Звёзды над Парижем

Заново, соберу по частям осколки заново. Время, как вода утекает, только это не моя вина. Мысли голые, и знакомая старая история. Новая глава. Может, наконец, ты мне подскажешь, кто в ней я? Тонкой линией на груди напишу твоё имя я. Не зови меня, если не навсегда, то зачем тогда? Тонкой линией на груди напишу твоё имя я. Если ты моя — мне не нужен никто больше никогда. (MBAND)

Все попытки не думать о том, что у них произошло с Колетт привели к тому, что Эго снова начал курить по пачке в день и едва удерживался от того, чтобы напиться. Он прекрасно отдавал себе отчет, что это глупо и неправильно, но лишь до того момента, пока не начал анализировать её поведение: она разве поступила с ним правильно? Именно после этого к Антуану вернулось гадостное ощущение, что его облили с ног до головы помоями. Эго много думал и том, что ему не нужно было врать. А ещё он понял, что Колетт всё знала. И, судя по всему, пыталась смолчать. До определенного момента у неё это получалось, но потом… женщины на то и женщины — они могут долго ходить и делать вид, что всё отлично, а потом — как ножом в спину. Эго больше всего ненавидел в женской натуре именно это — умение так делать мозги. Повела ли Колетт себя именно так, потому что он скрывал от неё своё прошлое, или же действовала на инстинктах? Сделала ли она заключение, что он назвал её «кем попало» на эмоциях, или же — думает, что это специально? Заступилась ли она за Розенкранца потому, что тот с ней был любезен? Или же, потому что он, Эго, бывал с дворецким слишком уж грубым? Хотела насолить? Эти вопросы выводили из себя ещё быстрее, чем осознание, что они на самом деле не поняли друг друга. Каждый доказывал свою истину, и в результате — разошлись по углам. Эго никогда не любил себе голову забивать подобными мыслями. Он не любил думать о том, что кто-то кому-то что-то будет делать назло. Ему казалось это абсурдом в высшей степени. Но, если уж он, всё-таки, начинал копаться в этом грязном белье, то делал это с одной целью — посмотреть на самого себя со стороны. Но чаще всего удавалось посмотреть только на окружающих. И да: с Люси у него на самом деле не возникало таких дилемм: он всегда знал, как именно с ней «разговаривать», чтобы не доводить до скандалов и ссор — дать денег. Если ей становилось уж очень скучно, то она выводила его из себя банальным: «не дозвонился — паникуй», «не вернулась домой до ночи — думай, что нашла любовника» и так далее. Сперва работало. Он переживал. Пытался объясниться. Но скоро всё это привело к тому, что Антуану стало абсолютно плевать, где она и что с ней. Он вдруг ясно понял, что от этих переживаний его извилин у Люси не прибавится. Наоборот — она будет думать, что он — подкаблучник. Был ли он на самом деле им? Антуан жутко не хотел, чтоб этот вопрос, каким-либо образом всплывая в памяти, влиял на его дальнейшую жизнь. Потому — он старался не думать об этом. И если, и «был», то это время прошло. Оно «прошло» довольно быстро. Буквально, через полгода, после начала отношений с Люси, Эго додумался — он не любит её. И даже больше — она ему нисколько не симпатична. А почему ж он за неё ухватился? Ответ прост — хотел забыть Сореля. И наконец-то, как черным по белому, он просто понял — боль от потери любимого человека она не заглушит. У Эго сложилось впечатление, что он бегает по замкнутому кругу: стоит начать думать о Тату, он сразу вспоминает Люси, Сореля и прочие свои передряги. Почему?! Что такого в Колетт, что она, находясь на расстоянии, без труда бередит ему раны? А когда рядом — лечит их. Каким, вашу мать, образом это происходит?! Антуан пожалел лишь о том, что вместо того, чтобы сказать ей что-нибудь на прощание, он промолчал с таким видом, будто совершенно не возражает, что она уходит. Уезжает к чёртовому Байо. По одному его щелчку. Он там нажирается — она летит к нему как на крыльях. Если бы Эго не знал, что у них нет ничего, то явно бы подумал, что есть. Точнее — он думал. Но старался не задумываться. Ибо знал — начнется приступ бешенства. Спрашивается: какого хрена Байо ей всё время звонит и просит помощи? Взрослый же мужик! Должен же научиться решать проблемы сам. Антуан опять не вовремя вспомнил их отношения с Сорелем: он, Эго, точно также не мог сказать всего, что чувствует, а Сорель уходил. Громко