Звёзды над Парижем

Антуан не мог поверить в происходящее. Ему казалось, что он спит, и вот-вот должен проснуться. Но такое ожидаемое пробуждение не наступало. Напротив — он всё глубже проваливался в этот чертов сон. Становилось очень страшно. И он, будто маленький ребенок, хотел спрятаться куда-нибудь. Чтобы его не трогали. Чтоб оставили в покое. Удивительно, как быстро в жизни всё меняется. Буквально за считанные часы. И если кто-то не верит этому, то он просто никогда не сталкивался с теми проблемами, которые называются одним, всем и каждому известным, словом «отношения». И если другие проблемы, — бытовые, финансовые или рабочие, — можно уладить со временем, сделать перерыв, сменить обстановку, или наоборот — пойти ва-банк, жертвуя всем оставшимся, и наконец-то, их уладить, то в случае с «отношениями» эти методы не сработают. От слова «никак». Да, некоторые подобные «проблемы» совсем не выглядят проблемами. У кого-то всё сразу получается. А кому-то — плевать. И им от этого легче. Разновидностей отношений бывает великое множество. Но есть особенно поганый тип — это «прошлые отношения». Те самые, которые когда-то не казались тебе чем-то, с чем нельзя справиться. Нет. Совсем нет. Ты был даже в ебучем восторге. Как малолетний неразумный ребенок. А теперь? Теперь ты пережевываешь блядское стекло и молишься, чтоб твоя скорая смерть от всех этих идиотских любовных переживаний была быстрой и безболезненной. А ещё хуже, когда ты, уже смирившись с потерей, вдруг отчётливо понимаешь — нет. Это не так. Потеря была временной. И эти-гребанные-отношения-вовсе-не-прошлые. Как они, мать их, могут быть прошлыми, если какой-то час назад ты видел человека, лицо которого тебе знакомо по миллиметру?! Чье тело ты знаешь наизусть как свои пять пальцев?! Чей голос вызывает у тебя мурашки от затылка до пят?! И так далее и далее — по списку. И вот — ты давишься стеклом, этими осколками некогда нежности, заботы и привязанности, и чувствуешь, как внутренности перемалываются внутри тебя. Ты пытаешься избавиться от прошлого. Выхаркать его из себя. Чтоб освободить место. А память, как чертов конвейер, подкидывает всё новые и новые картинки. И они выливаются в истерики, в почти полное отключение от мира, в бесконечные мысленные метания: «Правильно ли? Надо ли? Зачем всё это?». Они выплёскиваются вместе с кровью, которой истекает всё внутри. Чувства, которыми ты самозабвенно когда-то наслаждался — выстрелили в тебя изнутри. И ты — одна большая дыра. Там, где раньше было что-то, что зовут «душой», теперь — месиво. Это всё похоже больше на фильм ужасов, а не на долгую и счастливую сказку. Память о прошлом — она такая. Она — истинный хамелеон, который умеет подстраиваться под любую ситуацию. Да. Хамелеон. Подлый. Расчетливый. Жестокий. И противный. Которого не разглядишь так просто — прячется, а потом вдруг набрасывается на тебя, и, если ты не готов — твои проблемы. И снова всё упирается в гребанные «проблемы». Они создаются там, где их нет. Точнее — не должно быть. Мы сами строим себе эти стены. Как настоящие каменщики, любовно укрепляем их. Проверяем на прочность. Вопрос — зачем?! Потом — приходится самим же их ломать. Ломать ради будущего. Ломать ради жизни. Но не у всех получается. И тогда… всё очень плохо. Всё просто так херово, что ты вдруг понимаешь — ни одна стена, возведенная тогда, не стоила этих метаний сейчас. Антуану пришлось принимать сильное успокоительное. Конечно, об этом он не сообщил ни Колетт, ни Розенкранцу. Сразу после того, как ему каким-то чудом удалось вытолкать Сореля, Эго едва ли не рехнулся. Голова грозилась разорваться как перекачанный воздушный шарик. Он ощущал себя настолько странно, что сам до дрожи боялся хоть как-то анализировать это состояние. Потому, он быстро прошел в свой кабинет и принял три ярко-синие таблетки, пузырёк с которыми у него хранился в самом дальнем углу нижнего ящика. Говорили, что эти таблетки помогают только при запущенной белой горячке или при крайних стадиях шизофрении, но Эго знал — нет. Они