Звёзды над Парижем

Альфредо проснулся от грохота. И ему захотелось выматерить весь белый свет — сон, один из самых счастливых за последнее время, — его сон был нарушен. Бесцеремонно оборван на самом интересном месте! Судя по всему, разбились цветные глиняные тарелки, стоящие как декоративный элемент на полке. Сперва Альфредо подумал, что это просто гвозди прохудились и полка под собственной тяжестью свалилась. Вставать никак не хотелось — за окнами было ещё темно. Телевизор уже прекратил показывать — бегали только черно-белые полосы. Лингвини потянулся за пультом и выключил ящик. Усыпать под какой-нибудь фильм стало его привычкой. С детства. Он хорошо помнил, как раньше, когда была жива мать, они по вечерам вместе смотрели мелодрамы или комедии — плакали, смеялись, — и ему казалось, что так будет всегда. Пока он не узнал, что мать болеет. Она умудрилась не говорить ему о страшном диагнозе… да, почти девятнадцать лет. Порок сердца, — она приобрела его после того, как переболела гепатитом, заразившись через донорскую кровь, — развился в опухоль. Для Лингвини, который никогда и не задумывался о смерти близкого человека, её уход стал трагедией. И даже больше — непреодолимым барьером. Стеной. Стеной, за которой он не видел будущего. После её смерти он перестал учиться — из строительного колледжа его поперли за несдачу годовых экзаменов, потом — были какие-то халтуры, где-либо не платили, либо — он со своими одиннадцатью классами не соответствовал нормам спецификации, и работал за еду. В «наследство» от матери Лингвини получил малюсенькую халупную квартиру недалеко от центра Парижа. Продать её и уехать — он пытался, потом понял — никуда ему не деваться. Долги за коммуналку перевешивали всё. Лингвини ещё два года вынужден был перебиваться с одной работы на другую. Денег едва хватало на предметы первой необходимости. После того, как он случайно додумавшись обратиться к нотариусу, узнал, что мать оставила ему в завещании ещё немного денег и записку, он решил, что «жизнь налаживается». На те деньги он прикупил одежды, сделал простенький ремонт в квартире, перекрыл долг за электричество и, наконец, — прочитав её письмо, отправился в «Гюсто». Да, то письмо от матери многое изменило в его жизни. Правда, попасть в ресторан ему удалось далеко не с первой попытки. На это ушло ещё около трех месяцев. Лингвини каждый раз получал от ворот поворот. Его не пускали к шефу, отговариваясь и насмехаясь. Потом он, карауля Живодэра возле черного хода, нашел в мусоре газету, где в колонке «требуется на работу», увидел должность «уборщика с почасовой оплатой». Вакансия была как раз из «Гюсто». Лингвини, сунув газету подмышку, постучался снова — на сей раз ему открыл жонглер-и-по-совместительству-неплохой-повар-Лалу. Пришлось ещё несколько часов выяснять — не ошибка ли. Дескать, никто не давал объявления. Потом Альфредо разрешили-таки «подождать на кухне». И мимо проходящий Ларусс вдруг узнал в нем маленького мальчика, который рос в одном дворе с его племянниками. И начал спрашивать про мать — Хорст, сервирующий блюда к подаче, всё слышал, — ну и, соответственно, когда из дверей с надписью: «Шеф Гюсто» выскочил и засеменил по кухне маленькими ногами Живодэр, — Хорст сказал про Ренату Лингвини и её смерть первым. В письмо был вложен ещё один конверт поменьше. Где было выведено: «Бенджамину Живодэру лично в руки». Лингвини и предположить не мог, о чем могла бы «разговаривать» его мать с таким типом, — чего уж, — Живодэр чаще не скрывал своей истинной сущности. Он считал, что все кругом обязаны молча принимать его хамство и абсолютное неуважение к другим только потому, что он носит колпак больше и хорошо знает Гюсто. За