***
Ветер той осенью был просто кошмарный. Аккерман надеялся, что холод обойдёт его стороной, а воздух и грязь, поднимаемые беспорядочными порывами, будут видны только из окон мерседеса. Но как заведено, надежда умирает последней, и одним ничем не примечательным утром его машина просто не завелась. Леви пришлось оставить её на подземной парковке многоэтажки, где он жил, не дожидаясь приезда своего механика. Мужчина вернулся в квартиру, снял любимую белую рубашку и залез в большой вязаный свитер и пальто. Аккерман уже безбожно опаздывал на работу и был в настроении причинить страдания всему миру. Метро оказалось не таким ужасным, каким он запомнил его в последний раз: ему даже удалось почитать по дороге и послушать музыку, чего он не мог позволить себе уже очень давно. Вопреки опасениям поездка немного расслабила Леви и он подумал, что недельку без машины всё-таки сможет прожить. Для полного удовлетворения ему не хватало только накричать на пару сотрудников и выпить кружку кофе. С первым он уже обломался: собственное опоздание убивает любое чувство правоты. А со вторым всё было ещё сложнее: пить кофе в начале дня, пока толком не было работы — одно дело, а приходить в кипящее бюро и пытаться в спокойствии выпить чашечку американо — другое. Тем более после двенадцати утра кофе только делал Леви более уставшим, поэтому в это время он всегда переходил на чай. Уже было почти двенадцать. Мужчина хотел найти что-то по дороге, но пока думал, что и где именно, бюро оказалось уже неподалёку. Леви был вполне готов выкинуть идею задержать начало рабочего дня ещё на полчаса и прийти на работу как есть, но его окликнул знакомый голос. — Капитан Леви, вы, кажется, машину дома забыли, — он слегка повернул голову и увидел, как перед ним вихрем пронеслись рыжие волосы. Девушка на ходу слезла с велосипеда и, развернувшись, подошла к Аккерману. Он впервые видел её без гипса и штифтов за последние 2 месяца. Девушка была в короткой коричневой дублёнке, джинсах и ботинках, а в корзинке велосипеда лежала небольшая чёрная сумка, в которой Рал обычно возила униформу. Выглядела Петра хоть и слегка бледной, но вполне здоровой. На сером фоне дождливого города казалось, будто осень не могла погасить её, даже когда весь огонь уже давно сошёл с деревьев. — Тебе разве можно на велике ездить, Рал? Ещё шею себе не сломала с такой рукой. Девушка закатила глаза. Даже минуты не прошло, а он уже наставляет. — Доктор разрешил, сказал, если немного, то полезно, — Петра заправила прядь отросших волос за ухо. Ещё недавно они были настолько короткие, что открывали затылок, а сейчас уже касались плеч. — Могу и тебе отдать, а то зависть плохое чувство, глядишь, и не получу повышения. — Не язви, пойдём за кофе, в бюро и без нас пока справятся — Леви было немного непривычно слышать эту перемену в её обращении, но это было вполне ожидаемо. Как ему сказала Без-Пяти-Минут-Лейтенант-Петра-Рал, выкать с таким званием она не собирается. Они зашли в какую-то подвальную, но светлую кофейню, окна которой открывали вид на снующие всюду ноги пешеходов, и Аккермана сразу обдало тёплым пряным воздухом. Мужчина даже передумал пить кофе и заказал чай. Они расположились на диванчике возле батареи в самом углу кофейни и окончательно решили никуда не спешить. Плохое начало для двух сотрудников, на которых вскоре будет лежать ответственность за всё бюро, но сам себе выговор не сделаешь, поэтому можно было и злоупотребить полномочиями разок другой. — Как на работе дела? Меня будто целую вечность не было, — Петра повесила дублёнку на вешалку и осталась в бежевом свитере с горлом. Леви смотрел перед собой немного затуманенным взглядом, думая о многих вещах одновременно, но концентрируясь только на чаинках, плавающих у него в чашке. Он не знал, как ответить на этот её вопрос. Последние дни он был сам не свой. Произошло слишком много всего, и Леви знать не знал, что делать с этими переменами. Эрвина посадили по двум статьям. Леви был в зале суда и с первых слов защиты, подготовленной адвокатом Смита, понял, что защищаться они даже не собирались. Эдакий акт самопожертвования, который Леви не мог понять, особенно, когда всё заседание ему приходилось успокаивать дрожащую, словно