Сборничек

— Знаешь, я никогда раньше так не переживал, – очень тихо, почти не слышно, говорит Ван, а Джуну кажется, что у него земля разверзается под ногами, что небо просто в какой-то миг исчезает, являя глазам открытый космос, что холод лютый обхватывает тело и не желает отпускать. Поэтому, чтобы не потерять себя и в особенности друга, Ким приобнимает парня рядом, позволяя устроить голову того на своём плече и тяжело выдыхая, когда рука Джексона тянется к бутылке, покоящейся на столе. Пару дней назад в жизни Вана случилось нечто, что заставило всё его существование споткнуться об откуда не возьмись появившиеся корни, покачнуться, стараясь удержать равновесие и упасть прямо на сырую землю, ведь эти дни в Гонконге очень, к сожалению, дождливые. Но ничего не может быть лучше, когда из твоей истории от начала уходит один из важных людей. Собственный отец. Человек номер один в мире, который научил парня, как довольствоваться прелестями жизни, давая счастье и другим. Он научил рыбачить, играл в игры, когда Джексон был маленьким, учил мудрому, рассказывал забавные истории из своего прошлого. Делился впечатлениями. Был наставником и тем человеком, которым Ван восхищался и ставил перед собой в пример. Он ему следовал. Следует. Наверное, будет и дальше. Наверное... Намджун был первым, как странно, кому Джексон позвонил, сообщив, что отправляется срочно домой. Случилась страшная трагедия. И они поехали вместе. Ким бросил все свои дела, каким-то волшебным образом умудрился отпроситься у менеджеров и директора – скорый камбэк пришлось перенести – и отправился помогать другу, отправился к нему, чтобы поддержать, чтобы помочь хоть как-нибудь, потому что он вполне может понять ситуацию. В доме тогда было очень тихо, даже, можно сказать, пугающе глухо, как высказался Джексон, сидя рядом с Джуном на кухне, в которой заперся, хотя Ким отчётливо слышал рыдания женщины, видимо, жены и молитвы знакомых и друзей, что пришли утешить также. Тогда парень ужаснулся, ведь, смотря на пустое лицо друга, понял, что тот закрылся. От мира. От правды. От себя самого. В душе Вана, да, было очень тихо. И не более. А Джексону почему-то казалось, что всё наоборот и не правильно. Что так не должно быть, что так не должно было случиться. Нет. Зачем? Почему? Намджун помнит, как уговаривал друга не пить, потому что тот собрался закупиться, уехать куда-нибудь далеко и в одиночестве продолжить осознание. Но не хотел бросать мать, ведь та была почти на грани. — Я, наверное, никогда его больше не увижу, – спокойным голосом выдаёт Ван и опускает руку, так и не прикоснувшись к полупустой бутылке. Он ещё не настолько пьян – мыслить рационально может, говорить тоже – вполне. Но не знает, зачем заставил друга сидеть с ним на кухне в мёртвой тишине, прерывающейся разве что глубокими вдохами обоих. — А что будет, если мама уйдёт. А что будет, если ты или остальные. Мои друзья. – Голос предательски надрывается, и от этого Намджун прикрывает глаза, мысленно стараясь себя успокоить, чтобы не начать плакать. Он же мужчина, должен держать себя в руках. Да и вообще, это не его следует успокаивать. Но, чёрт, чертовски больно. Чисто человечески. — Я не знаю, что может случиться потом, но пока твоя мама, друзья или я здесь, думай о хорошем, всё-таки есть надежда. – Спустя недолгие минуты говорит Джун, собираясь с мыслями наконец и глотая ком, застрявший в горле. Джексон же его слушает внимательно, сверля усталым взглядом стену, на которой красуется календарь, что купил отец в начале года. — Люди в любом случае покинут – это неизбежно, но суть в том, что ты должен пережить, иначе жить дальше просто напросто не сможешь. Возможно, банально и просто, но зачем сложности. Зачем вся эта размусоленность и красноречие? Забили и забыли. Хотя бы на время. Смысла в этом нет. Мозг не в том состоянии, чтобы думать. Просто слушать, просто ощущать. Джексон за последние дни впервые чуть улыбается. Он знает прекрасно, но почему-то всё равно становится легче и спокойнее. Больно будет ещё долго, но кто же поможет? Никто. Сам должен разобраться. Поговорить с собой и решить, стоит ли отпустить. — Всегда поражался твоей способности подбираться в самые глубины сердца и там вылечивать раны мазью из слов. – Говорит Ван и отрывается от друга, устраивается на столе, ложит голову на руки и прикрывает глаза, потому что вдруг очень спать захотелось. Намджун смотрит долго. Рассматривает распухшее лицо, черноту под глазами, растрёпанные волосы и внешний вид в целом и не понимает, как такого человека можно сломить настолько, чтобы было желание забыться. Или, может быть, просто дело не в самом случае, а в Джексоне. Может быть, исток скрыт в желаниях. Никто бы не стал пить, курить или приниматься дозы, если бы не хотел заглушить боль, если бы не хотел помнить, если бы не хотел забыть. Потому что сил, чтобы просто отпустить – нет. Сил, чтобы продолжить жизнь, какой она была, нет. Ты застреваешь в этой лживой реальности, где либо один и ничего не помнишь, либо где вместе со всеми – смеёшься и радуешься солнечному дню. Это же не выход. Встречая реальность и понимая, что здесь всё не так радужно и светло, ты разбиваешься об острые скалы и просто плывёшь по воде, что несётся дальше, куда-то далеко и навсегда. Потому что течение слишком сильное. Ким подхватывает спящего крепко друга под руку, перекинув одну через себя, и медленно плетётся к дивану, потому что вряд-ли сможет поднять эту мускулистую тушу на второй этаж. Уклабывает осторожно и накрывает найденным одеялом. Садиться на полу рядом и ещё долго смотрит в потолок. Он обязательно поможет другу. Поможет не пасть духом, поможет выкарабкаться из личной пустыни с коварными зыбучими песками. Поможет жить, ведь является второй единственной веточкой, за которой цепляется изо всех сил Ван, чтобы не быть окончательно поглощённым собой. Две руки, два сердца, две добрых улыбки. Два лучика светлой надежды.