Звёзды над Парижем

Растворяя свет в ночи, Говори со мной, не молчи, Окрыляешь только ты. Только ты мне нужен один. Оставляешь мне мечты — Воплоти все мои сны, За тобой рискну идти Я по краю лезвия любви… Рисковать не вредно нам, Верю лишь твоим словам, Я нужна твоим губам — Чтобы в них согреться. Параллели не про нас — Пересек меня не раз, Мы исчезнем, как мираж, Обнажая сердце. (Ю. Караулова)

Болезнь Колетт протекала по всем обычным своим стадиям: сперва была только температура, потом к ней прибавилась заложенность носа, кашель и ужасная слабость. И напрасно Тату надеялась, что уже на следующий день будет порхать. Потому что, на следующий день стало хуже: температура поднималась по нескольку раз за короткий период, порой доходя до критических отметок. Антуан не раз порывался вызвать врача, но Колетт просила не делать этого — боялась, что её увезут в больницу. А она, по её словам, только-только начала отходить от прежнего «заточения». На самом деле, для Колетт больница была тем самым кошмарным местом, которого сторонятся — она рассказала Эго историю из детства, когда её, маленькую, с ветрянкой родители вынуждены были отправить в инфекционное отделение, а самих их пускали не часто. Всё, что оставалось Эго — это пичкать её лекарствами и ждать улучшения. Конечно, он не одобрял такого подхода, но спорить с Колетт, которая неожиданно слегла, он не мог. Ему раньше частенько казалось, что больные люди склонны чуть переигрывать и выпрашивать себе заботу, и внимание. Антуан, хоть и не хотел, но порой вспоминал, что когда Люси, — а такое пару раз было, — температурила, то он, Эго, буквально сходил с ума. Она вела себя отвратительно: ныла без видимых причин, буквально привязывала его к спинке своей кровати и просила развлекать её историями. Она так выводила его, что Эго было влом даже банально чашку чая ей принести. Не говоря о том, чтобы волноваться. Отдувался Розенкранц. Конечно, и ему доставалось. Кончалось всё тем, что Эго просто покупал все возможные лекарства и вываливал эту гору на Люси, а сам срочно запирался в кабинете. И срабатывало: когда той становилось невмоготу от скуки, она прекрасно сама справлялась. Почему? Стонать на ухо было некому. Вот и весь ответ. С Колетт всё было иначе: Антуан взял на себя почти все обязанности по её лечению. И даже возможность самому заразиться не пугала. Первая ночь в его доме прошла, увы, совсем даже неспокойно — высокая температура вкупе с ушибленной рукой дали о себе знать. Колетт почти безжизненной массой лежала на кровати. Она ни на что не реагировала. Антуан сперва чуть в панику не впал. Больше всего его пугало её тяжелое дыхание. Он даже перелистал все справочники, ища медицинские объяснения её состоянию. После многих недугов перенесенных в детстве, Эго сейчас уже начал забывать, каково это — простудиться. Но ему всё время казалось, что это не просто ОРВИ. Розенкранц успокаивал тем, что у всех людей болезнь протекает по-разному. Судя по всему, Колетт простыла неслабо — Антуан даже хотел серьезно поговорить с ней на этот счет. Естественно, после того, как она поправится. Потому, что видеть её в таком состоянии было невыносимо. Эго с Розенкранцем по очереди сидели с Колетт. Без конца перемеряя температуру. Эго пришлось даже растирать Тату под утро спиртом, так как все остальные методы не сработали. Эго устроил Колетт в свою старую спальню, которой теперь пользовался намного чаще — после расставания с Люси ему никак не хотелось возвращаться в