помогают и при сильных неврозах. Редкие и дорогие таблетки. С кучей побочных действий. Тут уж кому как повезет — у Эго почти не было противопоказаний к ним. И врач согласился выписать их ему, после того, как он три года назад пришел и сообщил, что у него начинают появляются слуховые и даже зрительные галлюцинации после расставания с любимым человеком. Сперва медик решил, что Эго обычный алкаш, но потом — после беседы, понял — перед ним просто очень специфический пациент. Нет, не сумасшедший. Вовсе нет. Да, в диагноз, поставленный Антуану в раннем детстве, не многие верили. Однако, почти все врачи сходились во мнении, что, если ему что-то да помогает бороться с бессонницей, с крайними степенями агрессии и любыми проявлениями депрессивно-маниакальных состояний — надо этого курса лечения и держаться. Антуан уже и не помнил, когда бы принимал эти таблетки по нужде — чаще просто для профилактики. И правда — последний раз был, кажется, около двух лет назад. Тогда Эго тоже выпивал сразу по три-четыре и ходил как зомби. Пугая всех вокруг. Потом, через несколько дней, отпустило. Он смог забыться, начал работать. Учился снова радоваться жизни. И вот, — кто бы мог подумать, — снова срыв. Антуану повезло, что сейчас он вовремя «заглушил» подступающий приступ. Тот самый, после которого Сорель, — естественно, тогда ещё узрев его впервые, — едва не сбежал. В чем была прелесть этих таблеток? Так, в том, что они, при умеренном приеме, конечно же, могли на время избавить от «раздражителя». То есть, почти как таблетки от аллергии — они действовали также. На его мозговую и рефлекторно-компульсивную деятельность. Они блокировали отдельные участки мозга, не позволяя панике или страху завладеть сознанием. Они отвлекали внимание. Нервная система не посылала тревожные сигналы в мозг, и тот не «заставлял» Эго вытворять финделя. Всё просто. Важно было вовремя среагировать. Это также как с диабетиками. Которые, всю жизнь либо колют инсулин, либо носят сладости в карманах. И просто знают, когда их нужно принять. Хорошо, что они, эти приступы, бывали редко. Если бы Эго немного не пришел в себя после увиденного и услышанного от Сореля, возможно, никакого разговора с Колетт не состоялось бы — Антуан знал, что его бы не хватило на то, чтобы самому к ней пойти. Этот разговор, увы, не открыл для него ничего нового — он знал, что Тату всё равно, так или иначе, но закатит ему сцену, а он… он будет уверять её, что «не виноват». Но ведь по сути — не виноват. На самом деле — не было ничьей вины. Так сложились обстоятельства. И никто не прикладывал к этому руку. Намеренно. Разве что, Сорель. Позднее, когда Антуан уже осознал, что Колетт в этой ситуации «пострадала» не меньше, чем он сам, всё же было решено, что он обязательно скажет ей о том, что она для него значит. А она значила. Многое. Он решил, что успокоит её. Скажет, что он не хотел делать ей больно. И что не менее важно — он четко понимает, отчего это происходит. Эта её боль. Он, наверное, должен был, как мужчина, заверить её в том, что такого больше не повторится, но… Но в последнюю секунду он вдруг спасовал. Струсил. Перед самим собой. Не стал ничего говорить. Решил закрыться. Бросив стандартную фразу: «Я не могу ничего обещать». И тогда Колетт сама сказала, что «не хочет ссориться». Это и стало его спасательным кругом. Он был крайне благодарен Колетт за это. За то, что она не стала продолжать скандал. Хоть и могла бы. Но не стала. Сосредоточившись исключительно на том, что им с Тату предстоит сделать немало важных дел, Эго смог взять себя в руки и убедить окружающих, что ничего не произошло. Он прекрасно знал — это временно. И потом ему всё равно придется сталкиваться с этим, но главное — не сейчас. Не сию минуту. Мы часто так и живем — откладываем всё на последний момент. То, чего боимся. Особенно. Откладываем. Оттягиваем это чертово «неизбежное». Только… без толку. Но многие уверены, что справятся. Уверен ли бы Эго? Нет. Однако, был один фактор, который и заставил его двигаться вперед, а