В сером Петербурге

О, много песен и стихотворений было посвящено великой Неве! Грозная, обманчиво расслабленная, наблюдающая за шумными пленителями своих берегов и такая… холодная. Матерь Петербурга никогда не проявляла своего внутреннего тепла, никогда не давала редким лучам Солнцеликого обнять себя. Нева спокойна, но беспощадна по многим причинам. Нельзя прознать, что же скрывается там, внизу, у самого дна, где мир проживает свою особенную жизнь, никем не увиденную. Неизвестность, размеренность и ледяная тоска. Гордая Нева. Река императоров. Родитель разнокаменного города. Муза поэта. Услада глаз мореплавателя. И могила для неосторожных. Люди безрассудны и беспечны. Вечно чем-то недовольны, любят огрызаться и чаще всего не обращают внимания на дорогу. Путь, который избирает человек, подчас не имеет физической оболочки. Зато вся вселенная, когда ступает человечество по выбранной тропе, волнуется, как одинокая мама волчица, закрывающая своим худощавым брюхом пискливых волчат от оружейного дула. Много дел наворотили люди еще с тех пор, как поняли, что круглое колесо катится намного лучше, чем рельефный неотесанный камень. Вот и сейчас Петербург вновь населяли треволнения. Демоны бродили по темным закоулкам, бесы хихикали на испещренных шрамами плечах, черти прыгали от вида гранатовой крови и весело улюлюкали под хриплые вопли нападающих и обороняющихся. Серафимы удерживали отчаявшихся от рискованных прыжков, херувимы шептали успокоения страдающим в агонии матерям, ангелы провожали павших в последнем вздохе. О мире остается лишь мечтать, коротая дни напролёт в битком набитых трактирах, из раза в раз удивляясь наполненности стакана в пыльных разводах. Когда Нева прекращает буянство, усмиряются и строптивые человеческие души. Казалось, даже солнцу надоели эти бессмысленные кровопролития. Захотелось Лучезарному немного спокойствия, немного передышки, немного светлого в этой мутной черной пучине Невы. Дни перестали крутиться проклятым роем*. Люди выдохнули устало и облегченно. Но из трактиров так никто и не показал носу. Время военного напряжения не место для поэта, Маяковский понял это сразу, когда в миллиметре от его спины просвистел каменный кусок бывшего пилястра. Как бы ему не хотелось помочь, он все равно не может. Не в его натуре разрушать что-то. Не в его силах смириться с отнятой жизнью. Его суть в созидании, если он пойдет против самого себя, никогда уже ничего не напишет. И он знает это. Знают это и все вокруг него. Убить можно легко, нужно только помнить, что убивая кого-то, убиваешь и себя самого. Для поэта это равносильно сдиранию кожи заживо, обливанию щелочью оголенных нервов, и поджиганию уцелевшего шмотка мяса, оставшегося от человека. Мало кто может примириться с собой после смерти, люди же искусства никогда не смогут этого сделать. Вот и Маяковский понимал, что, прятаться по углам как мышь — бесчестно, но его пихали в эти углы даже не спросив. Скрипя зубами приходилось терпеть, держать себя в узде, чтобы не вырвался наружу скулящий зверь, пытающийся как-то посодействовать, и не получил пулю в загривок. Еще больше приходилось сдерживаться при мысли, что желтоволосый деревенский пастушок шляется по улицам — в одиночку или нет — в любое захотевшееся время. Этого пьяницу не останавливает грохот оружий, не удерживает яростный рык полулюдей, не пугает вероятность быть задавленным колоннами или мраморными исполинами на крыше дворцов, не остерегает даже близкое дыхание Костлявой, бережно укутывающей тела в коконы инея. Королевич мчится в самое пекло, и только — спасибо им за это — благодаря своим дружкам до сих остается жив. Они — как и самого Владимира его близкие — насильно, буквально за шкирку, утаскивают Есенина в безопасные пристанища, удерживая того за ворот, если вздумает вырваться. Что ж, теперь можно только порадоваться, что череда тревог ушла. Другой вопрос надолго ли… Впрочем сейчас Маяковского это не заботило. Тихо — и ладно. Можно перевести дух и нагнать свою музу, босыми ногами шлепающую по Неве. Как-то так вышло, но поэтам-соперникам не удавалось встретиться в часы схваток и волнений, лишь потом, когда народ усмирял свой огонь и разбредался куда глаз ляжет. Ранее Владимира это беспокоило, да и Есенина тоже, а со временем такая разлука превратилась в привычку, можно даже сказать, в необходимое условие их существования. Пока неизвестность изводит легкие и сердце, надежда еще смеет пылится на краешке мозговых извилин. Хотя от стресса многие предпочли бы избавиться с концами. Обводя взглядом улицы и кварталы, Маяковский хочет укоризненно покачать головой и сплюнуть на мостовую. Единственное — корить некого, все виновные прячутся и заливают раны можжевеловой водкой, а те, кто слепо бредет по проспектам, причастны так же, как Владимир. Не в то время не в том месте… День под солнцепеком прошел бесполезно. Футурист помог разгрести пару небольших завалов, некогда бывшими расписными стенами домов, походил по знакомым, узнал, не нужно ли им чего, бездумно скурил полпачки сигарет подле Иссакия, и все бродил и бродил… И нужного человека не находил. Гораздо позже, на вечер третьего дня затишья, когда Маяковский успел в кровь стереть ладони о лепниновые отделки рухнувших потолков, когда, окрыленные полным отсутствием электрического света, звезды показали свои сияющие брюшки, когда декабрьские снежинки таяли на Неве, тогда он наконец увидел невысокую фигуру возле фонаря на Львином мосту. Что поэты забыли в полуночный час в безлюдном Адмиралтейском районе, останется неизвестно, но, как мы все привыкли считать, на все воля судьбы. Она столкнула их когда-то, она пожелала их сближения, она же сводит их вместе из раза в раз, как сводит вместе каждый день подъемный механизм разводных мостов Санкт-Петербурга. Ночь светлая, несмотря на гуляющую где-то луну и мириад точек, с нелепости названных звездами. Маяковский все же щурился, пару мгновений прикидывая, не обознался ли он. И лишь когда фигура привычным глазу движением взлохматила кудрявые локоны на макушке, Владимир облегченно выдохнул и тяжёлым шагом направился к ней. Маяковский обошёл нетронутых событиями крахмально белых львов, дошел до середины моста и встал напротив поэта, молча протягивая тому чуть мятую сигарету. Есенин также безмолвно принимает предложенное, немного поежившись на колючем дуновении ветра. В тишине они закурили. В тишине пробежались по друг другу глазами. В тишине отчитали друг друга. В тишине обозначили радость от встречи. " — Пальто нараспашку, а на животе повязка. Жалость вымаливаешь, или хвастаешься? — А сам-то? Наждачкой руки мыл, что ли? И вон, на шее: никак ножом почесаться решил? — Узнаю, что тебя подстрелили, в подвале запру. — И я рад тебя видеть, Железный. " На этой ментальной сентиментальности они смолкали и еще долго глядели друг на друга, переваривая понимание, что они по-прежнему живы. После звучал звонкий и отрывистый смех, перемежающийся с грубоватым, но теплым басом. Поэты не спешили покидать моста, углядев в нем возможность оторваться от всего мира и не надолго создать свою собственную реальность, где есть Сережка Есенин, ловко пристроившийся на перилах и то и дело передергивающий плечами от зимнего холода, и Володя Маяковский, греющий щиплющие руки в карманах штанов и грузно облокотившийся на фонарь спиною. Нева под ними была гладкая и сюрреалистичная, не покрытая льдом — даже маленькой плёнкой — и неустанно двигающаяся вперед. — Смотри еще, свалишься вниз, а водичка то ледяная. — Есенин на этот выпад только хмыкнул весело, мол, первый раз, что ли, вот так сижу? — Лучше о себе волнуйся, Гулливер, пыли, вон, весь Ленинград усыпан! — Снег это, балда деревенская. — Уж скорее пепел. Мужчины замолчали, глубоко на корне языка ощутив горечь и раздражение. И все то в мире не может быть нормально.! — Как думаешь, надолго это? — Есенин привалился головой к металлической