хлопал дверями. Не отвечал на его звонки. Нельзя сказать, что они не ссорились — ещё как ссорились. С оскорблениями матом, едва не до мордобоя. За столько лет нахождения рядом, казалось, они должны были успеть изучить друг друга досконально, но нет. Сорель все время хотел, чтобы Эго научился говорить о чувствах. Искренне. Не выдавливая из себя слова. Просто отпуская их. Сорель хотел, чтобы Антуан Эго научился признаваться в любви и не только. А Эго хотел, чтобы Жан Сорель понял — можно доказать любовь поступками. В конце концов, Сорель же не женщина, чтобы «любить ушами». Да и вообще, Эго казалось, что он много делает для того, чтобы наконец признаться самому себе — да, он любит, и мнение окружающих его не колышет. Сперва все ссоры начинались лишь из-за того, что он, Антуан, не позволял на публике показывать каким-либо образом, что у них есть отношения. Кроме дружеских. В то время, как Сорелю, по его же собственным словам, нужно было спокойствие и уверенность: «Дескать, смотрите все — мы пара». Потом дошло до того, что Сорель начал специально флиртовать в присутствии Эго с другими мужчинами или с женщинами — знал, что это будет злить ещё больше. И ведь каким бы красноречивым и уверенным для других ни был Эго, для самого себя он оставался закомплексованным маленьким мальчиком, которому рано пришлось узнать, что люди, в большинстве своем, склонны к вранью с самого раннего возраста — Антуан не мог высказать Сорелю все претензии открыто. Разве что — тихо уйти. Но даже это удавалось с переменным успехом. И тогда, когда Антуан узнал, что Сорель скоро станет отцом, он искренне порадовался. За него. Но не за себя. Он всё равно не мог сказать о своих чувствах. И потому написал письмо. Письмо, после прочтения которого, Сорель прибежал к нему и едва ли не рыдал в ногах. Умоляя позволить остаться. Эго же сумел собрать волю в кулак и решительно отказать. Настолько решительно, что даже Сорель со временем поверил… Да, то письмо Эго написал человеку, которого любил. И который, в результате, поступил с ним просто по-свински. Антуан не мог понять: что именно заставило Сореля скрывать едва ли не до последнего месяца свою измену. Но всё было куда проще. Эго узнал об этом чисто случайно — общий знакомый спросил, не будет ли Антуан крёстным ребенку. Оказалось, что девчонка была его близкой знакомой — рассказала, как соблазнила Сореля, и как потом залетела. По её словам, она сама была в шоке. В этом все женщины — не думают башкой, когда это особенно нужно. А потом ещё мужиков упрекают. Тогда Антуан на время полностью изолировался от людей — они бесили его. И каждый, кто проходил на улице мимо, рисковал быть оскорбленным. Эго еле сдерживался, но дома вымещал всю злость на Розенкранца. Это было совсем не так, как раньше — тогда, как бы они с Сорелем не ссорились, Эго всегда знал — тот вернется. И они помирятся. А когда Сореля резко не стало — это было трагедией. Сначала Эго даже подумывал над тем, чтоб вернуться к прежнему, вернуть себе Сореля — ну и что, — женится-разведется. Обычная ведь практика? Но потом, после долгих терзаний и раздумий, решил закрыть эту дверь. Наглухо заколотить её. И никого никогда не пускать туда, в свой мирок, который, хоть и был идеальным, рухнул. Как карточный домик. Хоть было и непросто, но Эго решил поставить там точку. Забыть. Пережить. Отпустить. Да, всё было бы так, если бы не… Колетт. Она вытащила из шкафа именно ту рубашку. Черт побери — почему?! Почему именно ту, а не любую другую? Она вытащила не просто рубашку, она вытащила из него нутро. Вывернула его наизнанку. Самым тяжелым оказалось признаться самому себе, что рано или поздно это должно было случиться. А затем — пришло осознание, что если Колетт всё знает о Сореле, то скрывать дальше какие-либо факты будет ещё труднее. Антуан не мог определиться — хочет ли он всё рассказать и снять груз с души, или же — ему по душе молчаливость и дальнейшие косые взгляды. А косые взгляды от Тату — это нервотрепка. Лишняя нервотрепка. Они не нравились ему. Эго не мог объяснить себе почему, но каждый раз, когда она смотрела на него после, почему-то в глубине души были мысли, что она думает о нём и о Сореле. Будто она — это проныра-репортёр, забравшийся к ним в спальню, едва ли не под одеяло. Какой идиотский бред. Это смешно — быть