некогда-их-общую спальню. До тошноты. Эго отзванивался отцу Колетт, чуть привирая и говоря, что дело движется к выздоровлению. Антуан знал — если он будет говорить правду никому от этого лучше не станет. А старику и так проблем хватает — спасибо безалаберному идиоту-Байо. На вторую ночь Эго снова прикладывал Колетт холодные компрессы и отпаивал горячим чаем с молоком, медом и лимоном. Было чуть полегче, но всё равно Колетт, чуть ожившая, призналась, что ей всё ещё плохо. Эго не смог позволить себе лечь и отдохнуть. И хоть Колетт отправляла его спать, дескать, справится сама, он настаивал на том, что будет лучше, если он побудет с ней. На удивление, Эго это не доставало. Он и сам был несколько ошарашен, придя к такому выводу. Может, это временный эффект, или он пока не понял, с чем имеет дело, но никакого раздражения не было. Он просто измерял ей температуру, когда это требовалось, кормил питательным куриным супом, приносил таблетки. Мысли, что грели Эго во время этих манипуляций были о том, что он впервые за долгое время делает то, что хочет сам. Делает с искренним желанием. И нет противного ощущения «ты мне — я тебе», которое буквально преследовало его на протяжении всего времени, проведенного с Люси. Антуан так давно ни о ком не заботился, что даже не всегда знал, что нужно сделать в той или иной ситуации. Простые, казалось бы, вещи вдруг приобрели иные характеристики. И сперва Эго был жутко смущен. Но потом он успокаивал себя тем, что просто нужно привыкнуть. И отпустить себя. Просто не думать. А делать. Антуан всё ещё нервничал, если дело доходило до прикосновений или объятий. Колетт, конечно, отказывалась от близкого телесного контакта, ссылаясь на то, что «не хочет его заразить». Но, когда выяснилось, что и Эго уже схватил насморк, все эти «осторожности» как-то сами собой рассосались. Конечно, они всё ещё краснели, если вдруг им случалось оказаться слишком близко и не в самой удобной позе. Или, когда Колетт, после высоченной температуры вылезала из-под одеяла, чтобы переодеться. Когда её обе майки, что она успела прихватить с собой из дома, были благополучно постираны, то в ход пошли рубашки Эго. Колетт, прежде никогда не имеющая моды мерять чужие вещи, особенно мужские, здорово смутилась. Но потом она поняла, как это удобно — поскольку Эго был высоким, то и рубашки у него оказались длинными. Доходили ей до середины бедра, а то и ниже. Да и вообще — качественные вещи имеют свойство хорошо сидеть. На любой фигуре. Конечно, Колетт выглядела в рубашках, как Пьеро. Но болтающиеся рукава можно было закатать. Чем, собственно, Колетт и занималась. Антуан наблюдал за этим издалека. — Тебе идет, — сказал он, рассматривая спину Тату. — Никогда бы не подумал, что мужская рубашка на женщине будет выглядеть сексуальнее платья с вырезом. Колетт чуть повернула голову и наконец-то застегнула последнюю пуговичку. И тут её пальцы, чуть задержавшись на маленькой заклепке, нашитой, конечно, ради продвижения бренда, уловили какую-то шероховатость. Такую, которой не было на других рубашках, что уже довелось ей поносить. — Это что? — она провела пальцами по малюсеньким разрезам. Будто метки. Или это новый топ мужской моды — Колетт не поняла сразу. — Антуан? — Где? — Эго подошёл к ней и обнял со спины. — Вот, — Колетт продемонстрировала полу рубашки. — Это… похоже на… инициалы? — Инициалы? — Эго, уже увлеченный её шеей, не придал этим словам никакого значения. — Наверняка, дизайнерские выкрутасы. — И кто же твой