первый вечер, включающий почти пять часов работы, когда он уронил кастрюлю с супом, потом набухал туда чего придется, и затем — увидел, что крыса бегает вокруг еды, но, на удивление, не ворует, а готовит, — Лингвини не получил ни копейки. Живодэр на глазах у всех поваров порвал его двадцать евро на мелкие кусочки и швырнул в лицо. Когда за Альфреда попробовали заступиться, Живодэр рассвирепел ещё больше — Колетт и другие получили по выговору с последующим лишением премии. Кстати, премии у нового шефа выдавались безо всякой статистики и справедливости — в зависимости от его личного настроения. В ту ночь Лингвини, уезжая на велосипеде с банкой, где сидела крыса, не хотел возвращаться больше в «Гюсто» — такой босс кого угодно оттолкнет. Альфредо потом долго ещё вспоминал глаза Живодэра, полностью оправдывающие его фамилию — он смотрел так кровожадно, что, казалось, готов бы и сам зарубить всех, только посмей дорогу перейти. Уже дома, перечитывая письмо от матери, Альфредо понял — если он не останется здесь, то не останется нигде. Да и со спасенной от смерти крысой они, вроде, начали находить общий язык. Кончено, было трудно. Ещё как. Они, совершенно незнакомые между собой, разные виды живых существ, вдруг вынуждены были объединиться — Лингвини подумал даже, что, будь он студентом какого-нибудь престижного института, мог бы написать шедевральный научный доклад. Сделать патент. Или что-то в этом роде. Но, увы — «природа не наградила должным уровнем серого вещества», — как любила говорить его мать. Потому она всегда учила его — уметь работать руками. И относиться к другим так, как хотел бы, чтоб относились к нему. Каждый новый день на работе всё больше убеждал Лингвини в том, что коллектив, как и рыба, гниет с головы. Колетт позднее рассказывала ему о том, какими дружными они были раньше — при Гюсто. И как все поменялось с приходом к рулю Живодэра. Но были и плюсы. По сути, если бы не приказ шефа о том, что Колетт должна научить Лингвини всему, что нужно знать о высокой кухне, то никто бы и пальцем не шевельнул. Ну и вообще — Альфредо вел себя слишком странно, чтобы к нему набивались в «друзья». Колетт же просто не хотела лишиться работы — потому терпела его странности. Альфредо со временем, но привык к тому, что в «Гюсто» никому нет никакого дела до других — каждый воротит то, что хочет. Но страдает-то статус ресторана! И его первая попытка всех объединить, привела к тому, что снова ворвался Живодэр и начал их отчитывать как котят. С тех пор Лингвини не общался ни с кем, кроме Колетт. Он любил выпрашиваться у шефа на работу в выходной день, да и начинать пораньше — чтоб не было запарок. Колетт, как оказалось, была такого же мнения, — не потому что не умела работать быстро, а потому, что её все бесили, — так или иначе, но к моменту, когда подтягивались другие повара, работа почти уже была сделала. И всё, что оставалось — это просто принимать заказы и вовремя подавать их. Однако же, когда не стало Живодэра, коллектив тоже мало поменялся. Это было открытием для Лингвини — он думал, что теперь, когда он, возглавив «Гюсто», упразднил некоторые откровенно-идиосткие штучки бывшего босса, рассчитанные только на наживу, все начнут видеть в нём личность. Человека. Но нет — теперь хоть и было спокойнее и дружнее в плане «замениться-подмениться-одолжить-денег-посидеть-вечером-выпить-порассказывать-анекдоты», но всё равно — Альфредо чувствовал зависть и холодную неискренность в словах поваров. Даже в словах Колетт. Было обидно. И хоть Лингвини понимал, что рано или поздно, они узнают про Микро-шефа, но предпочел оттягивать до последнего. Это решение и стоило ему всего. Уважения, отношений, даже собственной