не бежать назад — к Сорелю. Это была Колетт. Антуан вдруг отчетливо, — насколько это вообще было возможным сделать после приёма успокоительных, — осознал, насколько она важна. Важна для него. Насколько она способна повлиять на него. Насколько он привязался к ней. Раньше таких чувств не было. Раньше Эго вообще не верил в женщин. И был ли причиной только ревнивый Сорель, который много лет — если выражаться грубо и косноязычно, — не позволял ему «разглядеть» женскую натуру, или дело было в том, что он, Антуан Эго, до Колетт так и не встречал достойных представительниц слабого пола. Когда-то Сорель научил Эго тому «как важно чувствовать, а не делать вид, что чувствуешь». И с Колетт Тату впервые он до конца осознал, что именно это значит. Но больше того, что он не сумеет сказать ей обо всем, показать, того, что чувствует, Эго боялся, что не устоит перед гребанным соблазном. Не смотря на все аргументы в пользу Колетт, у Сореля оказался один козырь в рукаве, вышибающий все здравые мысли — он сказал, что развёлся. Что они могут всё начать сначала. Сам факт того, что Сорель признался ему в том, что был неправ — уже охеренно так подкупал. Факт того, что он хочет исправить ошибки — ещё больше. Неужели, можно отказаться от такого предложения?! Нет, конечно, кидаться с визгами на шею бывшему любовнику — будет слишком шикарно, но… черт его возьми, неужели кто-то бы смог не воспользоваться таким шансом?! Есть то, к чему не хочется возвращаться. Например, Люси. И любые отношения с ней — это ад. Невыносимая мука. А есть то, к чему его тянет. Это отношения с Колетт. Теплые. Желанные. Такие нужные. Сейчас. И потом. Ну, и есть то, от чего ты убегаешь, а оно всё равно за тобой тенью — Сорель. И отношения с ним. Длительные. Когда-то — единственные возможные для него. Оборвавшиеся слишком резко, и возможно, неправильно. Раздираемый противоречиями, Эго докуривал очередную сигарету, когда за спиной услышал голос, который ему и в кошмаре бы не явился. Удивительно — стоит только подумать о каком-то неприятном человеке, — и вот он уже перед тобой. Антуан выматерился сквозь зубы. Люси, конечно же, не смогла пройти мимо. Просто пройти. Молча. Естественно, нет. Это было бы слишком для неё. Если бы она прошла молча, то Эго, скорее, подумал бы, что это и не Люси вовсе. В процессе завязавшейся по её прихоти «беседы» Эго вдруг поймал себя на мысли, что ему абсолютно на неё плевать. А значит — какой смысл реагировать? Только Люси была иного мнения — доводить она всегда умела. Слово за слово — и вот уже он, Антуан Эго, не знает, как лучше её послать — только на три буквы, или — ещё дальше. Выслушивать оскорбления от слабого человека, неспособного принимать ситуацию, сложившуюся не в его пользу, — не самое приятное занятие. Эго сдерживался как мог. Видит бог. Кто виноват, что никаких слов она не понимала? Никогда. С самой первой их встречи. Антуан лишь теперь понял, что некоторым особам, вроде Люси, не хватает не только мозгов, но и инстинкта самосохранения. Колетт, которую она тоже успела полить грязью, едва увидела, не успела его остановить. Антуан на секунду потерял над собой контроль. Полностью утратил его. Осталось только слепое пятно перед глазами, и сама собой сжавшаяся на физиономии Люси ладонь. Ладонь, сжавшаяся на её скулах. В попытке закрыть поганый рот. Потом, — толчок, — и Люси летит куда-то в сторону. — Антуан, нет! — Эго услышал громкий и решительный голос Колетт как из-за толстого стекла. Она встала перед ним и удерживала его руку, которую, он, судя по всему, занес для следующего удара. На ногах, к великому удивлению, Люси устояла. Значит, толкнул не сильно. Хоть так. — Не смей! Эго моргнул раз и другой. В голове зашумело. Но вместе с этим пришло осознание — он только что поднял на женщину руку. Неважно, заслуживала она или нет — он не имел права. Нет. Неужели, он смог? Черт побери. Что это, блядь, было?! Он снова качнул головой. И осмотрелся. Только этого не хватало — они всё ещё находятся рядом с адвокатурой. А тут камеры небось