персональный дизайнер? — Колетт чуть отстранилась. Почему-то в её голову, с быстротой разбегающихся тараканов, полезли разного рода мысли, связанные с Сорелем. Да. Именно он пришел ей в голову. Без стука. Просто взял и вломился. Ворвался как вихрь. — Что молчишь? Антуан вздохнул, явно не собирающийся вдаваться в подробности, но ему всё равно пришлось посмотреть на «странные» следы рядом с пуговицей. В одно мгновение его взгляд изменился. Колетт сразу уловила это. — Где ты взяла эту рубашку? — тут же спросил Эго. — С вешалки сняла, — Колетт пожала плечами. Но она уже не могла говорить также спокойно. В ушах набатом звучало чертово имя — Жан Сорель. Ей пришлось даже отойти от Эго. И помотать головой. — А что не так? — Это не моя рубашка. У Колетт сердце в пятки укатилось с такой скоростью, будто все внутренние органы исчезли. Он сглотнула, ожидая услышать, чья же «эта рубашка на самом деле», но Эго только качнул головой и тут же натянул на переносицу очки. Вместе с холодной маской отстраненности на все лицо. — И какого чёрта она здесь? Я же… отдавал её… Колетт резко захотелось снять с себя чужую вещь. Вот теперь — точно чужую. Она потянулась к пуговицам. Но тут сообразила, что останется почти нагишом. А под таким пристальным взглядом Эго этого ей тоже резко расхотелось. — Чья это рубашка? — Тату сумела найти в себе силы спросить. — Что? — Эго, казалось, уже погрузился в свои мысли. — Ты сказал, что она не твоя, — повторила Колетт. — Значит, чья? Антуан на мгновение замялся. Опустил глаза. Потом резко посмотрел на неё. — Розенкранца. Колетт мысленно матюгнулась. Громко. И с чувством. Неужели она рассчитывала, что сейчас он ей расскажет про своего любовника? Ага, разбежалась. Он соврал. Черт его возьми — соврал. Ничего лучше не придумал, очевидно. — А что, у вас с Розенкранцем рубашки в одном шкафу висят? — Это долго объяснять. Да и вообще: это исключение, — сказал Эго, снова отводя глаза. — Извини, ради бога, но… ты не могла бы… — Снять? — усмехнулась Колетт. — Да, — кивнул Эго. Он резко помрачнел. — Я верну её. Точнее — избавлюсь. — Зачем? — Колетт решила пойти до конца. — Может, Розенкранц против? Ты его спросил? Может, эта рубашка ему ещё пригодится. — Сомневаюсь… — Может, спросим? Эго растерялся. Колетт увидела это по тому, как приоткрылся его рот и как забегали глаза. Она почти сдалась и сказала ему, что знает о том, чья это рубашка, но Эго опередил: — Спрашивай, если тебе так хочется. У него и так работы воз. А если ещё с такими пустяками лезть, то… никаких суток не хватит, чтоб всё привести в порядок. — Да, ты прав, — Колетт стало противно. От себя. И от Эго. Он и сам, похоже, не до конца понимал, что ставит всех в идиотское положение. А Розенкранц, который вообще ни при делах, не должен быть приперт к стенке. — Забери. Колетт сняла с себя рубашку и протянула её Эго. — Спасибо, — Колетт отметила, как дрогнули у него руки, когда он прикоснулся к этой рубашке. И её едва не вывернуло от мысли, что Антуана Эго бросает в дрожь от воспоминаний о любовнике. — Извини меня… И снова всё вернулось. Сомнения. Страх. Слезы. Снова Колетт не знала куда себя деть от проклятых мыслей, что лезли в голову. Больную голову. Температура тоже вернулась. Но на этот раз Колетт не попросила Антуана посидеть с ней. Она сама приняла таблетку и забралась в постель. Сперва она вообще хотела уехать домой, но вспомнила о детях Байо. Хорошо, что она вовремя обнаружила простуду, иначе, как пить дать, заразила бы. А с