Unantastbar, die heiße Glut So unfassbar, unerreichbar, steckst mir im Blut. Dein Schatten, bin dir so nah Komm zu mir, lass dich fallen, mach Träume wahr. Ich will, ich kann, ich muss dich haben. Ich brauch dich ganz und gar, Ich will mich opfern, mich vergessen Auf deinem Altar. Megaherz — «Fanatisch».
Зольф стоял у алтаря, смотрел на толпу приглашённых и осознавал, что волнуется, как мальчишка. Всё же в этом мире оказалось такое чудовищное количество условностей и примет, что впору было писать по всей этой народной премудрости инструкции. Так, например, несмотря на то, что ни он, ни его невеста не были верующими, венчаться в церкви всё же пришлось. Мария долго вздыхала и качала головой — она-то рассчитывала на правильную еврейскую свадьбу для своей воспитанницы, но судьба распорядилась иначе. Восхитительную Леонор без пяти минут Кимблер к алтарю вёл её отец, а она сверкала фиалковыми глазами и кровавыми отблесками камней из-под чёрной фаты, увенчанной тёмно-зелёным венком. На венке настоял Зольф: всё же удосужившись почитать и про свадебные традиции, он не одобрил рвения невесты «не надевать эту безвкусицу». После долгих споров апелляция к тому, что они должны быть образцовыми и идеальными во всём, наконец-то сработала.* Кимбли засмотрелся на Ласт: всё же она полностью оправдывала своё имя, оставаться равнодушным было попросту невозможно. Особенно, познав её. Собор пресвятой Девы Марии, выбранный для венчания, не зря окутывал такой ореол таинственности: с ним было связано невероятное количество легенд и суеверий. Вплоть до того, что в сие святое место некогда наведался сам Дьявол, да не просто наведался, но ещё и оставил на каменном полу след своего копыта. И теперь, когда невеста во всём своём мрачном великолепии шла к жениху, свет из стрельчатых окон озарял её точёную фигурку, ещё ярче подчёркивая контраст между молочно-бледной кожей и чёрным бархатом платья; но в один из моментов Ласт вошла в тень — этого места не достигал ни один луч света. Многим в этот миг показалось, что перед ними не сестра милосердия, учёная, дочь прекрасного врача и будущая жена химика, а само исчадие ада, средоточие порока, явившееся из самых глубин преисподней, дабы совратить с пути истинного, похитить невинные души, изловив их в свои дьявольские сети. Однако стоило невесте сделать ещё шаг, оказаться под лучами всепрощающего и спасительного солнца — наваждение развеялось, словно дым. Принеся клятвы и выслушав молитву и благословение, они соединились в поцелуе, показавшемся многим если не выходящим за грань приличий, то близким к тому, однако осуждать их никто не спешил. Берта смахивала слёзы платком, попутно толкая мужа локтем, дабы тот не засыпал и не начинал храпеть на всю церковь, фрау Жаба, позабыв обо всех предубеждениях в адрес Леонор, шумно всхлипывала, а после присоединилась к всеобщим аплодисментам. Счастливая процессия, завершив формальную часть праздненства, направилась в дом Шварцев, дабы удовлетворить одну из первейших потребностей человека — в хлебе, а также пиве и, возможно, даже зрелищах. Особенно заинтересованно на гостей посматривал Энви. Молодожёны даже несколько напряглись, не начнёт ли он провоцировать конфликт — уж очень поганец любил это дело. Переглянувшись, они вспомнили Польтерабенд** и решили, что вчерашней выходки с голенастого гомункула хватило — пока все остальные приносили посуду, этот нарисовался во дворе дома с унитазом и, разумеется, пафоснейшим образом разбил его на глазах у всего честного народа. То, что шипел сквозь зубы Зольф, убирая поздним июньским вечером, переходящим в ночь, останки фаянсового сосуда, мало соотносилось с образом благопристойного учёного, что, разумеется, повергло горе-затейника в некоторое подобие злорадной эйфории. Стол ломился от яств — Мария и её повара постарались на славу. Приглашённые соревновались в количестве поздравительных слов и выпитого пива, впрочем, через какое-то время ряды соперников поредели под ехидным взглядом фиалковых глаз Энви, которого чрезвычайно забавляло всё происходящее. Впрочем, гомункулу стоило отдать должное — он, как и полагалось истинному артисту, с полной самоотдачей участвовал в процессе. Женщины нашли общий язык между собой, дети объединились с детьми, дабы заняться своим любимым развлечением: шалить, хулиганить и нести разрушение; мужчины предались разговорам, изничтожению пивных