натыканы. — Ну, поздравляю тебя, Эго! — заорала Люси, которая до этого молчала и даже отошла. Очевидно, испугавшись. — До чего ты докатился?! Да ты знаешь, что с тобой сделают, если я… заявлю? — Никуда ты не заявишь! Пошла отсюда! — Колетт обернулась, продолжая стоять перед ним, удерживая. Эго полностью растерялся и теперь смотрел на неё как на божество. Надеясь, что она что-нибудь придумает. — Иначе это я заявлю, что ты довела человека до состояния аффекта! — Вы оба ещё пожалеете! — Люси круто развернулась и зацокала каблуками на сапогах по асфальту на расчищенной площадке. — Я вам обещаю! Эго! — Антуан… ты… как? — Колетт, с тревогой смотря ему в глаза, дотронулась до его лица теплой ладонью. — Что случилось? Эго не знал, что сказать. Ему было стыдно. И страшно. Впервые он не смог удержать гнев в себе и выплеснул его часть на стоящего рядом человека. А если бы рядом не было Тату? Что тогда ждало бы идиотку-Люси?! Конечно, он и раньше бывал на грани, но тут — всё перешло за неё. И это самое паршивое. Его довели. Банально. Довели. Всем. Этим. Дерьмом. — Прости… я… правда не знаю… как… — Я понимаю — она тебя вывела, но ты… черт… если бы я не… Эго снял очки и протер слезящиеся от ветра глаза. — Ты мог… словами ей сказать? Зачем было руки распускать? — Не знаю — так вышло, — сглотнул Антуан, понимая, что на отмазку это не тянет. — Я пытался сказать словами — ноль эмоций. Ты же сама знаешь. — А если она на самом деле… начнет палки в колеса вставлять? Между прочим, я её видела, когда она выходила из кабинета Байо. — Вот как? Чего она там забыла-то? — Без понятия. И вообще… мутный он какой-то, — ответила Колетт, вздыхая. — Надеется, может, что он спасет её от одиночества? — Ты знаешь, что её муж нашел себе любовницу в лице… Жанны… — Да, я в курсе. Только, если Дассо ещё можно реанимировать как нормального мужика, то… здесь… всё пропало. — Эго скривился, чувствуя горечь во рту — он явно перекурил. — Глаза б мои эту… шваль не видели. — Байо, наверное, согласился ей помочь с разводом. А про одиночество — не думаю, что он клюнет. Если клюнет, то будет мудаком… — Спасибо тебе. — Антуан поймал руку Колетт, когда она уже собиралась направиться к стоянке такси. — И извини, что тебе пришлось видеть всё это. Колетт было спросить «за что?», но Эго вовремя предугадал ход её мыслей: — Ты меня спасла от ареста на пятнадцать суток… — Если бы всё так просто было. В любых ситуациях, — грустно сказала Колетт. — И как там… твой разговор с Байо? Удалось уломать его защитить сыночка от приговора? — Не совсем. — В смысле? — Я позже расскажу. Пойдем, — Колетт покосилась на входные двери, где стояли люди, явно видевшие сцену чуть раньше. — Ты замерз? — Я устал, — Антуан поздно понял, что ему не стоило констатировать этот факт при ней. Теперь от вопросов будет не отделаться. И от жалости во взгляде тоже. — Морально. Не физически. На удивление, Колетт не задавала много вопросов. Скорее, старалась сделать так. Чтоб он сам захотел с ней поговорить. А вот Эго не хотелось говорить. На душе и так было погано дальше ехать некуда. Мысли лезли в голову как ужи в гнездо. Противно. Ему хотелось, — больше чем когда-либо за все время их знакомства, — обнять её и не отпускать. Чтоб она обняла его в ответ. И они просто помолчали. Без громких заявлений. Без ругани. Без напряженной недоговорённости. Просто молча поняли друг друга. И если Колетт, пока они ехали к Лингвини, пыталась вывести его на разговор, то, когда возвращались, — поздним вечером, — сама придвинулась как можно ближе на заднем сиденье и уткнулась в его плечо, не проронив ни слова. — Я почему-то предчувствовала, что он откажется. — Колетт нарушила тишину, когда они уже заходили в квартиру. Эго повернул голову, с некоторым недоумением смотря на неё. — Микро-шеф… в таких ситуациях как у него… и жить-то желания мало, не то что кому-то помогать. — Как раз в таких ситуациях и нужно заставлять помогать другим, чтобы вернуть вкус к жизни, — сказал Эго, пропуская Колетт, и затем, закрывая дверь, повернул