ножке незажженного фонаря. — Пока не вымрем все до единого. — Отвечал ему Владимир, устало, и подавляя сонную зевоту. — Ладно, хватит хвосты морозить, пошл… Им не хватило всего-то пары секунд на приемлемое и удовлетворительное для поэта завершение душевного отдыха. Вблизи — как показалось восприимчивому человеческому слуху — раздался мощный пушечный (?) залп. Громовой рокот прокатился по пустынным и осколочным улочкам города. В небо поднялись тучи грязевых облаков. Маяковский инстинктивно пригнулся и неосознанно зажмурил глаза. Сказался человеческий фактор. За ярким выстрелом ничего не последовало, ни криков, ни возможной ответной пальбы. Ничего. Тишь на короткий срок полусекунды оборвалась и тут же соединила обрывки меж собою. Футурист унял дрожь, крепко ухватившись за перила. Свежие царапины и мозоли отозвались болью, но болью отрезвляющей. — Что за напасть… Теперь нам точно надо… — Маяковский обернулся и оборвался на слове, с удивлением отметив пустоту на том месте, где сидел Есенин. В то, что поэт мог трусливо сбежать, Владимир никак не мог поверить, но уж лучше бы балалаечнику оказаться где-то в конце улицы, чем там, где он сейчас с большей вероятностью. Мужчина одним размашистым шагом пересек всю ширину моста и посмотрел вниз. Вода взбаламутилась и вспенилась. Огромные круги расходились окружностями от центра. Предупреждал же, ну… Есенин вынырнул с громким выдохом и широко распахнутыми глазами. Маяковский даже представлять насколько ледяная вода — не хочет. Златокудрый поэт не может и слова вымолвить, все, о чем он может думать, это пронизывающий кости холод. Конечности немеют со страшной быстротой, еще немного и он камнем пойдет вниз. Пока не поздно надо как-то выбраться из этой ледяной ловушки. — Пандус в паре метров, плыви! — Кричит ему Владимир, прежде чем самому сорваться с места. Маяковскому слишком сильно хочется нырнуть следом и вытащить неуклюжего экс-имажиниста за шкварник, но он вовремя понимает, что так ему не помочь, и что скорее всего они утонут оба. Глупо, в духе дешевой трагикомедии. Это неприятно и больно понимать, но Есенин может только сам себе помочь, Владимиру остается спуститься по лесенке вниз и встать у кромки до сих пор волнующейся воды, чтобы, как только позволит расстояние, вытянуть пловца наверх. Приказ Командора действует отлично — Есенин, едва держась в сознании, усилием воли заставляет себя собраться с силами и догрести до спасительного выступа. Каждое движение медленное, плохо поддающееся указаниям мозга. Тело налилось чугуном, пара мгновений промедления, и все, сгинул последний поэт деревни. Маяковский все-таки замочил ноги, вытягивая рифмоплета из цепкой хватки Невы. Увалившись на лестницу, оба тяжело дышали. Владимир не дал себе передохнуть, быстрым движением меняя отяжелевшее и мерзлое есенинское пальто на свое сухое и теплое. — Черт бы тебя подрал, пастух несчастный! Я же говорил… — Из-зба-вь м-ме-ня от эт-того… Сог-р-реться… Есенин не чувствовал ни одного сантиметра тела. Легкие горели, точно их подожгли внутри, не потрудясь вынуть. И кровь… он ощущал застывший в жилах натуральный лед, и теперь красивая метафора более не кажется ему романтичной. Маяковский матерился сквозь зубы, поднимая поэта на ноги. Есенин совсем не мог стоять, то и дело норовил упасть на колени и свернуться в спасательно теплый комок. Беда в том, что ни один ни второй не жили здесь рядом, и пройти предстояло квартала два точно. По времени это займет минут двадцать, если бегом — пятнадцать, может чуть меньше. Тащить Сергея на руках не вариант, он не весил как девица сорок килограмм и комплекции был не хрупкой. Может, на последних минутах и придется, но сейчас футурист в силах лишь только снять свитер и, оставшись в одной тонкой рубашке, замотать покрытую сосульками волос голову экс-имажиниста, покрепче прижать дрожащее тело к себе и быстрым шагом направиться в есенинское пристанище. Революционный поэт правда напрочь