запасов и соревнованию в этом, несомненно, благом начинании. Все обсуждали своё, но сходились в одном: в пожеланиях молодой паре, кои Зольф и Леонор принимали вежливо, но без выраженного энтузиазма — вся эта мишура вокруг потомства не приводила в восторг ни одного из них. Тем более, не далее, как вчера Мария, согласно обычаю, выставила на всеобщее обозрение не только приданое невесты, но и собранное ею приданое для будущих детей. — Может, уже удалимся? — шепнул на ухо Кимбли Ласт после очередного тоста с пожеланием повышенной плодовитости. — Я бы с радостью, но Мария что-то говорила о том, что надо дождаться подарков, — вздохнула Ласт, поглаживая его по ладони. Кимбли критично посмотрел на стол — еды на нём, казалось, не поубавилось, зато опустело уже несколько бочек пива. Гости пришли к пику веселья, шутки стали ещё более сомнительными, музыка громкой, кто-то уже успел повздорить, кто-то — объясниться кому-то в любви, дети, предоставленные в кои-то веки сами себе, унеслись наводить новые порядки в саду, не забыв прихватить с собой чадолюбивого обладателя страшной слюнявой пасти Вильгельма. Энви занялся любимым делом: принялся подначивать честных бюргеров на спор, что он, разумеется, всех перепьёт. Большая часть мужского населения недовольно заворчала — худосочный почти подросток, много ль ему надо? Однако, вскоре оставшиеся в стороне от, несомненно, занимательного развлечения стали замечать, что конкурентов у встрёпанного Циммермана всё меньше и меньше, в то время как он сам, хотя и стал веселее да заблестел странными глазами пуще прежнего, всё ещё крепко держался на ногах. Полицайрат Кугер, по доброте душевной, столь свойственной обоим молодожёнам, тоже приглашённый на свадьбу, пил кружку за кружкой, мрачно глядя на новобрачных. На вопросы изрядно повеселевших остальных участников праздненства отвечал односложно, ссылаясь на дела, и только Маттиас Хан, весь вечер танцевавший с Грейсией, понимающе смотрел в его сторону, от чего Кугеру делалось ещё неуютнее. Когда же виновникам торжества, наконец, удалось вырваться из цепких лап всеобщего безудержного веселья, Зольф, пропуская Леонор вперёд, с характерным щелчком прикрыл дверь спальни. — Надеюсь, нас не хватятся, — выдохнул он в шею Ласт, нетерпеливо обнимая её. Она страстно поцеловала Зольфа, торопливо расстёгивая пуговицы на его жилете. По настоянию Марии в последнюю неделю согласно традициям они были расселены по разным комнатам и, более того, разным этажам, и экономка тщательно следила за перемещениями обоих. А после Польтерабенда — за тем, чтобы они занимались предписанным, а именно уборкой осколков, а никак не друг другом. Поэтому изрядно изголодавшаяся чета Кимблер не обратила ни малейшего внимания ни на новое роскошное бельё, ни на лепестки роз, устилающие пол спальни. Запутавшись дрожащими руками в шнуровке корсета, Зольф прижал жену прямо к двери, задрав подол её платья, сдвинул в сторону тонкий шёлк нижнего белья и, опаляя горячим тяжелым дыханием шею Ласт, нежным движением погрузил пальцы в пульсирующее влажное от желания лоно. — Я смотрю, меня ждут, — отметил он, едва касаясь кончиком языка её уха. — Ты, как всегда, желанен, — Ласт притянула его ближе, закидывая на Зольфа ногу, обутую в изящую туфлю на небольшом тонком каблуке. — Всякий раз ты водишь меня по грани и уводишь за неё, мне это нравится. Вместо ответа Зольф свободной рукой высвобождал из одежды столь необходимую ему сейчас часть тела. Он не ощущал тяжести обнявшей его ногами Ласт, её каблуков, больно упирающихся ему в бока, а только жар и влагу её естества, горячее дыхание и стоны, которые с каждым его движением становились громче и сладострастнее. Когда всё вдруг показалось ему незначимым, кроме этого самого мига, в который он — они! — были центром вселенной, в который могли абсолютно всё и даже больше, Ласт ещё сильнее обняла его и закричала, уперев голову в тёплое дерево двери, прикрыв влажные блестящие глаза. — Тише! — холодная ладонь закрыла ей рот. — Ты обещал, что этой ночью не будешь так делать! — вырвавшись и переведя дыхание, Ласт поджала красные от поцелуев и размазанной помады губы. — У нас всё ещё полный дом гостей, — притворно нахмурился Зольф. — Будут потом рассказывать, что я делаю с тобой нечто противоестественное. — Продолжай… Сбросив первое напряжение, они неторопливо раздевали друг друга, даря нежность и