In the game of life The strong survive We're on a one-way street We gotta make it out alive And never let'em drag us down In the game of life We live and die Another breath begins Another chance to win the fight From the moment that you hit the ground In the game of life Scorpions «The Game Of Life»
Доктор Кунц пришел по вызову к больному с подведомственного ему предприятия и немало удивился, увидев в его качестве того самого молодого человека, который приходил накануне с просьбой позволить ему полевую деятельность. Кимблер не нравился Рихарду: он считал, что человек разумный и здоровый не может выбрать профессию, подразумевающую разработку того, что отнимает жизни людей. Особенно так изуверски. Конечно, взрывы имели и утилитарную цель, однако тень войны все ещё жила в подсознании доктора Кунца и терзала его разум ужасными снами. Он не раз имел дело с травматическими ампутациями, контузиями, осколочными ранениями, и всё это заронило в его душу отношение к взрывам прямо противоположное тому, каким обладал Кимбли. У врача тоже тряслись руки, пересыхало во рту, а сердце принималось биться чаще — только не от экстатических переживаний, а от глубокого отвращения. Он искренне не понимал, почему столь тяжело пострадавший от взрыва человек так рвётся в это пекло. Впрочем, сейчас он, бледный, лежал в постели с лихорадкой и, похоже, страдал от банальной сезонной инфлюэнцы(1). Судя по результатам осмотра, в достаточно серьёзной форме — похоже, ослабленный восстановительным периодом организм не слишком хорошо справлялся с болезнью. Однако больной с каким-то маниакальным упорством рвался на работу. — Удержите его в постели подольше, — говорил Кунц Марии и Леонор, тут же забросавшим его вопросами относительно состояния Зольфа. — Он, похоже, имеет некоторую нездоровую аддикцию к работе. Я бы рекомендовал посещение психолога, но до тех пор, пока он не доставляет хлопот вам и не вредит собственному здоровью, это, скорее, неформальный совет. — Разумеется, доктор, — сверкнула фиалковыми глазами Ласт, — все ваши предписания будут выполнены в лучшем виде. Она прекрасно помнила, какие эксперименты проводил так похожий на херра Кунца доктор Нокс в Аместрисе. И на минуту позволила себе помечтать, как этот с виду благочестивый и праведный муж будет ставить бесчеловечные эксперименты на детях. Если мир претерпит изменения, которые сделают это возможным, а это был по большей части вопрос времени, она бы очень, очень хотела бы увидеть его в этой ипостаси! Доктор, в свою очередь, пораженный как привлекательностью Леонор, так и горячей заботой обеих женщин об этом странном типе, оставил подробные рекомендации и покинул этот гостеприимный еврейский дом. Он ни за что бы не подумал, что такой, как Кимблер, живет у евреев. Кунцу отчего-то казалось, что его пациент должен придерживаться той линии, которую неумолимо гнула НСДАП и которая так претила самому Рихарду. Впрочем, это было не более чем иррациональное ощущение, объяснения которому сам доктор никак не мог найти и, если уж говорить начистоту, не очень-то и хотел искать. Он предпочёл бы никогда не видеть лица этого странного химика, как и не рефлексировать своё отношение к нему.* * *
Кимбли проваливался в липкий тяжёлый сон в перерывах между приёмом лекарств и видел, слышал и ощущал заново многое из пережитого. ...Вот он стоит на холме, глядя, как военные расстреливают людей со смуглой кожей и красными глазами, а рядом с подкошенными свинцовым дождем, размазывая слёзы и сопли, душераздирающе орёт такой же красноглазый ребенок лет двух-трёх. И солдаты смотрят, и ни один из этих сердобольных ублюдков не прервет эту пытку: и для ушей Багрового алхимика, и для этого загнанного зверёныша, которого либо иссушит жажда и голод, либо сожрут шакалы и гиены, которые придут ночью на пир из падали. Он смотрит своими заплаканными глазами цвета крови, такой же яркой, что пролилась из ран его родни. Такой же яркой, как та, что просачивается между пальцев дряхлого старика, который упал рядом с этим детёнышем пустыни. А старик так отчаянно изломанными пальцами старается удержать их в себе — капли крови, капли жизни, которые неумолимо покидают тело, прожившее отмеренный ему век. Крови, что заливает бесцветную выжженную землю, что одного на всех цвета. Один хлопок в ладоши — и только гаснущие искры на фоне темнеющего неба хранят эхо этого крика. Солдаты смотрят на него со страхом и ненавистью, будто он преступил все писанные и неписанные роду человеческому законы, будто они — лучше его… ...