Well, they've got to kill what we've found Well, they've got to hate what they fear <…> You and me We're in this together now None of them can stop us now We will make it through somehow You and me Even after everything You're the queen and I'm the king Nothing else means everything Nine Inch Nails «We're In This Together»
Он снова был с ним. Его обманчивая холодность и нарочитая гладкость не выдавали всего того, что говорил о нём его цвет: цвет зари и заката, цвет хлынувшей из раны мироздания крови, цвет жизни и любви, смерти и боли, ярости и страсти. Такой чистый сам по себе и оставляющий нестерпимо яркие следы на любом другом цвете, кроме, пожалуй, самых тёмных, которые уже вобрали в себя его непоправимую ярость. Кимбли привычно провел по гладкому камню языком, но не почувствовал ничего, кроме прохладного прикосновения. Он больше не слышал того, к чему так привык: сотен тысяч голосов, шепчущих, кричащих, стенающих — в его руках был бездушный предмет, не более. Чем лучше становилось самочувствие Багрового алхимика, тем острее разрывало грудь изнутри одиночество. Он привык к тому, что один на всём свете; моральная изоляция его наступила в достаточно раннем возрасте, что же до физической — шутка ли почти шесть лет просидеть в холодном каменном сейфе запасливого Отца одному? Но у него всегда была его алхимия. Он вслушивался в энергетические потоки, пронизывающие землю повсюду — полностью перекрытыми они не были даже в тюрьме. Он был на короткой ноге с самой Смертью: то поставлял ей новых жертв, то сам ходил по острию лезвия. А здесь же… Словно кто-то в насмешку лишил его всех органов чувств, поставил на канат над пропастью и сказал: встань и иди! И совсем не страшно, не страшно потерять равновесие — потому что равновесия больше не было, он не видел бездны под ногами, не чувствовал вкуса крови от потрескавшихся и искусанных губ, не слышал свиста воздуха вокруг себя, не осязал каната под ногами… В один из вечеров он не вернул Ласт ленту с её роскошных волос, и часто задумчиво перебирал её в руках — она недолго, но хранила запах волос его спасительницы, и это немного успокаивало. Но вскоре его спасательный круг перестал источать запахи ванили и чего-то ещё, немного острого и невероятно возбуждающего, и пропитался обыденным запахом госпиталя и его собственных пальцев. Тогда Зольф вновь перекатывал во рту философский камень и размышлял. Ласт он был нужен. Иначе с чего бы ей заботиться о каком-то тяжело раненом человеке, хлопотать по поводу документов и ещё и пригласить после выписки пожить в доме её «семьи»? Она ясно сказала о своём желании вернуться в Аместрис, но какой толк от алхимика, не способного на самое простое преобразование? Он словно снова оказался в тюрьме, только в этот раз запертыми оказались его таланты и умения. Зольф разозлился: он стоически перенёс заключение, оставшись в своём уме, и здесь что-нибудь придумает. Не опускать же руки. Тем более, взрывчаткой тут тоже занимаются, а у него прекрасная фора в виде профессии химика, да ещё и абсолютно легально. Но признаваться, что без алхимии лично ему тяжелее, чем в тюрьме, по крайней мере пока, Кимбли не хотел даже самому себе. Накануне выписки Леонор передала ему внушительный конверт. — Деньги? — спросил Кимбли, удивленно приподняв бровь. — Или здесь платят за возвращение с того света? Ласт рассмеялась. — Это твоё. Когда тебя привезли, наши стали принимать ставки, выкарабкаешься ли ты. Я тоже поставила, и, как видишь, — она убрала за ухо выбившуюся прядь, — не зря. Но выжил-то ты, так что это твоё по праву. И потом, не поедешь же ты домой к моему отцу голым?* * *
В этот день Мария, экономка дома доктора Шварца, бессменная нянечка его безвременно выросшей доченьки и попросту член небольшой, но дружной еврейской семьи постоянно смотрела в окно. Её так интересовало происходящее там, что в какой-то момент она даже не уследила за молоком. Ожидание, впрочем, было вознаграждено: когда густые светло-синие зимние сумерки окутали улицу, а жёлтый свет фонарей разогнал плотную жижу стылого тёмного воздуха, к дому подъехало такси, из которого вышел бледный молодой человек в шляпе и, открыв дверь, помог выйти её девочке, её любимице, милой Норхен. Мария снова залюбовалась походкой воспитанницы. Как же радовалось доброе сердце этой женщины, когда она узнала, что уехавшая на отдых в далекий Рим воспитанница, попавшая там в страшную аварию, пришла в себя. Она долго помогала своей девочке заново вспомнить кто она, чем она живёт, но по сей день простая экономка дома Шварцев задумывалась, что же так изменило ту, привычную ей Леонор? Быть может, правда то, что