сорокалетним мужиком, который бегает от своего прошлого, хотя давно, как заявляет, отпустил его. Бегает как собака от своего же хвоста. Быть, может, оно не хочет отпускать? Антуан винил только себя в том, что случилось. В том, что он не убрал вещи, просто спрятал их по углам — думал, что не наткнется. И он-то бы не наткнулся, а Колетт — откуда ей было знать? Антуан винил себя и в том, что не смог достойно сказать ей всё, что думает по этому поводу, — ей нечего было так переживать. Хотя, он же судит по себе. А кто знает, что творится с Тату? Антуан пытался себя оправдать тем, что не хочет, чтобы Колетт знала о Сореле — потому, что это уже ничего не значит для него. И для неё — тем более. Он пытался оправдаться тем, что уберегает её от лишних проблем. И да: совершенно при этом не задумывается над тем, что же чувствует, в итоге, она. Наверное, он неправ? Но как вообще можно быть правым-виноватым в таких делах?! Нужно просто понимать, что есть определенные границы. У каждого человека. Нарушать их без веских причин — табу. Колетт не была похожа на беспардонную дамочку, которой лишь бы сунуть нос не в своё дело. Тогда почему она повела себя именно так? Антуан допускал мысль, что она, возможно, ревнует его к прошлому. Да, это вполне вероятно, но… разве он давал ей повод ревновать? Наверняка, Колетт сделала ошибку многих женщин — она сама себе дала повод к ревности. И поверила в него. Эго разозлился — почему она тогда просто не могла спросить?! Почему смолчала? Чего ждала? А ещё Эго винил себя в том, что сам допустил такое сближение с Тату. Зачем? Нужно было сохранять дистанцию. Держаться. Он же знал, что может произойти всё, что угодно. Женская логика — вещь страшная. И если после первой «почти-ссоры» им удалось остаться на плаву, то второго «натиска волн» их «лодка» уже не смогла выдержать. И как глупо всё это вообще началось… Антуан вспомнил, как в первые секунды после того, как он увидел за калиткой дома своей матери Байо вместе с Тату — ему хотелось кого-то из них разорвать собственными руками. Или спустить собаку. Обычно такие встречи ничем хорошим не заканчиваются — Эго давно усвоил это. Но тогда он позволил ей остаться. И опять — зачем? Ведь мог бы сказать, чтоб Байо отправил Колетт домой. Не сказал. Хоть и злился. Хоть она выводила его из себя буквально любым своим словом или движением. А каким было время, когда он знал её просто как одного из поваров ресторана «Гюсто». Да, он тогда не считал, что в ней есть что-то особенное. Наоборот — лишь посредственность. Ему хотелось показать ей её место. И его статьи, отчасти, справлялись с этим. Правда, там, где другие уже бы сломались, Тату, будто металл в огне, закалялась. Он писал одну разгромную статью — она подсовывала другое блюдо. Да, она отлично знала рецепты Гюсто, с её рвением вполне могла бы стать су-шефом. Но это место занял Живодэр, умеющий подлизываться. Антуан и про него немало статей накатал, только тому было вообще плевать. Собственно, только это Живодэр и делал. Антуан по долгу службы пробовал стряпню многих шеф-поваров во Франции и не только. Огюст Гюсто отличался от них тем, что смешивал, казалось бы, несовместимое. Иногда это удавалось, иногда — выходило отвратительно. Если остальные повара готовили по традиционным рецептам, то Гюсто под вдохновение шпарил разную белиберду, обзывая её как можно пафоснее и бежал рекламировать. Колетт очень хорошо скопировала его манеру готовить. Да, она не изобретала сама, она — делала по его рецепту. Идеально. Почти всегда. Поэтому, она продержалась на кухне до последнего. Точнее — до того, как появился Лингвини, а с ним и Микро-шеф. У которого как раз и был природный талант, — скажем даже, — дар к созданию потрясающих вкусов. Тех, которых раньше никто не пробовал. И тогда Гюсто пришлось потесниться. А значит, и Колетт стала куда как уязвима. Антуан вспомнил и тот момент, когда Колетт вышла из тени лично для него — первые ощущения после того, как он попробовал её десерт. Её. Десерт. Не скопированный с кого-то. А её, лично ею придуманный. Говорят, каждый самовыражается по-своему. Да, теперь и Эго знал, что можно выражаться даже через еду. Это не выпендрёж, не маркетинг. Это просто ещё одно отражение человека. И Колетт удалось сделать всё, и даже больше. Он никак не ожидал от неё такого. Однако