ними возни ещё больше. Да и осложнения к детям липнут как репейник. Больше всего Колетт угнетало то, что Антуан сразу изменил тон, выражение лица и даже мысли — она видела это также отчетливо, как и то, что что он хочет быть с ней. Хочет. Но, — очевидно, — не до конца? Или как? Или он опять испугался? Что она уйдет? Но тогда, какого хрена не сказал правду?! Почему повесил всё на бедного Розенкранца? Что ему помешало сказать правду? Просто взять и сказать: «Да, это рубашка моего бывшего мужчины — Жана Сореля. Но — к черту его, потому что я теперь с тобой!», — Колетт не понимала. Колетт понимала, как устроена эта пресловутая вечно-правильная-мужская-логика. И в особенности — логика Антуана Эго. Колетт не знала также и на сколько их хватит — если так пойдет дальше, то отношения быстро станут не в радость. Зато — в тягость. Максимум, месяц недоговорённостей, и всё — можно сушить сухари. Любовь пройдет, а помидоры завянут даже, не начав цвести. Она знала это по бывшим отношениям: сперва с Феликсом, который не умел говорить о проблемах, а мог только уходить пьянствовать и проматывать деньги; затем — Лингвини, который тоже, стойно Эго, решился врать, думая, что долго протянет. И пусть ни Феликса, ни Альфредо Колетт не любила, но всё же — этот опыт дал ей многое. А, может, те отношения были нужны, скорее, им? Может, потому она и забивала на все косяки, просто упирая на то, что ещё «встретит своего принца»? Признаться, в последнее время Колетт стала отчаиваться. Мужчины, которые попадались ей на пути, были не те: она чувствовала это сразу. Первая встреча могла уже немало сказать о характере. Чаще и до этого не доходило. Потом она и вовсе перестала знакомиться. Жизнь после увольнения из «Гюсто» стала для неё какой-то серой. И дело было не в том, что она привыкла к своему месту, к коллегам, к хорошей зарплате, — это-то всё было, — а в том, что «Гюсто» давал ей, какую-никакую, стабильность. Там у неё не было времени, чтобы думать о чем-то постороннем. Там проблема отношений стояла не так остро. Да, работать приходилось много, но тогда Колетт нравилось это. После были «перебивки» на «Бистро» и всякие забегаловки, где работать было невозможно. Сейчас Колетт почти пожалела о том, что не поехала с родителями за пределы Франции. Когда они звали к себе. Обещали помочь с работой. Может, нужно было решаться? Но — нет. Она выбрала поездку к Байо. — Мадмуазель Тату? — дверь с тихим стуком приоткрылась. Голова Розенкранца просунулась в щель. — Простите, можно? Колетт кивнула и отвернулась. Она не хотела показывать Розенкранцу слезы. Он вошел с подносом. Колетт явно уловила запах съестного. Но аппетита не было. От слова «совсем». — Может, вы хоть немного поедите? — Нет, спасибо, — ответила Колетт. — Я не голодна. — Всё в порядке? — Розенкранца невозможно было провести. — Мсье Эго опять в кабинете… серый как пепел… я и заходить боюсь… — Он устал, — констатировала Колетт. — От меня. — С чего вы взяли? — Просто знаю, — сказала Тату, усмехаясь. — Вы тоже отдохнули бы, Розенкранц. — Я бы и рад — некогда. — Разрешите вас спросить, Розенкранц? — Колетт смахнула слёзы и повернулась к нему. — Только… если можно, то пусть это останется между нами? — Конечно, — он с готовностью кивнул. — Работа у меня такая. Хранить чужие тайны. Да уж. — Вы знаете Жана Сореля? Розенкранц также, как и Эго, на мгновение растерялся Колетт смотрела не отрываясь. Боясь пропустить мельчайшее изменение в мимике. Мужчина замер. В неопределённой