ласку. Когда же Зольф, подхватив Ласт на руки, наконец перенёс её на кровать, под гомункулом нечто нетерпеливо зашевелилось, завозилось, начало истошно мяукать и в довершение всего впилось всеми когтями прямо в фарфоровую кожу на аппетитных округлостях пониже спины. Вытащив из-под одеяла тёмно-зелёный бархатный мешок, а из него — огромного чёрного кота, крайне недовольного тем, что на него спящего кто-то нагло улёгся, Зольф рассмеялся: — Готов поспорить, что это — дело рук того же субьекта, что вчера приволок унитаз! — Энви? — Ласт провела кончиками пальцев по шраму на груди. — Очень может быть. Но раз уж тут был такой кот в мешке, предлагаю быть несколько более осмотрительными. Быть более осмотрительными у них снова не вышло: страсть ослепляла, затуманивала взоры и устремляла все чаянья и желания в одно русло. Зольф не противился этому — напротив, получал от единения с Ласт всё и даже больше. В эти моменты вера его в то, что вся работа не напрасна, что на его век выпадет ещё и наслаждение взрывами, и хорошая война, и гонка наперегонки с самой смертью, росла и крепла. Ведь мало того, что он уже выжил, а, значит, победил в очередном забеге, так ещё и был крайне доволен происходящим: имел признание, средства к научным изысканиям и красавицу-жену. Последнюю, впрочем, прямо здесь и сейчас. А она благодарно выгибала спину, страстно обнимала его в ответ и билась в оргазмических судорогах. На следующий день они вышли только к обеду, зевающие и сонные. Под глазами Зольфа залегли тёмные круги, Леонор же была свежа и прекрасна, единственное, что в ней было непривычно, так это глухое платье под горло. Кимбли нёс на руках огромного довольного чёрного кота. — Твоих рук дело? — он строго посмотрел на по-прежнему всклокоченного Эрвина Циммермана, сжимавщего в едва заметно подрагивающих длинных пальцах запотевший пивной бокал. — Ну мне сказали — подсунуть молодожёнам кота в мешке, так я и подсунул, — огрызнулся он. — Что не так-то? Кот, сверкнув зелёными глазами на вошедшего дога, вырвался из рук Зольфа и, вздыбыв густую лоснящуюся шерсть, громко зашипел. Вильгельм, поведя бровями над грустными глазами, совершенно не понял такой реакции на его персону и продолжил надвигаться на кота, припадая на передние лапы. — А, чёрт, когтистая тварь! — прошипел Зольф, потирая оцарапанную руку, и ехидно посмотрел на Энви. — Я всегда знал — ты настоящий друг. Циммерман подбоченился и словно раздулся от гордости. Он был очень рад, что сестрица и её новоявленный супруг не застали его вчерашнее триумфальное падение лицом в салат — всё же, хотя он и был гомункулом, в этом мире алкоголь на него имел какое-никакое влияние.***
Зольф и Ласт сидели на балконе отеля Le Meurice в Париже и любовались летней Сеной. Поздний завтрак из фруктов, сыра и игристого вина настраивал на романтический лад. Франция отдалённо напоминала Кимбли Крету, в которой он так ни разу толком и не был, разве что на границе. Да и французский язык очень напоминал кретянский, отчего бывший алхимик периодически изъяснялся с местными на ужасающей смеси ломаного кретянского, из которого он хорошо если знал парочку приличных выражений, а не армейского жаргона, с родным. Что характерно, его даже понимали. Они приехали сюда позавчерашним вечером и, прогулявшись по Елисейским полям, направились в отель, где ещё долго не могли насытиться друг другом. Следующий день целиком и полностью посвятили друг другу, опере и созерцанию красочной природы в самом её расцвете. И сейчас, когда Ласт потянулась и встала, перегнувшись через парапет, Зольф беззастенчиво задрав подол её платья, пользовался удобным случаем, удобным положением, наслаждаясь не только видом Сены, но и её неповторимым теплом. Когда же от удовольствия ноги перестали держать обоих, они улеглись на предусмотрительно разбросанные добрым персоналом подушки — по всей видимости, в этой любвеобильной стране к подобным утехам прибегали все и всюду, здесь воздух словно был пропитан вожделением. Так что никого из прохожих нисколько не смутила бы ни точёная женская рука, торчащая между прутьев балконного ограждения третьего этажа и периодически сжимающаяся в кулак, ни сладострастные стоны. — Пойдем, посмотрим Собор Парижской Богоматери? — слабым голосом спросила Ласт после того, как отошла от очередной волны блаженства, благодарно поцеловав Зольфа в губы, на которых ощутила собственный