совести. Когда в «самый важный вечер» уходили другие повара ему было почти плевать. Но, когда из ресторана уходила Колетт — она, едва сдерживающая эмоции, оставалась в числе последних, — ему стало так чертовски больно, как не было ещё никогда. После неё были только два официанта, но те вообще не даже знали Лингвини лично — их недавно наняли, и уходили-то они потому, что их не устроила зарплата. Альфредо сам каким-то чудом не сбежал тогда из ресторана, набитого под завязку. Сидя и размышляя на тему «какого хера теперь делать?», Лингвини понимал, что не сможет выйти к гостям и сказать, что «кухня закрыта, так как готовить на ней некому». Он боялся, что его на лоскуты поврут. Благодаря Живодэру он узнал, что люди бывают очень и очень жестокими. Если бы не Микро-шеф, который почти насильно, сильно кусаясь, как в первый день, не вытянул его из кабинета, Лингвини не решился бы выйти. И не решился бы встать на ролики, и начать обслуживать посетителей. «Понтануться», — как говорят в молодежной среде, — ему, конечно, удалось: все с открытыми ртами следили за перемещениями и удивлялись его ювелирной аккуратности — чего стоил финт с «крученой бутылкой и ни капли на мимо» на столике самого Антуана Эго. Пока Лингвини сновал по залу — он все время краем глаза наблюдал за критиком. Тот тоже очень внимательно следил за ним, хоть и делал невозмутимое лицо. А потом, вернувшись на кухню за очередными заказами, Лингвини увидел Колетт. Она стояла в дверях, едва не падая в обморок от увиденного — вся кухня была заполнена крысами. Все они ходили на задних лапах и готовили. Да, на самом деле готовили. Альфредо пытался спокойно уговорить Тату остаться — однако разговор быстро ушел не туда. Она считала себя униженной тем, что «он доверяет какой-то паршивой крысе больше чем ей». Затем, когда они схлестнулись за право готовить для Эго с Микро-шефом, Альфредо думал, что кто-то кого-то убьет. Крысы быстро встали на защиту сородича — Колетт едва не угодила в кладовку связанная также, как и санинспектор. Лингвини пришлось сказать свое веское слово — Тату и этого не оценила. Скандал продолжился и рисковал вылиться в обеденный зал. Тогда её сверху облили ледяной водой — это сделал вожак крысиного клана. Лингвини пришлось выбирать между немедленным выяснением отношений и работой. Он выбрал второе. Как и любой нормальный человек. Он понимал, что на эмоциях заниматься и тем, и тем сразу — будет только хуже. А Колетт, поняв, что в этом поединке ей не стать победительницей, ушла, громко хлопнув дверью. Колетт появилась лишь под утро — Альфредо к тому моменту уже весь извелся. Но она пришла лишь затем, чтобы сказать, что «они расстаются». Потом она лепетала что-то вроде «я сама виновата». Лингвини уже знал, что спорить с ней бесполезно — и оттого, наверное, не стал переубеждать. А, может, надо было? Молча, почти молча она собирала вещи, а Лингвини не мог понять: что сделал не так. Микро-шеф тоже не остался с ним — он предпочел быть наедине с самим собой. И скоро большой новый дом стал Лингвини чужим. После закрытия «Гюсто» ему стало нечем оплачивать такие апартаменты и пришлось вернуться в свою халупу. Но, как известно, если мы что-то теряем, то что-то и находим — это закон. Эго, вскоре после выхода статьи, позвонил и сообщил, что хочет помочь Микро-шефу, а значит и ему, Лингвини, встать на ноги. Именно так началась эпопея с открытием нового мини-ресторана «Рататуй»… Грохот повторился. Альфредо потянулся, свесил одну ногу с дивана. И осмотрелся — место, которое он оборудовал для Микро-шефа, пустовало. Теперь крыс жил на полу, дабы не свалиться откуда-нибудь. И именно сейчас Альфредо понял, что «шебуршит» на полке именно Микро-шеф. На