позе. — Могу я вас тоже спросить? — начал он. — Да, спрашивайте. — Откуда вы его изволите знать? — Розенкранц поставил поднос на столик. — Он делал вам снимки? — Нет, не мне, — Колетт села, натягивая одеяло до подбородка. — Он был в «Гюсто». — Ах, вот оно как… — Розенкранц, я скажу вам честно: я знаю о том, что у него были отношения с… — Да, с нашим мсье Эго, — выдохнул Розенкранц. — Не так часто меня об этом спрашивают — поймите правильно, мадмуазель Тату. Если не считать того раза в доме его матери, то мы с вами больше и не говорили на столь щепетильные темы. В его речи Колетт больше всего понравилось две вещи: первая — фраза «наш мсье Эго», она странным образом грела душу — тем, что Розенкранц явно признал её, Колетт, и намекал, мол, «я совершенно не против ваших отношений», а вторая — нормальный тон. Не раздраженный, не истеричный. Доверительный. Спокойный. Будто он тоже хотел с ней поговорить. А тут она сама завела эту тему. — Я не буду выяснять, откуда вы узнали о подробностях личной жизни мсье Эго, — сказал Розенкранц ещё чуть погодя. — Ваш друг Байо, наверняка, всё рассказал. Так? — Да, — ответила Колетт. — Вы переживаете, очевидно, из-за того, что мсье Эго когда-то жил с мужчиной? — А вы бы не переживали? — Колетт почувствовала себя глупо. Зачем она полезла с этой темой. Сейчас Розенкранц найдет сто и одну причину оправдать Эго. Точно. — Вы бы молча продолжали делать вид, что всё отлично? — Обычно, когда одни отношения заканчиваются, а другие — начинаются, люди переживают по пустякам. Так бывает, — Розенкранц заговорил с ней как с душевнобольной. Колетт снова усмехнулась. — Нужно уметь отпускать. И мириться с прошлым друг друга… — Розенкранц! — одернула его Колетт. — Я не… — Ради будущего, — закончил тот, улыбаясь. — Если вы на самом деле испытываете к мсье Эго сильные чувства, как и он к вам, в чем я, лично, не сомневаюсь, то должны просто смириться с тем, что когда-то… да, он был с мужчиной. Но — замечу, мадемуазель Тату, — это время уже прошло. Давно прошло. — А почему же тогда мсье Эго так бурно реагирует на его рубашки, висящие в шкафу? — Колетт не хотела говорить об этом, но не выдержала. — Если всё давно прошло? — Представьте себе, что вы знали человека больше десяти лет к ряду… и вот вы обнаруживаете какой-то кусочек его, его души или какую-то личную вещь, что тоже, кстати, отражает душу, у себя… что вы будете делать? Вас, разве, не проймет на эмоции? — Проймет, — согласилась Колетт. — Но — только если этот человек будет по-прежнему дорог! — Вот именно — дорог не человек, но дорога память, — поправил Розенкранц. — Мадмуазель Тату… можно я ещё кое-что спрошу? — Спрашивайте, — тяжело вздохнула Колетт. — Вы любили когда-нибудь до встречи с мсье Эго? Колетт задумалась — любила ли она? — Наверное, любила, — было сложно говорить. В горле будто ком застрял. Колетт отвела глаза. — В смысле — любила, но не так. То есть, такого странного чувства не появлялось… чтоб… — Я понял, — кивнул Розенкранц. — Сейчас у вас крышу рвет. И такое бывает. — Это плохо? — насупилась Колетт. — Когда крышу рвет? — У всех бывает такая любовь, — пожал плечами Розенкранц. — Если она взаимна — это чудесно. Если нет — можно глупостей наделать. — Розенкранц, скажите, — Колетт вдруг поняла, что если не поделится сомнениями, то просто не сможет уснуть. — А если бы вы узнали, что Жан Сорель… то есть — человек, который вам так дорог, или дорога память о нем — я не знаю, но… вы бы узнали, что он поблизости… что