали ощущения, одни лишь свойства. Но позвольте, какая разница, до чего приходилось дотронуться мягким рукам прежде, раз сейчас они доказали свою пользу сполна. К чему грелки — берите знакомого за руку, и от холода не останется и следа. Зачем капли — возьмите ладонь друга в вашу, заботы уйдут безвозвратно. Да и приворотное зелье бессильно против рукопожатия — ваша кровь почувствует другую и передаст ей то, что нельзя изобрести человеку. Не зря любовь сравнивают с чумой, ведь первую подцепить легче.       — Завидую я тебе, Джекилл. У тебя всё в первый раз. Он не повторится — запомни. Потому каждый раз нужно искать новое, удивлять себя снова и снова… Однако ты привык, даже румянцем залился. Так и быть, твой первый раз будет незабываемым. Готов?       — К чему?..       Едва задав вопрос, Джекилл и вздохнуть не успел, как в его губы вторгся чужой язык. По-хозяйски огладил передние зубы, скользнул меж ими, едва-едва коснулся его нёба. Он дразнил и увлекал за собой. Уткнулся в правую щёку и мягко провёл пять кругов. Другая щека подверглась той же процедуре, разве что теперь кругов было всего четыре. Доктор находился в оцепенении, множество нервных окончаний посылало сигналы в мозг, более всего напоминавший в этот час почтовый ящик в праздники, доверху набитый цветными открытками и поздравлениями от дальних родственников. И как прикажете найти крайне важный, написанный на обычной бумаге, документ?       Джекиллу не пришлось его искать, так как последняя открытка загородила собой весь почтовый ящик, заставляя забыть о его существовании. А всё потому, что она была с музыкой — этакая заграничная безделушка — полной особо чувственных глубоких нот. Одна мелодия сплеталась с другой, и, хотя первая могла обойтись без сопровождения, дуэт явно представлял всё в лучшем свете. Размеренная музыка прекратилась.       — Откроешь глаза — никогда не испытаешь подобное снова, — выдохнул коллега прямо на веки доктора.       — Я не… Что сейчас произошло, мистер Хайд? — крепко сомкнув веки, спросил он с негодованием и трепетом.       — О, всего лишь поддержка в период кризиса. Воодушевление на дальнейшую борьбу с миром.       — Благодарю. Вот только я борюсь за мир.       — А есть разница?.. Доктор Джекилл, мы увидимся завтра в то же время. Откроешь глаза только после стука входной двери. Ты понял?       — Да, коллега.       — Добрых снов, доктор Джекилл.       — Добрых, коллега. Берегите себя.       — Непременно.       Как только раздался стук, доктор огляделся — не было и следа сегодняшней работы над реактивами. Неужели он помог избавиться от позора современной науки? Неужели кто-то оказал доктору помощь, а не наоборот?       Джекилл пребывал в странном состоянии шока: то радовался, расплываясь в улыбке, то корил себя, утирая губы платком с таким отвращением, будто они были в крови. В конце концов, он решил дождаться утра и проверить, правдивы ли слова коллеги об улучшении его положения. Не смея засиять ярче, душа бережно хранила греющую сердце надежду.