мгновение Лингвини посетила радостная мысль, что крысеныш встал на лапы. Он ради этого вскочил и кинулся по своей маленькой квартире на поиски. В углу возле самого туалета лежал серый комок. Альфредо понял — зря он радовался. Микро-шеф по-прежнему не мог ходить. Он ползал, волоча за собой задние лапы. Ползал он тоже не часто — больше просто лежал, свернувшись и попискивая. Да так, порой, жалобно, что хотелось башку об стену разбить, лишь бы помочь. Но чем? Альфредо увидел, что на полке действительно пошуровали — всюду были следы маленьких лап. Слой пыли, конечно, не есть хорошо, — но зато он помог с точностью определить, что здесь были крысы. Альфредо подозревал, что они приходили проведывать Микро-шефа. Но соседи вряд ли бы обрадовались этому — эпидемия крысиного бешенства набирала обороты. Лингвини присел на корточки. Рядом с разбитыми тарелками виднелись крошки. Они дорожкой тянулись к лежащему. Подойдя поближе Альфредо различил, что Микро-шеф не притронулся к куску сыра и черного хлеба. Притом, что они выглядели нормально, без всякой плесени — будто только из магазина. Альфредо тяжело вздохнул — ему казалось, что, если крыс начнет общаться со своими, будет легче. Но нет — время шло, а улучшения не было. Лингвини надеялся, что они, пообщавшись по-своему, смогут убедить его хотя бы не опускать лапы. Передние. Хотя бы передние. И карабкаться. Бороться. Только вывод напрашивался сам собой: Микро-шеф не хочет бороться. Он бы давно умер, если бы Лингвини не возился с ним изо дня в день. Если бы не заставлял его есть, вливая измельченные блендером овощи из шприца, если тот артачился, или не выносил на воздух. Если бы не пытался с ним поговорить, убедить, попросить, в конце концов — Альфредо никак не желал принять печальный факт недееспособности друга. И надеялся, что хоть в этом Микро-шеф возьмет с него пример. — Эй, приятель, ты чего здесь? — Альфредо дотронулся до крысы. — Почему тебя в углы тянет? Наказан, думаешь? Микро-шеф не пошевелился. Он лишь повел розоватым носом. За эти дни он сильно похудел и ослаб. И хоть Лингвини старался не пропускать кормежку — всё равно — ему иногда просто не моглось мучить животное. И он уступал. А если уступал, то, соответственно, должен был понимать, к чему всё может привести. Один внутренний голос заявил, что он — изверг, ведь ради своих интересов не дает обреченному умереть, а другой с пеной у рта доказывал — так и надо. Альфредо уже не знал, какой внутренний голос слушать. — Хочешь, чтоб я прекратил всё это? — Альфредо спросил это у самого себя, но крысеныш тут же поднял голову — их глаза встретились. Как тогда, на мосту. — Уверен, что так будет лучше? Лингвини сел на пол рядом с Микро-шефом. Поджал под себя ноги. Они в последнее время часто так сидели — иногда крыс забирался к Лингвини в ладонь. Но быстро уходил — ему перестало это нравиться сразу после того, как Альфредо первый раз, — за что потом долго себя казнил, — отвесил ему крепкого подзатыльника за то, что тот, вроде бы, уже съев кусочек, начинал упираться. — Ну, хорошо, допустим… я перестану тебя тащить… ты ведь только этого и хочешь, но… твоя семья? — Альфредо всё ещё не сводил глаз с мордочки Микро-шефа. — Как они отнесутся к тому, что я… тебя, по сути, убью? Микро-шеф почти безразлично мотнул головой и прижал уши, мол, думай, как знаешь. Альфредо же легче не стало — стало ещё труднее. Он чувствовал, как обстоятельства медленно загоняют его в тупик. В жуткий тупик. Из которого ему не выбраться. В последнее время крысеныш отказывался от любого диалога, а ведь раньше они друг друга понимали. Так и не придя к окончательному решению, Альфредо принялся убирать с пола осколки от тарелок. И наткнулся