Эго всё равно не понимал, как допустил тот факт, что Колетт стала для него важной. Причем настолько, насколько вообще для него это было возможным. А ведь ему одно время казалось, что после Сореля ни к кому он не будет испытывать таких сильных чувств. Говорят, что три года — много. Но для Антуана этот срок стал просто десятилетием. Нужно признать, что мир за это время очень поменялся. И многие старались не отставать от него. Но Эго будто застыл во времени. Как нестареющие вампиры или прочая нечисть. И нет — у него не было эликсира вечной молодости. Потому, время шло, а он — старел, соответственно. И было дело — смирился с мыслью, что останется одиноким навсегда. Задумывался ли Эго о совместном будущем с Колетт? Скорее нет, чем да. И на самом деле — он боялся допустить одну мысль о том, что у них возможно какое-то там «будущее», прекрасно понимая, что они — слишком разные. И то, что они вдруг сошлись, — довольно резко и без особых на то причин, как он сам считал, — не давало никаких гарантий, что так продлится хотя бы пару месяцев. Но тем сильнее это подстегивало его быть с ней сейчас. Именно «сейчас», пока есть время… Отвлечься от самобичевания и грустных размышлений помог, как обычно, Розенкранц. Он сообщил, что пришла открытка. Странная по меркам повода: «аля-праздник-на-пороге», до Нового года было ещё далеко, до дня его рождения — ещё дальше. Эго не мог понять, кому пришло в голову присылать ему открытку без адреса отправления. Хотя… первой мыслью был, конечно, Клаус. Это было бы некстати. Но нет — Эго хватило увидеть лишь три буквы в строке «Кому», чтобы всё понять. Там стояли заглавные буквы «МАР». Очевидно, что расшифровывались они как «Мсье Антуану Де-Ришаль». Антуан знал, что его настоящую фамилию Клаус не решился бы использовать так откровенно — это мог сделать только отец. Тот человек, которого Антуан видел лишь на фотографиях в далеком детстве. Тот, которого он презирал и не желал признавать за своего родственника. Тот, который изредка присылал сообщения ему на мобильный и порывался увидеться. Безликий. Ненужный. Человек. Антуан без особого рвения вскрыл конверт, через который просвечивала глянцевая картинка. Эйфелева башня, должно быть, была самым продаваемым объектом в мире — её изображение куда только не лепили. И где только не продавали. Антуан присмотрелся — это был необычный ракурс. Во всяком случае, редко кто фотографировал снизу, и ещё реже — брал в фокус лишь звёздное небо. И тут в голове Эго щелкнуло: он уже видел это. Это была копия одной из самых загадочных и мистических работ неизвестного художника. Эта картина одно время была в строжайшей секретности по причине своей креативности — затем люди сумели и её испоганить своими грязными руками. Перепокупали много раз, увозили из Франции, потом — возвращали. Безымянную картину многие называли просто: «Звёзды над Парижем». Для людей, не разбирающихся в искусстве, она, эта картина, была не больше, чем полотно с нанесенными на него красочными мазками. Но для коллекционеров со всего мира — это был истинный шедевр. Эго никогда не причислял себя к коллекционерам. Он не собирал редких вещей. Не гонялся за ними по всем аукционам. Но это было несколько важнее, чем просто «собрать мозаику из редких картинок для полноты ощущений». Конечно, он наводил справки и пытался выкупить картину. Никто ему этого права не дал. Одно время она считалась утерянной. После — газетчики писали, что её давно подменили и в Музее Истории Франции находится лишь подделка. Кто-то верил, а кто-то — нет. Антуан же скорее верил в то, что картину на самом деле увезли из страны давно и куда — неизвестно. Это изображение на открытке, присланной — теперь сомнений не оставалось, после того, как Эго прочёл две строчки на обороте, — его отцом, не могло оставить равнодушным. Могло ли это означать, что его отец приглашает к диалогу, подкупая этим изображением? Дразня и зная, что именно будет думать Эго? А думал он теперь о том, что, если есть человек, который знает местонахождение этой редчайшей картины — это как раз его отец. Все бы родители, не принимающие участия в воспитании, потом «приглашали» на встречу именно так. Эго, который наотрез отказывался от любых встреч, вдруг засомневался. И сам испугался этого. Ему понадобилось время, чтобы отойти от первичного