трижды небольшую рукоятку замка. — Мне показалось, или ты проявила слишком мало упорства в разговоре с ним? Нужно было быть куда настойчивее. — Я пыталась, но ты же видел — Лингвини… встал на его сторону, начал… — Да, начал жалеть, — в раздражении ответил Эго, снимая пальто и снова чувствуя страшную усталость. На сей раз исключительно физическую. Такую, будто его беспощадно эксплуатировали в течение нескольких дней. — Только… к черту его с его мнением — зря ты не дала мне вмешаться. Лингвини неправ, когда идет на поводу и жалеет его — не надо сейчас этого делать, иначе он никогда не вернет его в строй. — Излишне давить тоже не вариант. — Зато мозги на место встают только так. — Эго скинул обувь, осмотрелся, но потом лишь качнул головой, словно что-то вспоминая, и пододвинул Колетт свои тапки, отмечая, что в них она выглядит как гном в огромных черевичках. Но это было забавно. — Я помню, у нас по соседству жил инвалид. По пьянке стал калекой — жена у него была работящая, любящая, что надо, одним словом, но… тоже его вечно жалела, не давала ему по дому ничего делать, и за его пределами тоже… кормила просто с ложечки… нет, я не отрицаю, что иногда, в минуты отчаяния, близкие могут и должны помочь, но не вечно же ходить и слюнявчики повязывать? Колетт не решилась его перебивать, и Антуан продолжил. — Так вот, пару лет она ему, извини за выражение, задницу подтирала, пока сама не свалилась от перенагрузки… и тогда-то и пожала плоды своей вечной жалости — он жрать снова начал в три горла, оскотинился в край, а ей некому было и тарелку супа подать — моя мать к ней ходила, иногда… чем-то помогала, но в итоге… они загнулись оба… пожар у них случился, я помню… как она пыталась его вытащить, только он и сам, тварь такая, выполз, а вот она задохнулась… и ведь, если бы, она не жалела его, если бы настояла на своем, если бы загружала его работой, которую он вполне, замечу, мог выполнить, может и на ноги бы встал… — Думаешь, что надо снова пытаться? — Колетт имела в виду Микро-шефа. — Уговорить его? — Конечно, — кивнул Эго. — Завтра наведаемся снова. Закупим продукты, чтобы ты могла дать ему попробовать — я уверен, что у него внутри что-то да зашевелится. Эго понимал, что Колетт сложно далось это решение, ведь, по сути, это он настоял на том, чтобы она участвовала в конкурсе. И опять же — она, возможно, жалела саму себя, не желая вылезать из привычной ей, такой удобной, среды. Но он-то хотел, чтобы она наоборот — показалась. — Если честно — мне очень страшно, — сказала Колетт, будто услышав его мысли. — Я как представлю, что в финале появлюсь как черт из табакерки… как к этому другие участники отнесутся? Ты не думал? — Страх перед чем-то новым — это нормально. Каждый ведь все равно играет за себя. И к тому же — везде есть свои люди. От этого никуда не денешься. Там и кроме тебя будут сюрпризы. — Что, серьезно? — Повторяю: мухлевать я и сам не собираюсь. А поскольку, конкурс уже запущен, то, чтобы успеть засветиться, нужно влезть в самый последний вагон… а билет купить уже после… иногда и так бывает. Не волнуйся… — А мы нарядили елку! — вдруг на Колетт выскочил с радостной улыбкой один из мальчишек — Эго не особенно различал, кто из них кто. Поэтому только скептично приподнял бровь. — Пойдем смотреть! Пока Колетт удалилась, Антуан нашел Розенкранца, возящегося у плиты. Дворецкий начал с полного отчета: рассказал, как он доубирался, потом — как они с детьми собирали и наряжали елку, как он готовил обед и случайно не уследил за супом — тот выкипел, а маленькие негодники разнесли всё по кухне. Потом сказал, что они поели, посмотрели мультфильмы, поспали и… -…абсолютно вымотали меня вопросами, мсье Эго! — закончил тираду Розенкранц. — Умоляю — ответьте им на них сами. Я уже не могу. Антуан смог только вздохнуть. И вот теперь он почти понял, что имела в виду Колетт, когда сказала, что Розенкранца нужно на руках носить за его терпение. Едва Эго представлял себя рядом с детьми, которые задают интересующие их вопросы из разряда «абсолютно обо всем и доступным языком», на которые ему пришлось бы отвечать, — он сходил с ума. Да, от детей было много шума, грязи и вообще нервотрепки, — но больше всего Эго бесили их умильные мордашки и вечные «почему». И ведь грубо ответить детям нельзя — так, чтобы поняли на раз, как это бывает со взрослыми. Антуан вспомнил, как в первый вечер их пребывания у него, один из близнецов ходил за ним по пятам, что-то говоря и дергая. Думая, очевидно, что он, Эго, как и отец Колетт, который мог себе это позволить, будет наряжаться кем попало и развлекать их. Тогда он сорвался, а Розенкранцу пришлось успокаивать испугавшегося ребенка. После Эго и решил, что не подпустит к себе маленьких бесенят на пушечный выстрел. Однако, уже сегодняшним утром один из них — судя по всему, вечером Эго устроил «облаву» на Матиаса, раз ручку взял Бернард, — прорвался и снова чуть не вывел его из себя. Колетт подоспела очень даже вовремя. — И о чем же они? — Антуан опустился на край стола, задумчиво вертя в руке столовый нож. — Вопросы? — О разном, мсье Эго, — потупил глаза Розенкранц. — Но больше — о Сореле. — Так, к черту иди со своим Сорелем. — Эго резко отшвырнул от себя нож, и тот, проехавшись по гладкой столешнице, почти упал на пол. — Понял меня? Ещё раз я вернусь в дом, где без моего ведома будут находиться посторонние люди… и ты… — Мсье Эго… у него были ключи. — Да, я уже это слышал, — сморщился Антуан, думая о том, что сегодня он снова пропустит прием сердечных лекарств, а вместо таблеток будет успокаиваться спиртным. Дьявол всех побери. — Значит, ты завтра же меняешь замок. — Ох, мсье Эго… — скрипнул Розенкранц и отвлекся от отмывания плиты. — Не проще ли вам будет… изъять ключи у Сореля? — Когда ты у меня таким умным стал? — процедил Эго. — Замок здесь очень качественный, сами же выбирали — знаете. Менять его… не просто… нужно будет заказывать новый, звать человека… платить ему… — И что же ты мне предлагаешь? — издевательским тоном начал Эго. — Поехать к Сорелю и попросить у него ключи от моего же собственного жилья?! — Нет… я… — Держу пари, он только этого и ждет! Сукин сын! — Мсье Эго, нельзя ли… полегче… я же только… я не успел сообразить… и потому… Розенкранц явно не хотел скандала. И принялся оправдываться. — Нельзя полегче! — Антуан сузил глаза до щелок и выплёвывал слова порциями, будто прицельно стреляя в тире по мишени. — Теперь точно нельзя! Какого черта ты мне ничего не сказал?! Ты ведь знал! — Да, я узнал от мадмуазель Тату… — Выкладывай всё, — резко сказал Эго, садясь на стул и сжимая руки в кулаки. — Всё то, о чем вы с ней успели поговорить. И всё, что ты успел ей растрепать! — Лучше не надо, мсье Эго… — Розенкранц. — вкрадчиво произнес Антуан, перебивая. — У тебя есть последний шанс не потерять мое доверие и эту работу. Лучше воспользуйся им. Я серьезно. Проходя по гостиной, и мельком цепляясь взглядом за ёлку, наряженную слегка экстравагантно, учитывая, что одна её сторона была густо облеплена игрушками и шарами, а другая — почти лысая, — Эго подумал, что он давно должен был поговорить с Розенкранцем. Поговорить по-хорошему. Не угрожая и не вытаскивая слова. Всё, что сказал ему дворецкий — стало лишним подтверждением того, что Колетт — удивительный человек. А ему, Эго, не помешало бы научиться доверять близким людям. Людям, которые волнуются за него. Да, у него были поводы, чтобы повозмущаться, но они явно были недостаточными, чтоб делать этим людям больно. — Чьи художества? — вдруг Антуан заметил на столе в спальне рисунок. Взял его в руки и рассмотрел. — Бенькины, — отозвалась Колетт, поворачиваясь к нему от окна. — Как тебе? — Неплохо, — хмыкнул Эго. — Розенкранц так вообще попадание точное… похож… — Ты тоже похож. — Колетт подошла. И, улыбаясь, заглянула в рисунок. — Разве нет? — Вопрос спорный, — уклончиво ответил Антуан, вспоминая, каким его изображали в статьях, когда менялся редактор. Каждый норовил присобачить ему какую-либо новую деталь во внешности, чтобы сделать образ ещё более карикатурным. Засудить