на фотографию, где они с Микро-шефом впервые, не прячась один за другого, принимали поздравления от гостей — это был день открытия «Рататуй». Альфредо тогда ждал, что придет и Колетт, но её не было. На его звонки она отвечать перестала, и сколько бы он ни напрашивался на разговор — отказывалась. Скучал ли он по ней? В первое время — ещё как. Ему казалось, что вся жизнь словно рухнула на то же самое дно, где он существовал последние годы. Казалось жутко несправедливым то, что она ушла в тот самый момент, когда всё начало налаживаться. Действительно налаживаться. И ведь, если бы осталась — то они бы могли вместе работать у Эго. И горя бы никто не знал. Не было бы этого паскудника-Макса, не было бы полиции, убийств и прочего. Разве нет? Альфредо вспомнил, какими глазами Колетт смотрела на баннер на улице. И как в его душе что-то перевернулось. Как он в тот момент захотел оказаться на месте Эго. Так сильно, что готов был бы даже признать все свои ошибки и начать всё с нуля, лишь его научили быть таким, каким, по мнению Колетт, является Антуан Эго. Он вспомнил, как высказал ей всё, или почти всё — там, в «Гюсто». Что последовало за этим тоже вспомнил — оплеуха. И потом — ещё одна, но уже от Клауса. До Лингвини вообще долго доходило, кто он такой. Ему почему-то казалось странным и нереальным, чтобы женщины, а в особенности, такие, какой, наварное, была мать Эго, — сильные, волевые, успешные, — обращали внимание на таких, как этот чертов лысый верзила. Но исходя из поведения собственной матери, Альфредо сделал вывод: иногда за любовь, за мужское внимание, за мнимую иллюзию сказки, они готовы на многое. И даже на то, чтобы предать самих себя. Но — это единичные случаи. Был ли случай с матерью Эго таким — неизвестно. Возможно, что да. Альфредо был благодарен Колетт за то, что она, пусть и с опозданием, но сказала, что не любила его. Конечно, ему было больно. Но куда денешься? Люди сходятся и расходятся. Такова жизнь. Жаль, что нельзя сразу в начале отношений узнать, будет ли человек с тобой до конца жизни. Но и это не так важно — знать бы, где кочку встретить — можно хоть подстраховаться. Лингвини не понимал другого — как можно притворяться в любви. Тут либо любишь, либо — нет. Как можно находиться по середине? Ладно бы — отношения закончились — и любовь гаснет, как тлеющие угли в костре, но… во время этого пожара, во время отношений — как это возможно?! Должно быть — это очень дискомфортно. Каждый день быть с человеком, который тебе не нравится, но улыбаться ему, ложится с ним в постель… говорить какие-то милые глупости… Лингвини до Колетт встречался с одной девушкой. Они были знакомы с детства — только и эта история про невзаимные чувства. И опять же — с её стороны. Расставание у них было не сказать, чтоб таким же болезненным, как с Тату, но всё же — Альфредо опять сказали, что «никогда не любили». И как вообще можно понять: любят тебя или нет? Женщины научились так искусно притворяться, или это он, придурок, ничего не видит?! Теперь, анализируя всё это, Альфредо понял: не стоит привязываться. И вообще — отношения — это не про него. Лучше уж одному, чем с кем попало. Колетт, которая теперь начинает новую историю с Эго, как он недавно узнал, вполне может напороться на те же грабли — теперь она поймет, каково это, — когда тебя «не любят». Почему-то Альфредо был уверен в том, что с таким человеком, как Эго, у неё ничего не получится. Предупредить — да, он мог бы. Но станет ли она слушать? Да, действительно — кто он такой, чтоб его слушали? Больнее всего, когда тебя никто не воспринимает всерьёз. Может, итого, что не давал повода? Оттого, что дурил? Но как дать этот повод? Альфредо сломал себе всю