душа может не вернуться в своё тело, а другая душа попросту перепутала сосуд?.. Смахнув непрошеную слезу со старческой щеки, Мария направилась к двери. Её девочка говорила, что приведёт старого знакомого, оказавшегося в тяжёлой жизненной ситуации; отец, как всегда, только просиял — ему отчаянно не хватало неформального общения, а он отчего-то считал себя слишком старым для большей части научных сборищ молодёжи и выступал там в основном в роли наставника. Старая еврейка не знала, как расценивать гостя. Если он и правда такой положительный, быть может, её воспитанница наконец-то возьмётся за ум и создаст семью — ей было уже целых двадцать пять! — но, с другой стороны, из контекста рассказа было совершенно точно ясно, что этот самый химик — гой. В растрёпанных чувствах Мария открыла дверь и попала, как всякая женщина старшего возраста, под ненавязчивое очарование блестящих манер и обходительности вежливого интеллигента. Вскоре и Иегуд Шварц был уверен в том, что этот молодой человек посещал их дом лет эдак десять-двенадцать назад, и они с его Норхен рисовали заботливо выставленные Марией кувшин и корзину с фруктами на красном шёлке, и его девочка прекрасно чувствовала цвет, а тощему нескладному подростку-завтрашнему студенту превосходно удавалась форма. Впрочем, в этом гостеприимном доме был ещё один весьма радушный обитатель — гигантских размеров чёрный немецкий дог по кличке Вильгельм. И пёс немедленно проникся к новой личности самой что ни на есть искренней собачьей любовью, и, хотя она не была взаимной, похоже, обладателя огромной клыкастой слюнявой пасти это совершенно не смущало. Не смущало до такой степени, что он повадился приходить в спальню Кимбли и выживать того из слишком широкой для одного кровати. Поначалу дни Зольф проводил в библиотеке или в разговорах с отцом Леонор, частично восстановил, частично обрёл новые знания по специальности и с маниакальным упорством принялся впитывать менталитет и философию мира, в котором оказался. Хочешь диктовать правила — изволь для начала играть по чужим. Не то что бы Кимбли хотел стать законотворцем — его больше привлекала роль наблюдателя, временами вовлечённого в активные действия: он жаждал хорошей войны, правильной гонки на выживание и был готов проигрывать там, где ставкой выступала его собственная жизнь — или смерть, с какой стороны смотреть. Но он очень хотел вернуть себе алхимию, канонаду взрывов и красоту человеческой боли. Все это вызывало колебания его душевных струн, резонировало с внутренней философией и отвечало его личному эстетическому чувству, заставляя всё его нутро трепетать в экстазе. А для этого предстояло поработать. Впрочем, работать Багровый тоже любил. Вечерами приходила Ласт и приносила то газеты, то книги, где так или иначе была информация об алхимии. В этом мире её считали чем-то вроде оккультного знания, давшего жизнь прочим естественным наукам, тупиковой ветвью. Однако, многие воззрения были абсолютно верными и для современной аместрийской алхимии. Значит, предстоял долгий и вдумчивый поиск. Вдобавок к этому, Кимбли было необходимо разобраться в здешней химии. Поначалу, открыв учебники, он схватился за голову: всё же в этом мире наука ушла далеко вперед. Зато здесь была таблица Менделеева, которая привела Зольфа в полнейший восторг и помогла упорядочить и рассортировать все имевшиеся и вновь полученные знания.* * *
Ласт была довольна: отец счастлив хорошей компании, Марии есть о ком позаботиться. И уж кто-кто, а зануда и перфекционист Кимбли найдёт способ открыть Врата, не зря же его так ценили, что сохранили ему жизнь! Но было ещё кое-что. Как Грид алкал стяжать в своих руках все блага и власть мира, как Глаттони мечтал попробовать всё на зуб и утолить свой голод, так и она предпочитала иметь возможность насладиться собственной греховной сущностью. Ей льстили полные вожделения взгляды аместрийца, его внимание к деталям, ей была интересна его изощрённая философия, которую он — а Ласт не сомневалась в этом — обязательно применит в любой плоскости взаимодействия с миром. — Вино? — спросил Кимбли удивлённо, вставая из-за стола, заваленного книгами, картами и бумагами, чтобы встретить вечернюю гостью, которая, придя со смены раньше, попросту вошла в гостевую спальню, где поселили «юного химика», как выразился херр Шварц. — Мне же предписали строжайшую диету. Всё-таки он неисправимый педант. — Немного красного сухого не повредит, ты ещё не до конца излечился от анемии после кровопотери, — возразила Ласт, подходя к столу. Зольф взял маленькую бутылку тёмного стекла, поставил её на стол и жестом пригласил Ласт сесть, придвинув