вкус. — Надеюсь, ты не зовёшь меня в исповедальню? — усмехнулся Кимбли, с содроганием вспоминая старину Петра в Мюнхене. — Ты думаешь, после такого стоит исповедываться? — она наклонила голову и лукаво заглянула ему в глаза. Он неопределённо хмыкнул, натягивая штаны и застёгивая рубашку. — Давай выпьем кофе? — предложила Ласт, когда они проходили мимо кафе около соборной площади. — Ты закажи кофе и подожди меня за столиком, а я посмотрю пирожные, я быстро! Зольф сел за столик, подозвал официанта и сделал заказ. Он не сразу заметил, как, неожиданно ловко перемахнув через забор, к нему скачками несётся очень низкий толстый мужчина с перекошенным лицом. — Ласт! Моя Ласт! — невнятно орал странный человек, схватив Кимбли за грудки и подтягивая бесформенный нос ближе к его лицу, брызгая слюной и шепелявя, словно язык был слишком велик для его рта. — Ты пахнешь Ласт, ты что съел её? Ты скушал мою Ласт… — Что происходит? — удивлённо спросила Ласт, выйдя на улицу и увидев эту странную картину. — Ласт?.. — он обернулся и его лицо озарила безобразная улыбка. — Глаттони… — выдохнула она, — Глаттони!.. Ты жив, какое счастье! Ласт бросилась обнимать несуразного бродягу, из не закрывающегося рта которого текли слюни. И только сейчас Зольф заметил, что глаза его тоже имели фиолетовый оттенок, а на вываливающемся языке были уродливые характерные отметины. Кимбли брезгливо вытер светлый пиджак, не без удовольствия отметив, что его руки и правда пахли Ласт. — Садись, хороший, — гомункул просияла, — ты голодный? Пока Глаттони пожирал всё меню по второму кругу, Зольф, подперев голову кулаком, наблюдал за своей теперь уже женой. С некоторой долей недовольства он отметил, что впервые видит на её лице такое счастье. Хотя, справедливости ради, его появление в доме у Элриков она тоже встретила с похожими эмоциями, пусть и не столь явными. — Зольф… — тихо начала она, когда они уже втроём гуляли по вечернему Парижу, и вечно голодный толстяк отошел понюхать и, как подозревал Кимбли, всё же попробовать на зуб крупные благоухающие цветы, — давай заберём его с собой? Он пропадёт без нас! Зольф поджал губы — ему не хотелось в этой поездке уделять время назойливому кретину и, тем паче, делить с ним Ласт. Но отказать ей он тоже не мог — он прекрасно помнил её переживания относительно судьбы Глаттони. — А дальше? — Зольф с сомнением посмотрел на жену. — Пристроим его в какой-нибудь пансионат, — уверенно начала Ласт. — Или ко мне в больницу. Я что-нибудь придумаю! — А сейчас? В соседний номер? — Кимбли слегка наклонил голову. — Он же не станет нам мешать? — Нет, что ты… — неуверенно проговорила Ласт. Глаттони сидел у них на балконе и восторженно смотрел на Сену. — Глаттони… А ты давно тут? Как ты здесь оказался? — Ласт заглядывала ему в фиолетовые глаза-бусины. — А… я… Меня скушал Прайд… — толстяк хлюпнул носом. — Было больно… Бусины подёрнулись влагой. Зольф тяжело вздохнул — его тогда тоже немало удивил поступок того, кто скрывался в теле десятилетнего мальчика. Ласт же поджала губы — это было не то, что она хотела услышать вновь. Когда ей об этом сообщил Кимбли, горечь наполнила её существо, а сейчас же, когда сам гомункул говорил об этом, она едва сдержала слёзы. — А потом он скушал его, — Глаттони указал толстым пальцем на Кимбли. — А когда вот он, — Глаттони еще раз ткнул в Зольфа пальцем, — не дал ему сожрать стального мальчишку, я попал к Белому человеку. Кимбли вздрогнул: воспоминания об Истине не отнесёшь к приятным. — Он тоже был голодный, — всхлипнул рассказчик. — Но есть там ни мне, ни ему было нечего. И я проснулся в пустом подземном городе. Там тоже есть было нечего! Глаттони разревелся окончательно. Ласт протянула ему платок, в который он тут же шумно высморкался и продолжил. — И пришел светловолосый мальчуган, и преобразовал меня. Белый человек опять пожаловался, что нечего кушать — и я проснулся тут, у церкви. Тут хорошо, люди добрые, я мету им двор, а они меня кормят, хорошо кормят! Но я скучал по тебе, я больше не хочу без тебя, я думал, тебя убил гнусный полковник, а ты живая… Он прыгнул на Ласт и повис у неё на шее. — Не оставляй меня! Возьмите меня с собой! — он подпрыгнул к Зольфу. — Пожалуйста! Я не буду кушать, если будет нельзя… Ласт… — он умоляюще посмотрел на неё, дёргая алхимика за полы пиджака. — Я и его кушать не буду, обещаю! — Глаттони показал пальцем на Кимбли.