голову, чтобы придумать, как ему быть. Ни на одной работе не желали вникать в его проблемы — сразу отправляли на три буквы. Он не мог работать полный день — нужно было присматривать за Микро-шефом. Он не мог работать за еду — ему нужно было рассчитываться с адвокатом, которого нашла ему Колетт. И платить штраф. Он не мог устроиться на престижную должность — не было образования. И ещё — никому не было дела до него. Никому. Альфредо бродил по квартире, пытаясь хоть что-то сделать — приготовить поесть, убрать хлам, одежду развесить. Ничего не получалось. У него руки опускались всякий раз, когда он думал о будущем. И вдруг пришёл к выводу: нет у него никакого будущего. И не будет. Отскребая со сковороды нагар, и собираясь пожарить хотя бы яичницу, Лингвини вдруг увидел в углу на кухонной стойке книгу за авторством его же отца — Огюста Гюсто «Готовить может каждый». Да, он не успел её прочитать полностью, но, когда в его доме появился Микро-шеф, заглядывать туда приходилось частенько. Злость, появляющаяся время от времени, накрыла именно сейчас — Лингвини схватил книгу и принялся кромсать её столовым большим ножом. Обложка выдержала натиск, но, когда он со всей силы рванул её в сторону — переплет с треском развалился. Лингвини швырнул книгу на пол и топтал ногами минут пять. Пока не запахло горелым — яичница теперь была примерно такой же черной, как и та, что он приготовил самостоятельно лет в десять. Тогда мать сутками пропадала на работе — ему нужно было делать все самому. А это плохо получалось. Как и всё остальное. Лингвини злился на мать, на себя, на всех — он бы сейчас предпочел совсем другое будущее. Но вместо этого — он такой, какой есть. Неудачник. Родился ли он таким, или же стал — его не волновало. Ему хотелось сделать что-то, чтобы это изменить. Но… он не видел никаких выходов. В какую бы дверь он не стучался — везде было одно и то же. На изорванном листке Альфредо вдруг увидел главу под названием: «Не сравнивай себя с другими — будь другим». Она была посвящена опыту молодого Огюста Гюсто, который, проведя несколько месяцев в безуспешном поиске работы, устроился в собачий приют волонтером. Лингвини поднял остатки книгу с пола — внимательно прочитал адрес приюта — для них это была, должно быть, неплохая реклама. Недаром, шеф Гюсто потом присылал приюту все обрезки мяса и снабжал их хлебобулочными изделиями — теми, которые обычно выкидывают. — Микро-шеф! — Альфредо, быстро съев яичницу, намотал на шею шарф и надел видавшую виды куртку. — Собирайся! Крыс удивленно заморгал. — Да, мы сходим в одно место, после которого, ты, возможно, задумаешься: стоит тебе жаловаться на жизнь или нет. Ты готов? Крысеныш лишь отвернулся. Альфредо уже привык к такой реакции и просто сгреб его, посадив себе за пазуху. Лингвини вытащил старые-престарые лыжи — от палок почти ничего не осталось — концы были обгрызены подчистую. Он всё равно решил, что на лыжах будет быстрее, махнул рукой и вышел из дома. Если бы Лингвини не умел отменно стоять на роликах, то обязательно бы побоялся разгоняться, катаясь с горы на лыжах. Да и без палок. Которыми можно неплохо так маневрировать. На центральной набережной было много народу — река замерзла и был организован каток. А рядом — любители экстремального снежного спорта проложили трассу для снегохода. Там и поехал Лингвини. Его пару раз чуть не сбили, но он сумел остаться сухим, не упав, — снег всё равно подтаивал, — зима во Франции обычно заканчивалась так же внезапно, как и начиналась. Микро-шеф почему-то в этот раз не сидел смирно — он порывался вылезти. Лингвини отвлекся на него и вот теперь — да, свалился. Пытаясь быстро подняться на ноги, Альфредо ещё больше запутался в