Вот двое блондинов в синей форме тащат упирающуюся красноглазую девку — а девке едва ли больше двенадцати! — за собой, плотоядно ухмыляясь; а за углом гремит канонада и просят подкрепление, и сам Кимбли направляется именно туда, ведь здесь почти чисто, кроме этих троих. Сказано — всех, значит, всех! Но солдаты не спешат выполнять приказ, им интереснее грязная малолетка, они не видят его, их глаза заволокло похотью, а рты наполнены слюной. Неторопливо он разводит руки, а они не видят, видит лишь красноглазая девчонка, которая отчаянно просит помочь; и он поможет, хотя у него своё понимание помощи. Он идёт на звук канонады, оставляя за собой серый пепел и зловонный дым. Приказ есть приказ, а уж когда от его приведения в исполнение сердце выпрыгивает из груди в экстазе и сводит зубы… ...Его обвиняли в жестокости те, кто по его меркам вершили гораздо худшие дела. Ему предъявляли претензии за убийства своих те, кто сами творили самосуд над неугодными офицерами и не слишком беспокоились о последствиях дружественного огня… Ласт пришла, пахнущая свежестью февральского воздуха, ванилью и немного лекарствами, села на кровать и прижалась холодными губами к его лбу. Она сидела до поздней ночи, читая ему вслух Эдгара По, пока он снова не уснул, на этот раз без сновидений. А наутро Мария, принеся больному лекарства, обнаружила картину, возмутившую экономку до глубины её праведной еврейской души: её крошка Норхен крепко и безмятежно спала прямо в постели Зольфа, ещё и обняв его и уткнувшись лицом в его грудь! А он… Он и вовсе беззастенчиво прижимал её к себе, во сне вдыхая запах разметавшихся по нему и его постели кудрей. Рядом небрежно лежал томик Эдгара По. Столь вопиюще безнравственную картину завершал растянувшийся в ногах поперек кровати, безмятежно спящий кверху лапами и обильно пускающий слюни на накрахмаленный пододеяльник дог Вильгельм. — Я все расскажу херру Шварцу, — тихо, но твёрдо сказала Мария Зольфу после завтрака, когда они остались вдвоём. — Я не ожидала от вас подобного, херр Кимблер. Мы доверяли вам… — Фрау Мария, — серьёзно проговорил Зольф, потерев подбородок, — я понимаю, что прошу слишком многого. Но позвольте мне, пожалуйста, сделать это самому. Мария поджала губы. Ей нравился Кимблер, хотя он и не был евреем. Может, конечно, в складывающейся ситуации это и было лучшим выходом, да только вот её Норхен было уже целых двадцать пять и наивно полагать, что пусть и небогатый, но немец возьмет в жены еврейку(2). Она тяжело вздохнула — теперь-то её девочке точно не видать приличного замужества, если только этот самый Кимблер не решит держать ответ за свои дела. Свалился же он на их голову, как чёрт из табакерки! Сам же Зольф был недоволен. Ладно бы их и правда поймали с поличным, но так глупо попасться… С другой стороны, он прекрасно знал, какие слухи уже поползли о его персоне, что с точки зрения ставок на будущее было очень и очень плохо. Чтобы не быть перемолотыми жерновами революции, они должны быть идеальными. Или хотя бы нормальными. Правильными. Правильными работниками, правильными солдатами, правильной ячейкой общества. Херра Шварца, как оказалось, интересовало только одно: согласна ли его несравненная любимая дочь на предложение Зольфа. Иегуда немало удивил тот факт, что его Норхен ещё ничего не знала, однако объяснение Кимблера о том, что менее всего он хотел бы питать её ложными надеждами не заручившись благословением отца, окончательно растопило и без того подтаявший лёд в его сердце. Второй шаг в становлении Зольфа Кимблера нормальным членом этого общества был сделан, и сама Ласт отнеслась к идее с энтузиазмом: это означало, что, если гонения на евреев все же начнутся, она будет иметь надежный тыл. С ещё большим энтузиазмом к затее отнеслась Мария, которая тут же скупила все журналы по свадебной моде и теперь докучала Ласт вопросами, идеями и предложениями по разнообразной чертовски милой дамской всячине. Кимбли пропускал разговоры женщин мимо ушей, размышляя о том, что вечером следующего дня состоится собрание в обществе Туле, на которое приглашено некоторое количество неофитов, в том числе и он сам. По счастью, он уже выздоровел и имел этому письменное свидетельство, заверенное личной печатью и подписью доктора Кунца.* * *
