Justice is lost Justice is raped Justice is gone Pulling your strings Justice is done Seeking no truth Winning is all Find it so grim So true So real Metallica «…And Justice For All»
— Эрнст, дружище, вы же прекрасный физик, — ворчал Веллер, переставляя объемистый чемодан в угол шикарного купе: сдать в багаж хрупкую технику Безногий так и не позволил. — Неужели нельзя было сделать эту вашу машинерию полегче и покомпактней? Глядя на то, как его сообщник собирался в Мюнхен, Готтфрид только качал головой: видимо, стоило брать трёхместное купе. Конечно, деньги решали многое, но перевозка инвалида — само по себе дело хлопотное, а тут еще и чемодан с передатчиком. Благо, хотя бы плёнки удалось запихать в багажное отделение. — Готтфрид, над тем, что сделано сейчас, я и мои коллеги бились многие годы. Это еще весьма компактный и лёгкий экземпляр, — Шаттерханд, зардевшись от похвалы собеседника, приоткрыл застёжку в сумке-переноске, где сидел его обожаемый разноглазый Вилли. — Доставайте же наушники, я жду с нетерпением новой информации. Веллер неспешно достал трубку, набил её, закурил и покачал головой: — Полно вам, может, устроим себе небольшой отдых? Всё равно пока мы в дороге, ничего не изменится. — Нет-нет, что вы. Окончится плёнка — а остальная в багаже, давайте отслушаем, а потом запишем заново! Будет жаль из-за такой случайности потерять ценнейшие крупицы информации. Ажиотаж Безногого не проходил — он чувствовал, как с каждым днём, каждым шагом приближается к цели, и сейчас бездействию предпочёл бы даже не самое осмысленное, но — действие. Веллер же, напротив, был спокоен как никогда. Также ему предстояло найти Ульриха и выяснить, почему юноша не выполнил задание. В то, что сын Дитлинде переметнулся, Готтфрид не верил — не того десятка этот упёртый юнец. Но он вполне мог попасть в неприятности, и здесь стоило крепко подумать — оказать ему помощь щедрой рукой и ещё увеличить моральный долг мальчишки перед его персоной, или списать его со счетов как отработанный материал. …Сын Дитлинде не слишком интересовал мать — ей были ближе политические устремления. Поэтому когда на войне погиб её муж, мальчишка окончательно оказался предоставлен сам себе. Сначала его под крыло — пусть и весьма неохотно — взяла тётка Готтфрида, фрау Веллер, а после юношу ненавязчиво обработал и сам Готтфрид… Они прильнули к одной паре наушников. — А это точно та бомба? — Ну разве что они сделали такую же. — Ал! Ты — гений! — Эрнст, — Веллер искоса посмотрел на инвалида. — Скажите, это возможно? Безногому не хотелось даже думать о том, что кто-либо в состоянии повторить его гениальные изыскания, но, к сожалению, пришлось признать правду. Впрочем, у этой самой правды была оборотная сторона, тешившая самолюбие незадачливого учёного. — Возможно. Тогда это объяснит тот факт, почему копия вышла настолько убогой, — он слегка дернул головой, лицо его приобрело то ли брезгливое, то ли злорадное выражение. — Значит, нам предстоит выяснить, чьих рук это дело. Выясним это — найдём оригинал, — Веллер продолжал наблюдать за реакцией собеседника. Ему не слишком хотелось отдавать оружие в руки сумасшедшего изобретателя. Стоило мотивировать его на создание ещё не одного подобного творения, и Готтфрид прекрасно знал, на что стоит давить — он порядочно изучил этого человека. — Надо потрясти Кимбли, — нахмурился Безногий. …Он помнил этого человека ещё желторотым юнцом. Он ненавидел этого человека, хотя, в общем-то, вины Багрового алхимика в этом не было — попросту комиссия, принимавшая экзамен и решавшая, кому выдать часы с резной крышкой, в том далёком году выбрала не его, Эрнста, а угловатого вчерашнего подростка, курсанта Военной академии Зольфа Дж. Кимбли… — А с ним вы были знакомы? — проницательный Веллер обратил внимание на то, как подобрался Безногий, говоря о подрывнике. — Шапочно, — бросил Шаттерханд, отводя глаза. «Выходит, и этот тип перешёл тебе дорогу, — подумал Веллер, втягивая горький табачный дым, — воистину, неудачники — страшные люди…» — Судя по всему, там ещё и советская разведка потопталась, — заметил он вслух. — Пока это нас не касается, но впоследствии может оказаться неплохим козырем в рукаве.***