лыжах и рухнул снова. Тут он услышал смех. Звонкий смех, совсем рядом. Лингвини поднял глаза — перед ним стояла девушка. Точно также — на лыжах. Правда, с палками и поводком в руке. — Интересная у тебя техника, может… научишь? — Я? — Лингвини совершено растерялся. — Что? В смысле? — Да, интересная техника паления, говорю, — улыбнулась девушка. Из-за её спины показался небольшой пес. Миловидная вытянутая мордаха с грустными глазами и длинными висячими ушами. Он был похож на толстую сардельку на ножках. Альфредо попытался спросить название породы, но не смог. — Помочь встать? — Да, если не трудно… — сконфузился Лингвини. — Микро-шеф! Эй! Да что с тобой? Сиди смирно! Альфредо ткнул себя в грудь, на что девушка снова рассмеялась. И черт возьми, как её смех был заразителен. — У тебя там… котенок? — она высказала предположение. Пес вдруг начал рваться с поводка и лаять. И тут Лингвини, мало того, что вспомнил название породы, — бассетхаунд, — так ещё и увидел, что задние лапы собаки стояли на небольшой железной тележке. С двумя колёсиками. Получается, что этот пёс… не ходит сам. Да, Лингвини уже видел такие приспособления, которые делают парализованным животным, которых не согласились усыплять хозяева. — Фу, дружок! — Теперь Лингвини пришлось беречь себя — его едва не укусили. — Там у меня… не то, что ты думаешь! Фу! — Извини, не понимаю — чего это он… — Ничего — бывает… — Бастер! Прекрати! Девушке пришлось держать пса. Альфредо проверил Микро-шефа. Тот тряс ушами, которые очевидно, едва не заложило от громкого лая, и высунулся только тогда, когда Лингвини встал в полный рост — собаке было не достать. — Крыса? — девушка была крайне удивлена. — Ну… да, крыса, — протянул Лингвини, уже ожидая, что она с визгом убежит. Но нет — ничего такого не произошло. — Он вообще-то сидит смирно… к людям приучен, но… — Мой не любит крыс, а в остальном тоже… приучен. — Ну, тогда мы… пожалуй, пойдем… — Стой-ка, — девушка вдруг коснулась его плеча. Лингвини подпрыгнул и снова чуть не упал с лыж. — А это не ты случайно работаешь в «Рататуй»? — Да, я… работал там… — Так мы виделись! — она вдруг стала крайне радостной. — Помнишь? — Не очень, — признался Лингвини. — Напомнишь? — Я гуляла на свадьбе моей подруги… пришла за букетом, который мы забыли… ты отдал мне цветок из вазы… облился… мы тогда зацепились — ты за мой браслет… — Ах, да! — Лингвини вспомнил красивую девушку в голубом платье, от вида которой у него ещё тогда перехватило дыхание. — Точно… зацепились… я… такой… неловкий бываю… — Меня Бонни зовут, — она сняла варежку и протянула руку. — Альф-редо, — выдал Лингвини по слогам и покраснел. — Альфредо. Приятно познакомиться. — Тебе в какую сторону? — Мне? — он явно не ожидал такого вопроса. — Ну, я могла бы составить компанию. Вдруг ты ещё где-нибудь свалишься. — Ты не знаешь, где тут собачий приют? Бастер вдруг перестал рваться и даже спрятался за хозяйку. — Тише ты! — Бонни глянула на Альфредо с негодованием. — Он всё понимает. Я еле-еле отучила его убегать при этом слове. Он сам у меня из приюта — боится. — Да, там несладко. — Альфредо кивнул. — Может, не стоит тебе тогда меня провожать? — Смотря, зачем ты туда. — Да так — хочу Микро-шефу показать, как живут бездомные собаки… а то он… в последнее время много хандрит. — Тебе нужна корректировочная программа. Я тоже по ней Бастера обучала. А то он после приюта сам не свой — да ещё и с лапами проблемы. — У моего тоже, — Лингвини дотронулся до кармана, где сидел Микро-шеф. — У меня есть хороший кинолог — знает толк. — Но кинологи — по собакам спецы, разве нет? — Не только, — Бонни дёрнула поводок и Бастер покорно зашлепал вразвалку следом. — Эй, Альф-редо! Ты идешь?