Гретхен проклинала свою глупость, прижавшись щекой к холодной столешнице и глотая слёзы. Жалование машинистки под руководством Кимблера было всего на десять пфеннигов в день меньше жалования секретарши директора, но она предпочла бы ещё двадцать раз быть облитой презрением бывшим начальником тому, что происходило с ней здесь. Во-первых, она была обязана по заранее выданному ей Бергом расписанию ходить то в подаренном им нижнем белье, а то и вовсе без оного. Во-вторых, Освальду было абсолютно плевать, в каком настроении пребывала его подчинённая — значение имели только его желания. В-третьих, он мог задержать её в любой день, и дома ей приходилось оправдываться перед вечно пьяным отцом-самодуром, от которого было подчас совершенно невозможно спрятать крошечное жалование. И сейчас, считая каждое директорское движение в собственном теле, она просто ждала, когда это кончится. Он был непредсказуем и по-интеллигентски изощрён. Он мог в наказание за невкусный, по его мнению, кофе с милейшей улыбкой заставить её ласкать себя губами без помощи рук, загнав под стол в чертовски неудобной позе, которую он не позволял менять, мог запретить отлучаться с рабочего места даже в уборную, и, в случае нарушения предписаний по нижнему белью, грозился выписать штраф. И это был далеко не полный список. Сейчас, например, он попросту поимел её на собственном рабочем столе, а после практически пинками выставил под дождь. Гретхен шла домой, радуясь тому, что под таким ливнем никто не поймет по размазанной косметике, что она плакала. Проскользнув в душ, она разделась и в очередной раз принялась рыдать и царапать на себе кожу, сплошь покрытую багровыми следами в тех местах, которые надежно скрывала одежда: он всегда делал ей больно. В очередной раз застирывая это проклятое чёрное белье, на котором постоянно оставались мерзкие разводы, она роняла горькие слёзы обиды и унижения на уже ставший ненавистным кусок шёлка с кружевом. Мечты куклы Гретхен, малышки Гретхен разбились, разлетелись, когда неумолимый человек с ледяными глазами выставил её, встряхнув за загривок, как нашкодившую собачонку, и передал в руки этому монстру. Предыдущий начальник, или как они прозвали его, херр Лысый никогда не заходил дальше сальных комплиментов, шлепков по заду да угроз по блату устроить в бордель. Берг же не делал комплиментов, не приставал и не предлагал сменить работу. Он просто брал. И теперь Гретхен Мозер не видать ни нормальной семьи, ни детей, ни шансов вырваться из этой клоаки. Главное, не понести — а об этом Берг тоже не заботился. У него было четверо законных детей — и кто знает, сколько ублюдков? Ева несколько раз заходила к ней, но Гретхен почему-то не решалась выйти к подруге и посмотреть ей в глаза. Иногда очень хотелось прийти и рассказать всё-всё, вылить наполнившую её боль горькими слезами, но было чертовски стыдно. Чтобы на неё, некогда порядочную девушку пусть и из не самой лучшей семьи, показывали пальцем и говорили, что гулящая? А тем более Ева. Ева казалась Гретхен живым воплощением морали и благочестия, вечно серьёзная, из тех, кого зовут синими чулками и серыми мышками, она интересовалась скорее книгами, нежели юношами и мужчинами. Что она ей скажет? Что чего ещё можно было ожидать, столь нетерпеливо ожидая принца на белом коне, крася губы этой помадой и так завивая волосы? Она вылезла из-под струй воды и, обмотавшись полотенцем, скользнула в свою комнатушку. Проснувшийся отец начал с грохотом шарить по всем шкафам и одежде в поисках выпивки или денег на неё. Гретхен заперла дверь и на всякий случай придвинула к ней комод, спешно проверив трясущимися руками, что злополучное чёрное белье не осталось в ванной, где оно, не приведи всевышний, могло попасться на глаза отцу или братьям. С досадой и примешанным к ней маленьким росточком чувства противоречия, Гретхен поняла, что ей так и не удалось отстирать с ни в чем не повинного шёлка тошнотворную смесь спермы и крови. А наутро, согласно расписанию этого похотливого мерзавца, ей как назло снова надлежало быть в этих чёртовых трусах, достойных никак не молодой благочестивой немки, а продажной девки. Что ж, либо сегодня её убьет отец, у которого кончилась выпивка, либо завтра Берг, к которому она придет в бежевом. И она не знала, что хуже.