бы тогда вы сделали? — Вы намекаете, что Жан Сорель приехал в Париж? — удивлено протянул Розенкранц. — Да? — Да, я уже имела честь его видеть, — Колетт сглотнула и поморщилась — горло у неё побаливало. — И познакомиться лично. Теперь Розенкранц задумался. По его лицу нельзя было разобрать, что именно у него на уме, но Колетт ясно поняла, что он озаботился этим. И теперь оставалось только молиться, чтоб не побежал к Эго. — Чему быть — того не миновать, мадмуазель Тату. Колетт едва челюсть не потеряла. Вот тебе и ответ. — Если мсье Эго… — Называйте его просто — Антуан, — подсказал Розенкранц. — При мне-то можно. Да? — Если Антуан, — повторила Колетт, — вдруг узнает, что Сорель здесь, то он… будет искать с ним встречи? — Этого никто не может знать. — Вы можете… Розенкранц захлопал глазами. — Вы работаете у Антуана больше семи лет, — добавила аргументов Колетт. — Значит, застали те времена, когда он жил с Сорелем. Ведь они расстались три года назад. Так? — Пока здесь был мсье Сорель… я был не нужен. — Да? — Колетт не была готова к такому. — Ну… я приезжал, но меня быстро отправляли… Сорель сам справлялся. Он хозяйственный. Ещё какой. — Извините меня, Розенкранц, — Колетт сожалеюще качнула головой. — Ничего, — он улыбнулся. — Я привык. — Вы не знаете, зачем Сорель вернулся? — Колетт снова улеглась. Голова раскалывалась. — Может, это такой хитрый ход? Он, кстати, точно женился? — Чего не знаю — того не знаю, — сконфузился Розенкранц. — Как вы думаете… если я… заговорю о нем с Антуаном, то… — Не вздумайте, — сказал Розенкранц. — Мадмуазель Тату, я вас прошу — не трогайте эту тему. — Почему? — Вы же не хотите делать мсье Эго больно? — Розенкранц чуть наклонил голову, заглядывая Колетт прямо в глаза. — Или я чего-то не знаю? — Не хочу, — сказала Тату. — Конечно, не хочу ему делать больно, но… мне больно от этого. От этих мыслей. От того, что он… так реагирует. От того, что я знаю всё, я сказать не могу… — Я понимаю вас, — грустно кивнул Розенкранц. — Но вы будете иметь право на такие разговоры лишь тогда, когда… на самом деле начнете отношения с мсье Эго. — На самом деле? — переспросила, недоумевая, Колетт. — Это как? — Вы и сами, думаю, знаете. Колетт поняла — Розенкранц пытался сказать, что сейчас она рискует нарваться на то, что Эго просто закроется в себе от таких бесед. Или отправит её куда подальше. Она должна «закрепиться» в его жизни. Конечно, это выглядит так, словно он — ключик, а она — брелок. И пока брелок не прицепишь — ключик может потеряться. — А если именно это и помешает мне «на самом деле начать с ним отношения»? — Колетт даже сама испугалась собственных слов. — А вы будьте благоразумны, — дал совет Розенкранц. — Не лезьте напролом. Дайте мсье Эго почувствовать в вас нужду. Не навязывайтесь. Просто будьте рядом. — Может, в это время его окрутит какой-нибудь Сорель… — Второго Сореля вы вряд ли где откопаете, — усмехнулся Розенкранц, явно уставший стоять. Колетт предложила ему сесть, но он отказался. — Он такой один был… — И сейчас есть, — буркнула Тату. — Я всё равно не понимаю, что мне теперь делать? Как себя вести? — Обстоятельства вам всё растолкуют. Дайте срок. Колетт хотела что-то ответить, но тут дверь приоткрылась снова. На сей раз Эго стоял в проходе. Колетт сразу отметила, что он устал. Глаза особенно выдавали это. — Розенкранц. — едко произнес Эго. — Ты опять лясы точишь? А то, что у тебя внизу бардак, мне напомнить? Или ты сам соизволишь наконец-то сделать работу?! — Простите, мсье