шока и спрятать открытку в дальний угол ящика стола… Следующий день начался с того, что Антуан плотно занялся делами. Как и хотел. Он битый час сидел в «Рататуй» и пытался работать. И хоть он льстил своим умственным способностям, справиться сразу с большим объёмом работы, особенно после застоя, не представлялось возможным. Именно сейчас он полностью осознал, что ему не хочется продавать ресторан. Продавать кому попало. И вообще — может, ещё не всё потеряно? Ресторан, который он открывал для того, чтобы было на что жить, стал для него родным. Тогда ему казалось, что это на время. Но после того, как случилось последние события, Эго засомневался — нужно ли это кому-нибудь? Антуан запланировал найти человека, которому бы он смог доверить это. Потому, что самому управлять оказалось сложнее, чем вначале. Взлета на «Олимп кухни» у «Рататуй» почти не было — они стабильно держались на вершине. Пусть не все признавали это. Микро-шеф был лучом света в темном царстве неопытных поваров, которых Лингвини позвал на работу. Почему Эго вообще доверил ему это? Другого человека не было. После того, как Эго лишился авторитета среди кулинарных критиков во Франции, ему в других странах были не очень-то рады. Он понял это по скудным предложениям. Он не мог подняться в списках. Его сбила с ног волна недовольных, которые думали, что он написал ту статью о крысе, окончательно двинувшись по фазе. И только единицы понимали, почему он на самом деле написал тут статью. Кто-то поговаривал, что Эго полностью деградировал, и его пора отправить «на покой». Кто-то попытался возмущаться и позакидывать Эго предложениями сделать «хайп» на этом. Но нет — Эго сразу отказал и тем, и другим. Раньше Антуан не задумывался над тем, чем будет заниматься, если вдруг его статьи перестанут продаваться. Но вот — настали и этакие паршивые времена. Антуан Эго, увы, не был миллиардером, которым можно всю жизнь не тужить. Нет — у него лишь были скоплены кое-какие деньги на старость. Но их он предпочитал не трогать. И вообще — Эго относился к деньгам так, как относятся, наверное, чуть сумасшедшие — да, он не любил деньги, но, если бы их вдруг не стало — он бы не тужил. Конечно, пришлось бы перестраиваться и работать, возможно, в другой сфере, но… А ещё Эго не любил, когда его суждения, — неважно, отрицательные или же положительные, — пытались продать без его ведома. Сделать на этом рекламу или же — присвоить себе. Не терпел, когда его высказывания приравнивали к желанию выделиться или самоутвердиться за чужой счет. Безусловно, на начальных стадиях его карьеры, оно было — без него никуда. Но дальше — Эго относился к этому как к работе. Он не стремился унижать других. Он унижал их еду. Если та была отвратительной. Да, он считал, что имеет на это право. Приравнивать это к подхалимничеству или наоборот, — ненависти, — было высшей степенью абсурда. И тем больнее для Антуана стала новость, что его «исключают из списка критиков» потому, что считают, что он написал похвальную статью в честь крысеныша, потому что тот подал ему вкусный «рататуй». А будь он не таким вкусным — что бы он сделал? Эго часто задавали этот вопрос сразу после выхода статьи. Звонили днями и ночами. Его имя было у всех на устах. Давно Эго не испытывал столько дискомфорта от репортеров и прочих любящих совать свой нос в чужие дела людей. И ведь не будешь всем и каждому объяснять, что они — тупые, раз не видят очевидного. Антуан решил просто на время уйти в тень. Ему бы всё равно не дали существовать нормально — в среде критиков тоже шла борьба не на жизнь, а на смерть за право «быть первым среди лучших». Эго обвиняли и в том, что он сделал ставку на Лингвини. На бездаря известного отца-гения. Но Эго не считал Лингвини полным нулем. Также, как и не считал истинным гением Гюсто. Совсем нет. Факт, что у сына оказались другие задатки чем у отца — совсем не говорил о том, что Альфредо хуже. Антуан снова глянул таблицу, где увидел лишь кучу бесполезных цифр. Ну и куда он с ними? Эго знал, что рано или поздно, но придётся посмотреть правде в глаза. И закрывать ресторан. После того, как люди узнали, что шеф провар — крыса, Эго имел проблемы со всевозможными органами, в том числе и санинспекицонными. Именно так «Рататуй» лишился своей отличительной черты — вывески с крысой в поварском