Анна сжигала в пепельнице полученную шифровку. Снова ей поручали сущую бессмыслицу! Отвлечься от дела о бомбе и сосредоточиться на изучении влияния мистических воззрений и движений. Что за чёрт! Почему как только она подходила к решению какой-то проблемы, распутывала сложнейший клубок, её данные передавали другому агенту, который и получал за это все лавры? А сейчас ей просто подсунули неперспективное дело, чтобы переключить внимание. Кого вообще в здравом уме могла заинтересовать мистика? Она ни за что бы не поверила, что советское командование и правда считает все эти бредни про иные миры правдой. Просто им нужно было перетянуть под её дело кого-то, кто выглядел бы представительнее. Наверняка — мужчину. Разведчица закурила и задумалась — она любила мужчин только в собственной постели. И открывающих рот для двух нужд: признаться ей в любви или поцеловать её. Или, если речь шла о «языке», — рассказать правду. В остальных ситуациях они её раздражали: ощущением превосходства, чванством и снисходительностью. Конечно, зачастую это давало ей, как шпионке, сто очков вперёд, но в остальных ситуациях злило и огорчало. На данный момент не настолько остро это превосходство ощущалось при общении с Исааком, братьями Элриками с их хамоватым встрёпанным приятелем и, как ни странно, Кимблером. Словно они и правда впитали какой-то неуловимо отличающийся от других паттерн поведения… Анна тряхнула головой — вот придёт же на ум такая ерунда! Просто, похоже, они несколько более интеллигентны. На родине тоже была разница между профессором университета и крестьянином от сохи. Не делать же на этом основании вывод о существовании параллельного мира — да даже сама идея звучит как бред! Надо было втереться в доверие к этой компании. Такие землю носом роют, чтобы получить желаемое. Пока их цели относительно совпадают — отчего бы не воспользоваться чужими руками? Конечно, она будет выполнять задание Центра, но и от погони за бомбой не откажется. Сейчас, когда что-то начало вырисовываться, она просто так не отдаст лавры. Для начала, пожалуй, имело смысл сблизиться с цыганкой, или, хотя бы, последить за ней на почтительном расстоянии. Главное, сделать это так, чтоб об этом не стало известно широкой общественности.***
Гретхен, придя с работы, снова заперлась в комнате. В последнее время у неё совсем не было денег: отец нашёл её скромную заначку, на которую она планировала купить одежду самому младшему брату и отдать один из некрупных долгов, и, разумеется, пропил. Что дальше делать, она не знала. Берг выдал ей небольшую премию за «командировку» на выходных, когда он и руководители других филиалов их компании собрались в его загородном доме. Тогда она просто делала вид, что её в этом месте нет, что всё то, что произошло там, за закрытыми дверями, произошло вовсе не с ней, а с кем-то ещё, а она стала невольным свидетелем, закрывшим глаза, чтобы не смотреть, заткнувшим уши, чтобы не слышать, отключившим все остальные чувства, чтобы не ощущать и не обонять. Боль и стыд пришли после, но были спрятаны далеко-далеко — рассказать было некому. Проще было представить себе, что не произошло ничего. Она в целом перестала ощущать. Ощущать холод столешницы прижатой к ней щекой, ощущать боль от каждой фрикции в почти сухом лоне, ощущать острый запах директорских гениталий. Иногда отвращение и боль приходили позже, когда изломанная кукла оставалась наедине с собой, иногда они приходили, когда она расцарапывала плечи острыми ногтями и до крови впивалась зубами в собственные губы, чувствуя, как рот заполняет солёная жидкость. Но было ещё кое-что. В последнее время дурнота, которую поначалу она списывала на бедственность своего положения и отвращение к самой себе, усилилась. Часть запахов вызывала у Гретхен настолько стойкий рвотный рефлекс, что порой удержаться не удавалось. В последний раз это произошло в кабинете Берга — её вывернуло прямо в процессе, и впервые оскорблённый до глубины души директор преступил собственное правило не бить по лицу и отвесил ей звонкую пощёчину. Также Гретхен постоянно хотела спать, но самым страшным было то, что у неё прекратились менструации. Подозрения росли и множились, пока она не набралась смелости и не сообщила о происходящем Бергу. Тот лишь заявил, что все эти её женские дела его ни капли не касаются, и ни выблядки, ни брюхатая секретарша ему вовсе не нужны, так что пусть делает, что хочет. И в довершение всего стал обращаться с ней ещё хуже, чем раньше — хотя несчастной казалось, что хуже уже попросту некуда. Осознание собственной ничтожности до такой степени поглотило Гретхен, что она прекратила видеть какой-либо выход из ситуации, кроме одного. Этот шаг казался ей спасительным, её персональным светом в конце тоннеля, её избавлением. То, что могло быть дальше, манило её с каждым днём всё сильнее и сильнее, укутывало мягкими чёрными крыльями, давая призрачное предвосхищение принятия и признания. Конечно, она отдавала себе отчёт, что этот грех не искупить. Но уж лучше тот ад, чем здешний, а рая ей всё равно уже было не видать — туда могут попасть только чистые, не переломанные, не оскверненные девы. Как Ева.