Сборничек

Отпускать его было больно. Он сообщил об этом тихо, даже мягко, коснувшись дрогнувшей рукой оголенного плеча. Утреннее ещё неяркое солнце тогда светило сквозь тонкую изогнутую полоску не до конца задернутых штор. Было свежо и как всегда пахло чем-то прекрасно уютным. Может охапкой полевых цветов, которую они нарвали, пока, смеясь на всю округу, валялись на мокрой от росы траве. Может это аромат прикипевшего к сердцу капучино, приготовленного в спешке, в самый обычный рабочий день, когда, как всегда опаздывая, они весело переругивались из-за всяких мелочей вроде разбросанных носков и непомытых кружек. Может это звук заразительного искреннего смеха растворился вокруг, окутывая легким шлейфом. А может просто сладкий запах вместе проведенных дней и ночей настолько впитался в воздух дома, что уже всё — не выведишь. Было слишком привычно-прекрасно, чтобы поверить в сбивчивый шепот Лухана. Чтобы просто понять: всё вот это вот, то самое — хрупкое, что под сердцем, просто рассыпается пеплом словами на тлеющу душу. «Ты не виноват, Минсок, кто угодно, но не ты» — шептал Хань, сжимая в крепких объятиях, от которых горчило на языке. Потому что мучительно. Потому что в последний раз. «Так нужно. Так просто нужно, прости.» — путался в словах Лухан, дерганно смахнув челку с лица. «Всё наладится, верь мне» — тихо и, кажется, уверенно, говорил он, но почему-то не поднимал глаз, роясь в шкафу в поисках дорожной сумки. И Минсок верил. Верил, когда, поёживаясь от внутреннего холода, натягивал одежду, поднимаясь с общей кровати, которая будто потеряла весь уют, весь сладкий запах вместе проведенных дней и ночей. Верил, когда под его пристальным нечитаемым взглядом заваривал крепкий зелёный, совершенно не привычный чай. Они впервые завтракали раздельно. Неловко. До ужаса непривычно. Верил, когда в мертвой тишине протягивал Лухану дорожную сумку, что уже давно пылилась где-то в углу. Верил, когда на негнущихся ногах выходил под бьющий холодный ветер. Верил, когда коснулся чужой руки в последний раз перед отъездом машины. Лухан тогда крупно вздрогнул, и, казалось, скажи Минсок хоть что-нибудь, он по-просту бросил бы всё. Остался бы в этом доме с запахом уюта и охапкой растрепанных ромашек. Но Минсок ничего не сказал. Он просто развернулся и пошел назад — в одинокий серый дом. Потому что так действительно нужно. Нужно ведь? На дворе стояла поздняя весна, но почему-то на душе царила осень. По ощущениям — начало промозглого дождливого октября. Минсок убрал рамки с совместными фотографиями, перестирал до белезны постельное бельё, удалил соцсети, вычистил кофейную турку. Полностью выветрил запах Лухана. Отпускать его было больно. Дышать тоже.