колпаке. Эго уже понял, что, если не вернется Микро-шеф, ресторан утратить последние изюминки. А куда он может вернуться и главное — как?! Антуан вдруг подумал, что неплохо было бы навестить Лингвини и узнать поподробнее про крысу. Только сперва нужно было как-то наладить связь с Колетт. Антуан почему-то был уверен, что только она сможет повлиять на бестолкового Альфредо. Да и вообще — конкурс поваров приближался. Эго очень хотелось бы, чтоб Тату поучаствовала, доказав всем и ему, — пусть для него лично и не в этом дело, — что она может готовить. Свои блюда. И подает исключительно «перспективу». Ту самую, которой он пытался добиться от Гюсто. От Огюста Гюсто, который на тот момент, увы, выдохся. Антуан много думал над тем, как ему сообщить Колетт об этом. Как сделать так, чтобы она не заподозрила ничего, даже если вдруг он и пойдет против правил — пропихнуть её в финал, чтобы жюри наверняка попробовало десерт, — та ещё задачка. Но благодаря тому, что он, Антуан Эго, хорошо знает организатора, вполне осуществимая. Да, в некотором роде — это жульничество, но ради блага талантливого повара… это ведь не так страшно? Антуан понял, что он искренне хочет ей помочь. Найти работу, прежде всего. Антуан, в конце концов, решил, что это будет отличным поводом для того, чтобы забыть о том, что они друг другу наговорили. Но сделать вид, что всё уже забыто — не будет ли хуже? Одно то, что она укатила к Байо, а он не остановил её и даже не позвонил ни разу — уже могло стать поводом для дальнейшего продолжения конфликта для Колетт. Женщины, они, на самом деле, очень и очень злопамятные существа. Стук за спиной напугал. Эго дёрнулся. И почему это он не запер двери?! Антуан медленно обернулся. — Розенкранц сказал, что ты здесь, — Колетт остановилась в дверном проеме. Чувствовалось, что она словно боится с ним говорить. Будто преодолевает себя. — Я не стала звонить тебе, чтобы не отвлекать от дел. Антуан не ожидал увидеть её и потому не сразу нашелся, что ответить. Колетт истолковала, очевидно, это молчание по-своему. — Извини, я ненадолго… я лишь хотела сказать, что… мне… дико неудобно тебя просить… но… нужна помощь… просто… Франс за решёткой… Эго нахмурился — такая новость не могла его обрадовать. Пусть он и относился к Байо хуже, чем раньше. Намного хуже. — Что-то случилось? — Да, его подозревают в… убийстве, — Колетт наконец-то подняла глаза. Эго уже подумал, что она не решится. Будто сама в чем-то виновата. — А ещё… детей не с кем оставить, у него Элоизу выписали из больницы… в общем, там хаос… и… я… — Чем я могу помочь? — Эго отложил бумаги. И чуть развернулся в сторону Колетт. — Из меня няньку сделать будет трудно. Это раз. Сиделку для больной барышни — ещё труднее. — Сиделка есть, — кивнула Колетт. — А насчет детей… им там не место — там… ситуация такая, что… мать вот-вот умрет. Так что… я хочу попросить тебя… позволить… Розекнранцу… побыть с детьми. Это на пару дней. Я пока найду Франсу адвоката. Эго нахмурился ещё больше. С одной стороны — он не отказывался помочь, но с другой — с такими проблемами даже Розенкранц не справится. И вообще — представить, что по его дому будут носиться чужие дети — Эго не мог даже внятно сформулировать свои мысли. А мысли у него были совсем не радужными. — Почему этим должна заниматься именно ты? — А кто? — Колетт всё ещё стояла, не сделав даже шага. — У Франса больше никого нет. — Это он сказал? — прищурился Антуан. — Можно сказать его отцу, но тот слишком непредсказуем. — Кого он убил? Колетт открыла рот, чтобы ответить, но Эго прервал её жестом. — Неважно. Я надеюсь только, что это было вынужденной самообороной. Только и всего. — Он никого не убивал. — С этим, думаю, следствие разберётся… — Что насчет детей? — Колетт явно торопилась поскорее уйти. — Почему ты не спросила у Розенкранца об этом? — Без твоего ведома? — усмехнулась Тату. — Чтоб ты потом нас обоих… — Спасибо, что напомнила, — съязвил Эго, не оставаясь в долгу. — Пожалуйста, — Колетт качнула головой, разочарованная. — Хочешь, чтобы я признала, что была неправа? — Нет. — Эго врал. — Это я, судя по всему, был неправ. — Да уж нет, вали всё на меня… — Слушай, может, не будем сейчас об этом? — Эго понял, что если будет «второй раунд», то после него они точно не смогут поговорить. — Есть дела поважнее, так?