осиновый лист на ветру, жену Эрвина, сидевшую рядом с Аккерманом. На следующий день после вынесения приговора в СМИ опубликовали много материалов, и Эрвин, хоть и ненадолго, стал звездой хроник, чему, конечно, был не особо рад. Его имя окутала клевета, а Карли Смит начала бояться выходить на улицу. Ещё в зале суда к ней с кулаками полезла какая-то женщина, мать одного из убитых гигантом офицеров, а утренние новости только укрепили её беспокойство за свою безопасность. Карли поселилась в одной из квартир, принадлежащих семье Аккерман. Женщина тяжело переживала происходящее, но в ней сразу чувствовалось влияние Эрвина и собственный стержень. Она почти не впадала в панику, а её сдержанности на допросах можно было только позавидовать. Иногда, только при Леви, она могла позволить себе минуты слабости и тихо плакала, когда он приходил проведать её и дать деньги. Они говорили об Эрвине, и хоть Леви приходилось врать, что дело о гигантах под контролем и вот-вот будет распутано, он не чувствовал себя виноватым, ведь Карли от этих разговоров наполнялась силами и жила дальше, будто всё было, как прежде. Вскоре после снятия Эрвина с должности Леви был официально повышен, но комиссарский кабинет без Смита казался слишком большим и пустым. Аккерман никак не мог прижиться, чувствуя, что находится не на своём месте, но даже это было меньшее из зол. С этим ещё можно было хоть как-то мириться. Но то, что больше других вещей занимало мысли Аккермана, сейчас лежало дома в его кабинете, спрятанное в потайном сейфе. Это «нечто», а другого слова Леви подобрать не мог, оказалось у него несколько дней назад, когда он, придя домой, чуть не распластался в коридоре. Прямо на пороге квартиры лежала незнакомая кожаная сумка. Никаких следов взлома, ни одного отпечатка, кроме отпечатков Эрвина на самой сумке. Удостоверившись, что это не была бомба (Эрвин-то под стражей, так что ситуация пахла скверно), Аккерман забрал её в рабочий кабинет. Эта сумка перевернула всё с ног на голову, и теперь Леви сам не знал, как ответить на вопрос Петры. Как дела на работе? Да сдохнуть просто, вот как дела. — Ничего нового, — невозмутимо сказал мужчина, отпив чай. Девушка хмыкнула, но дальше с расспросами лезть не стала. Отчасти, потому что и так много знала, отчасти, потому что хотелось ещё немного побыть с Леви здесь и сейчас, притворяясь, что они не стоят на краю обрыва и смотрят вниз, а просто пьют чай на свидании, как все нормальные люди.8.
1 июля 2019 г. в 05:13
Петра выписалась из больницы в ноябре: даже раньше, чем сама планировала. Последние недели ей особенно не терпелось выйти из белых стерильных стен, и, хоть лечение не было закончено, кости уже срослись, и ей сняли гипс. Петре пришлось пообещать лечащему врачу не перенапрягать руку, не считая постоянных визитов на занятия к физиотерапевту, и минимум три часа в день послушно носить бандаж. Цена выписки оказалась не такой уж большой. Два месяца издевательств над своим телом были уже позади. Оставалось ещё два — и она официально будет здорова.
Физиотерапия давалась Петре тяжело. Она только недавно начала разрабатывать руку, и ей сразу стало понятно, что ничего приятного ожидать не стоит. После получаса занятий всё плечо и предплечье пронзала такая сильная боль, что приходилось крепко сжимать зубы, только бы доктор не увидел и не отправил отлёживаться. Девушка сама чувствовала границу, где нужно было терпеть, чтобы ускорить лечение, а где остановиться, чтобы не навредить себе, но даже так боль стала настолько привычной, что её отсутствие пугало Петру даже больше, чем присутствие. В такие моменты она задавалась вопросом, делает ли достаточно.
Сразу после снятия гипса ей было до жути непривычно, ведь она не чувствовала в руке никакой силы, будто всю её выкачали насосом в ничтожно короткие сроки или подменили руку чьей-то чужой. Петра выкладывалась по полной и всё свободное время и мысли посвящала упражнениям, но вспоминать, как она могла вынести кому-то череп одним ударом, и наблюдать, как теперь рука еле-еле способна поднять сумку с формой и лекарствами, было выше её сил.
Теперь, казалось бы, незначительный вопрос с сумкой имел большое значение, ведь девушку наконец-то выписывали.