таких «шаржистов» было бы можно, но Антуан чаще не связывался. Ведь, в конце концов, его слова в заметках стоили в разы больше того, что получали эти самые художники за несколько месяцев. — Я мало, где себе нравлюсь. — А тот портрет, что у тебя в кабинете? — Это работа моего старого знакомого. И то — недокопия с фотографии, так что… — Извини за вопрос, но… ту фотографию сделал не Сорель, случайно? Антуану меньше всего хотелось бы обсуждать фотографии, которые когда-то сделал для него Сорель. И нет, не потому что они ему не нравились — наоборот, очень даже нравились, но именно сейчас бередить раны и углубляться в историю появления всех этих модельных фото, рекламных баннеров, на которые, как ни странно, заглядывались все, даже видные деятели искусств, он счел несвоевременным. Хоть и понимал — Колетт не просто так подняла эту тему. Она, вроде как, говорила ему, что сама увлекается живописью. А значит, мир изобразительного искусства и фотографирования, как отдельной его величины, не может быть ей чуждым. Или она просто пытается вывести его на откровения? Снова? Очевидно, не понимая, что им обоим может стать потом больно. — Да, фото сделал он, — сглотнул наконец Эго, отводя глаза. — Хорошее было фото, я думаю… — добавила Колетт. — А вот портрет… — А что с ним не так? — Художник явно не почувствовал тебя… Эго выгнул одну бровь. Не сказать, чтобы он сильно разбирался в тонкостях написания портретов, но чаще всего считал себя достаточно компетентным, чтоб понимать хотя бы — где есть красота, а где — уродство. Хоть и то и другое определяется лишь взглядом смотрящего. — С чего бы ему вообще это делать? — Ну, знаешь… все же, рисовать с натуры… лучше… и проще… — Это не мне судить, — сказал Эго, потирая глаза уставшие от очков. — Почему мы заговорили именно об этом? Колетт пожала плечами и потом выдала: — Извини, просто давно хотела сказать… насчет портрета… он слегка… как бы… — Неудачный, — буркнул Эго, понимая, что она абсолютно права. — Да, мне многие об этом твердят. Но я… как-то рука не поднимается убрать. Он там уже лет десять висит — Розенкранц иногда забывает и пыль-то протереть. Может, от этого я и кажусь… старым и страшным. — Хорошо, что только кажешься, — когда Колетт произнесла эти слова, Эго вдруг почувствовал себя жутко смущенным. — А то, когда первый раз увидела тот портрет… мне тоже захотелось тебя Дракулой назвать. — С мелких спиногрызов пример берешь? — Вообще-то… тебя так и до того величали. — Н-у-у здесь, я ещё ничего, судя по всему, вышел, — протянул Эго и снова повертел детский рисунок в руке. — Вроде, клыков не наблюдается, так что… — Я попросила Беньку мне его подарить. — Ты смотри-ка, тебя он явно рисовал усерднее, чем меня… даже ямочки на щеках от улыбки не забыл. — А кроме этого что-нибудь видишь? Антуан снова присмотрелся — да, он определенно сразу заметил, что на рисунке он и Колетт изображены не просто как отдельные люди, а как… пара. Настоящая пара. Также, как многие дети рисуют своих родителей, — вместе, или часто — даже за руку держащихся. Здесь они соприкасались, судя по всему, кончиками пальцев — весьма и весьма недурно прорисованными для ребенка четырех лет. — Мальчик явно уважает стиль Тима Бёртона, — все же сказал Эго, не желая показывать своей почти из ниоткуда взявшейся в этот миг сентиментальности. — Черно-белая гамма, вытянутые и угловатые фигуры, резкие штрихи. — Я не совсем об этом, Антуан… Колетт смотрела на него долгим взглядом. И, конечно же, он понял, о чем она. — Беня решил, что мы с тобой… вместе… — Он не ошибся. Всё правильно, — Антуан положил рисунок обратно на стол. — Мы же вместе. А ты сомневаешься в чем-то? Ты так сказала, словно… — Да так — не бери в голову. — Да, мне в голову только этого не хватало брать, — вздрогнул Эго, когда зазвонил мобильный. Сперва он решил, что это — его. Потом понял — это мобильный Колетт. — Кому там не спится? — Мама, — Колетт расплылась в улыбке, щелкая по экрану. — Я поговорю? — Да, конечно, — Эго кивнул и понял, что будет лучше выйти.