стул. Порадовавшись тому, что в небольшом шифоньере оказалось два винных бокала — на удивление, совершенно не пыльных, видимо, Мария с маниакальной страстью убирала весь этот огромный дом, — Кимбли также выставил их на стол. Пламя свечей плескалось в бокалах багряными отблесками, когда Кимбли с напускной отстранённостью рассказывал обо всем, что он вычитал и систематизировал. Перо, кочевавшее из одной его руки в другую, вырисовывало схемы на бумаге, голос был ровным и только направление взгляда и лихорадочный румянец на бледных щеках выдавали некоторую экзальтацию. Только неясно, что же было раздражителем: ощущение близости к разгадке хотя бы части ребуса, подкинутого этим союзникам поневоле ироничной жизнью, или же распахнувшиеся полы чёрного пеньюара, отороченные лебяжьим пухом и открывающие вид на фарфоровую кожу полуобнаженного тела Ласт. Ей доставляло удовольствие ходить по грани, чувствовать себя желанной и определять самой, что, когда и кому будет дозволено. Сейчас ей хотелось ощутить страсть конкретного человека, который задумчиво водил пальцем по холодному металлу ручки в его руке и облизывал пересохшие губы. Зольф отложил перо и, слегка наклонив голову, посмотрел слегка помутневшим взглядом в глаза собеседницы. — Тебе же уже всё равно, о чём я сейчас говорил, — он не спрашивал, он утверждал, выдыхая слова ей прямо в губы, приблизив своё лицо к её и расплываясь в бесстыдной улыбке, скользил едва заметными прикосновениями кончиков пальцев по её щекам и после зарывался руками в пахнущие ванилью волосы, целовал в ярко накрашенные губы — легко, нежно, словно дразня. Будь на его месте другой, он бы уже и не вспомнил, когда в последний раз был с женщиной. Всё яркое в жизни Багрового постепенно стала олицетворять работа. От неё он получал истинное наслаждение и удовольствие. Как говорила его мать, если он продолжит так же сидеть за книгами, то алхимия заменит ему всё: и жену, и детей. Но здесь не было алхимии, не было взрывов и крови, по крайней мере пока, так что алхимику Зольфу Дж. Кимбли никто не стал бы устраивать сцен ревности. — Эй, тебе пока нельзя меня поднимать, — шёпотом возразила Ласт, когда он попытался взять её на руки. Кимбли скривился — он не переносил подобных ограничений. Ещё больше он ненавидел, когда что-либо прерывало его сосредоточенность на деле. Ласт же ловко перепорхнула на застеленную мягким покрывалом широкую кровать и призывно протянула руки, по которым струились полупрозрачные шифоновые рукава. Зольфа не пришлось уговаривать — он тут же оказался рядом и, обняв само соблазнительное олицетворение похоти, принялся жадно целовать её губы, точеную шею, прошёлся кончиком языка по шраму в форме уробороса и, развязав ленты на пеньюаре, стал покрывать её тело поцелуями, спускаясь ниже и ниже. Ласт охотно поддалась ласкам, довольно отмечая про себя, что, похоже, этот зануда-перфекционист таков во всём, за что берётся, будь то взрыв, убийство, сбор информации или удовлетворение женщины. Мысли улетучились из головы, и весь мир вокруг раскрылся диковинным ярким цветком внутри неё, оставляя за собой сладкую негу и истому. Ласт почувствовала тяжёлое и прерывистое дыхание Зольфа, который удержал её за бедро рукой и не прекратил ласк, хотя сам едва сдержал стон в момент её апогея. — Отпусти, — выдохнула она, потянув его за тёмные слегка отросшие волосы, — иди сюда. Он словно рассмеялся, явно обнажив зубы, которыми едва уловимо касался её, и отрицательно покачал головой. От второй волны Ласт громко застонала, выгнув спину. — Замолчи, — грубовато бросил Зольф хриплым голосом, рывком поднимаясь и накрывая её тело своим, — если нас услышит Мария, наутро от меня мокрого места не останется, а я не согласен умирать при таких обстоятельствах. Ласт проснулась первая и ещё некоторое время смотрела на лицо спящего Кимбли, ещё более бледное в лунном свете. Даже во сне он не казался беззащитным, как многие. Потянувшись, как сытая кошка, она отодвинулась и попыталась встать, но Зольф, что-то невнятно проговорив, обнял её и собственнически прижал к себе. — Неугомонный, — полуворчливо-полувосторженно прошептала Ласт, поворачиваясь в кольце его рук, проводя ладонями по обнаженному телу, покрытому уродливыми шрамами, которые, как это ни парадоксально, на её взгляд, совершенно не портили этого человека. Кимбли и правда был неугомонным. Казалось, ему всё время было мало, он брал своё с какой-то болезненной алчностью — там, где временно исчерпывался резерв организма, он продолжал ласкать и целовать до исступления. И вот сейчас едва сомкнувший глаза Зольф тотчас же проснулся и поддался на новую провокацию.