Петра всегда казалась себе достаточно сильной, но эта сумка, уныло покоящаяся на опустевшей больничной кровати, всё ещё была непобедимым противником и всей своей округлой формой и отсутствием колёсиков, будто насмехалась над Рал, вгоняя ту в стыд и вязкое чувство бесполезности. Хорошо, что ребята сейчас не видят её такую. А они бы могли, если бы Петра предупредила, что выписывается именно сегодня, но она, по понятной причине, не стала.
Девушка поняла, что слишком долго копается и таксист будет ждать, поэтому бросила попытки расправиться с сумкой больной рукой и перешла на здоровую, напоследок подумав, что они с «недоконечностью» ещё когда-нибудь возьмут у этой набитой бесколёсой паршивки реванш.
На улице Петра почти сразу почувствовала себя неловко и неуютно. Это произошло возле такси: в холодную ноябрьскую погоду на Рал были только лёгкие джинсы, футболка, кардиган и светлые слипоны — вещи, которые она вместе с сумкой одолжила у одной медработницы. Тогда Петра думала, что спокойно доберётся до дома и в таком виде. Что угодно, лишь бы не надевать окровавленные остатки формы, покоящиеся на дне сумки. Просить кого-то из своих заехать за вещами было не просто стыдно, а немыслимо, ведь Петра даже не успела убраться дома перед операцией и, один бог знает, что там творится.
Но так Петре казалось тогда, а сейчас, когда она в чём мать родила стояла под завывающим ледяным ветром и ждала, пока офигевший таксист положит вещи в багаж, ей её недавний ход мыслей казался просто тупым (кажется, таксисту тоже).
Пока Рал оказалась дома, она так вымерзла, что могла использовать пальцы, чтобы охлаждать напитки в барах. Эта мысль показалась Петре забавной, но только до тех пор, пока она не попробовала открыть входную дверь ключом. Попытка затянулась на десять минут и, когда она, наконец, откупорила квартиру, даже затхлый воздух, ударивший в нос, не мог помешать ей доползти до кровати и, укутавшись в плед, свернуться калачиком.
Петра жила в маленькой однушке на последнем этаже старого дома, который хоть и не мог похвастаться хорошей звукоизоляцией и новыми окнами, но зато летом утопал в зелени и цветочных кустах, а из окна кухни по пожарной лестнице можно было попасть на крышу. Когда-то девушка ещё пыталась вырастить там пару растений и поставить гамак, но из-за загруженности идея быстро прогорела, и из задумок там остался только старый стул, больше предназначенный для свалки, чем для террасы, и пепельница, просто на всякий случай. Но даже так крыша всё равно была любимым местом Петры.
Девушка снимала жильё уже несколько лет, и с того момента, как заехала в эту квартиру, так и не смогла довести тут хоть что-нибудь до ума. Ремонт не делался, казалось, с самой постройки дома. Ни цветов, ни каких-то особых предметов интерьера, кроме пары рамок с фотографиями, книг и вещей личного пользования. Девушка чаще всего приходила только на ночёвку, а по воскресеньям старалась поскорее уйти куда-нибудь.
Но сейчас после стольких злоключений, она была рада лежать в тёплой родной постели. По крайней мере, пока опять не вспомнила, как в то утро в начале сентября оставила всё дома нетронутым, думая, что вернётся обратно вечером того же дня. Теперь казалось странным, что она даже не попыталась попросить кого-то присмотреть за квартирой. «Никого туда не пускай». Эта мысль тонким предчувствием тянулась в её голове на протяжении всего пребывания в больнице. И Петра по наитию следовала ему, хотя раньше могла спокойно запустить к себе кого-нибудь из отряда на чай (Леви, как исключение, приходил только после пьянок и только чтобы подержать её волосы в туалете и уложить спать). Так что за два месяца в квартире никто и не побывал, а теперь Петра даже боялась сходить на кухню и оценить масштаб беды.
Но немного полежав замотанной в плед, девушка согрелась и преисполнилась решимости. Она поднялась и прошла на кухню, где за время её отсутствия уже, кажется, зародилась новая экосистема: везде летали мухи, на столе стоял заплесневевший скукоженный завтрак и чашка с сомнительным содержимым, а ещё воняло какой-то тухлой органикой. Но Петра была в ступоре вовсе не из-за этого.
На полу лежала пыльная кожаная сумка и записка. На ней коротко значилось: Э.С.