Эго… я вот тут… — Мне не интересно, что ты тут, — перебил Эго. — Мне нужно, чтобы ты был там. Рука Эго резко указала на двери. — Антуан… он всего-то принес мне поесть… Колетт попыталась заступиться, но пожалела об этом сразу же. Слово за слово, и вот уже Эго как с цепи сорвался — наорал сперва на Розенкранца, потом и на неё. Правда, скоро его гнев отступил. Но глаза всё равно сверкали как у демона. Колетт даже страшно стало. — Спасибо большое, — сказала Колетт, обиженно глядя на него. — И тебе спокойной ночи. Были бы у тебя стенки потоньше — соседи бы с ума сошли. Ага. — Это ты его мне распустила, — Эго фыркнул, смотря в сторону дверей, где недавно скрылся Розенкранц. — Обнаглел совсем в край… — Я?! — не поверила ушам Колетт. — А ещё в чем ты меня обвинить собираешься? — Это не обвинение — это констатация факта. — Хочешь я тебе сейчас кое-что констатирую? — Давай, — Эго обернулся. — Даже интересно… — Тебе нужно лечь поспать, — сказала Колетт. Как ни в чем ни бывало. И поразилась сама себе — обычно она так просто не уступала. — Чем скорее, тем лучше. Антуан, ты… устал. Вот тебе факт. Эго не сразу нашелся, что сказать. — Ложись, отдыхай. Слышишь? — У меня свой режим, — глухо ответил Эго. — Даже если лягу — всё равно не усну. — Не будешь же ты третью ночь со мной сидеть? — Если ты не хочешь, то не буду. Колетт закатила глаза — Эго иногда очевидных вещей не способен был понять. А ещё — гений. — Нет, сидеть я тебе не позволю… — Ладно, — отреагировал Эго, ссутулившись и намереваясь уйти. — Если что — зови. Спокойной… — Зато мы можем… вместе полежать. — Колетт торопилась произнести фразу до того, как он откроет дверь. — Это ведь не возбраняется? — Я не сплю почти всю ночь, — Эго всё ещё не решался сдвинуться с места. — Я буду тебе мешать. — Есть какой-нибудь способ тебя… убаюкать? — Колетт чуть откинула одеяло. — Если я смогу это сделать, то… буду только рада. Антуан закрыл глаза, — почти зажмурился, — и глубоко вздохнул. — Раньше никто мне подобного не предлагал. Знаешь? У Колетт язык зачесался съязвить, мол «так уж и никто, — а как Сорель?», но она вовремя одумалась. — Наверное, ты сам больше отказывался, — сказала Колетт, желая проверить догадку. — Нет? — Отказывался, — тихо признался Эго. — Потому что… это… слишком… — Слишком — что? — Я не уверен, что ты… поймешь. — Ну, я не совсем уж тупая, — Колетт чуть нахмурилась. — Ты попробуй. — Ты не тупая… ты — больная, — Эго вдруг широко заулыбался. — Температуры хоть сейчас нет? Колетт, тоже улыбнувшись, поразилась тому, как он быстро смог переключиться. Не иначе — не хотел раскрывать своих секретов. — А ты проверь! Эго усмехнулся, покачав головой. И медленно подошел. Колетт выждала момент. Когда Антуан наклонился, она послушно привстала и подставила ему лоб. И как только его губы, запечатлев легкий, почти отеческий поцелуй, чуть отстранились, она обняла его за шею и потянула на себя. — Кровать маленькая для нас двоих… — Ничего, я на тебе посплю. Можно? Колетт сняла его очки и провела ладонью по волосам. Они, к слову, были чуть влажными. И Колетт вспомнила, как она наслаждалась его волосами, когда он спал. Тогда, после «ранения» руки, на которой теперь виднелся шрам от осколка стекла, Эго спал крепко. И из пушки было бы не разбудить. А тут вдруг заговорил, что «не уснет всю ночь». Колетт твёрдо решила исправить это, когда развернулась и пустила Эго рядом с собой. От одеяла он, конечно, благородно отказался, но её укрыл с ног до головы.