забыл как они добрались до квартиры. Все, что занимало его мысли, это как бы деревенщина не подхватил воспаление легких или не получил обморожение какой-то там страшной степени, черт его знает, Володя в медицине не силен. В логове — только так повернулся язык описать это темное и душное место — не было горячей воды, как и всю неделю не было электричества. В силах Маяковского было только довести мужчину до кровати и снять все колом вставшие, пропитанные затхлой Невою, вещи. Уложить голого поэта под два одеяла и один плед, и, на последнем издыхании адреналина, опуститься на уровень синюшного лица Есенина и спросить: как ты? — Вс-се е-еще хо-хол-лод-но… — По стеклянному взгляду Владимир понял, что поэт находится на грани отключки, причем не естественной. Сергея нешуточно колотило. Ни плавание в декабрьской реке, ни прогулка по ночному городу в мокрых вещах — ничего из этого не способствовало благополучному исходу дня. Футурист прикусил изнутри губу, наблюдая, как теряется в пространстве сознание белокурого мужчины. Голову осенила идея. Не теряя ни секунды, Маяковский сам разделся до гола и, всего на мгновение засомневавшись в правильности и адекватности этой идеи, осторожно залез под одеяла и крепко обнял Есенина со спины. Тело в больших смуглых руках было до одури ледяным и будто каменным. Маяковский без задней мысли мог бы сказать что обнимается с трупом. Более того, в ничтожных попытках самосогревания каждую клетку била крупная рваная дрожь, а дыхание прерывалось на короткие паузы. Владимир стиснул в кольце рук поэта сильнее, обхватив того еще и ногами. По еле уловимым крупицам Есенин почувствовал кожей живое тепло. Сознание помутилось подобно самой Неве, что полчаса назад чуть не отправила его к праотцам. Все мирское было вытиснуто обычной потребностью согреться и отделаться уже наконец от льда в венах. Не отдавая себе отчета в дальнейших действиях, Есенин желал только впитать как можно больше тепла. Вяло развернувшись в стальной хватке футуриста, желтоволосый прижался торсом к чужому животу. Руки затесались между хозяином и спасителем, а почти отмерзший нос ткнулся куда-то под подбородок. Владимир приподнял голову, чтобы Есенин устроился удобнее, и уже сам улегся на отмокающие кудри. — Расскажешь кому-нибудь, руки оторву, чтоб писульками своими бумагу больше не переводил. — Низко пробормотал Маяковский, прикрывая глаза и обнимая оттаивающего Сергея сильнее. Прежде чем погрузиться в беспамятство, Есенин успел глухо хмыкнуть. Владимир проснулся первым, когда жар одеял и другого тела стал совсем невыносим. Откинув покрывало в сторону, поэт сонно вздохнул. Какая-то томная слабость напала на него с утра пораньше. Еще и в горле сухо тянет, совсем кошмар. Проверив ночного ныряльщика, Маяковский удовлетворенно кивнул. Температуры нет, больше на мертвеца не похож, сопит в свое удовольствие и седьмой сон видит. Черноволосый хотел было подняться, да тело заныло, еще и в носу засвербило. Громко чихнув и шмыгнув, Маяковский с ужасом опознал в сушняке першение и болезненность при глотании. Простудился, что ли? Он-то? Это Есенин по справедливости должен легкие выкашливать, а не… Владимир усмехнулся про себя. Ладно. Уж лучше пусть он, Железный поэт, простую простуду перенесет, чем этот деревенский рифмоплет воспаление подхватит. Скосив черный взгляд на балагура, Володя обнаружил потупившуюся виноватую физиономию. — Извини. Ты это… из-за меня, да? Маяковский добродушно фыркнул и немного хрипло — то ли от сна, то ли от начала болезни — ответил: — Пустое, главное ты, балалаечник, в порядке. Есенин смолк и на минуту опустил взгляд на собственные руки. Потом как-то хитро ухмыльнулся и вновь посмотрел на футуриста. Бледные пальцы прошлись по смуглому предплечью. — Знаешь, а мне по-прежнему прохладно. Владимир выразительно выгнул левую бровь и отзеркалил чужую ухмылку. Перехватив есенинскую руку, он поднес ее к губам и игриво прорычал: — Дело поправимое.