***
Кате всегда нравился весенний ветер. Теплый, охватывающий, нежно целующий куда-то в висок и разгребающий полную мыслей голову — он нашептывал слова утешения и задавал нужное направление. Так и сейчас, юго-западный, нес ее в сторону исцеления, туда, где душа выходит из шторма, мерно покачивается на волнах спокойствия, где приходит в себя внутренний ребенок, нуждающийся в ласке и любви. «Mokos» встретил ее еле заметным шумом разговоров, пестрыми красками и длинными стеллажами — точно тем же, что оставалось, когда она уходила отсюда в последний раз. Ее любимый магазин рукоделия в городе, ее отдушина. Тюбики красок на полках. Оливковый, песочный, шоколадный — как в одном человеке может быть столько теплого и насыщенного? Нотки металла, блеск орлиных глаз… Холст передаст все, стоит только захотеть! С рюкзаком, полным красок, идти было куда легче — ноги пружинили сами по себе, да и дорога показалась короче, хотя заняла практически то же самое время. Мимо проходили люди, но Катя настойчиво не обращала на них внимания. В ушах играла песня, прокручиваясь раз за разом, откладываясь своими строчками на подкорку уже на протяжении нескольких лет. И, несмотря на свои отношения с английским, девушка знала их наизусть.I see your red door, I wanna paint it black No colours any more, I want them to turn black I seen girls walk by dressed in their summer clothes I have to turn my head until my darkness goes
Наверное, из-за этого она и начала рисовать — чтобы прогнать темноту. Красками, их оттенками, светом и насыщенностью, чем угодно, лишь бы не возвращаться мысленно в тот переулок, перечеркнувший ее доверие к мужчинам, казалось, навсегда. Тогда не помогало ничего. Абсолютно ничего. Оставались лишь сигареты, которые она так часто стреляла у Маши, крепкий алкоголь; вкусы, запахи, звуки — все было приглушенным, неестественным, пустым. И именно Маша тогда принесла ей холст, сунула в руки кисти и сказала: — Рисуй. Рисуй. Даже когда кажется, что нечего. Выбирайся из апатии, царапай стены, стачивай ногти, но борись за себя, тяни тело вверх. К выходу из пропасти. За спиной тихо закрывается дверь, но звуки на кухне стихают мгновенно — ассассины привыкли подмечать малейшие шорохи. Понимая, что скрываться бессмысленно, девушка нервно выдыхает и нарочито шумно кидает связку ключей на шкаф для обуви. — Я дома, — слова царапают горло, и в это же время в коридор выбегает Маша, сразу кидаясь подруге на шею в болезненно отчаянном объятии. — Если ты еще хоть раз так уйдешь, я тебя убью, — выдох под ухо заставляет сдавленно вздохнуть, но Катя улыбается искренне и неприкрыто. Несмотря на недолгое отсутствие, она успела соскучиться. — Ты?.. Нагруженный портфель и чистый холст в руках бросаются в глаза, и Маша мгновенно все понимает. Найти выход тогда оказалось сложно — музыку рыжая отвергала, лишь глубже спускалась в уныние за счет пессимистичных композиций, на улицу не выходила, да и вообще закрылась в себе и не разговаривала ни с кем очень долгое время. Ей просто нужны были краски. Маша улыбнулась и кивнула в сторону спальни. Там, на всякий случай, под кроватью всегда лежал мольберт, словно дожидаясь своего часа, а палитра с кистями покоились в прикроватной тумбе. И Катя, довольная таким раскладом событий, хотела было заняться упокоением своих нервов, как в коридор вышел Эцио. Итальянец мгновенно застыл на месте, просверливая девушку взглядом. Грызущая тревога, уже несколько часов давившая ему на грудь, рисковала перерасти в необоснованную злобу, и он еле сдерживал себя, чтобы не высказать все и сразу. Кажется, лишь затравленный взгляд рыжей, так похожий на глаза загнанного в ловушку зверька, остановил его. Маша чувствовала себя лишней. Или стеной — определиться было сложно. А когда к молчаливым статуям присоединился еще и Коннор, и ситуация начала напоминать комедийную мелодраму, девушка психанула и потянула обоих мужчин обратно на кухню, проворчав что-то на тему того, что урок, между прочим, еще не закончен. И несмотря на то, что сути Катя не поняла, она облегченно пожала плечами, выдохнув застоявшийся в легких воздух, и пошла в спальню. И в ближайшее время беспокоить ее не должен никто.***
Облепиховый чай неприятно обжигал губы, но прекращать пить Аня не хотела — глаза напротив ранили намного сильнее. Находиться между двумя мужчинами, словно быть камнем преткновения, по сути было довольно сложно, а уж между бывшим и тем, кто тебе нравится сейчас… Девушка невольно вздрогнула. Неловкое молчание длилось больше минуты. В голове брюнетки все отсчитывали свое время секунды, медленно двигались неспешные стрелки, сознание плыло — все аспекты невроза налицо, но Ане было все равно. Во рту таял как-всегда-нежный яблочный штрудель. Николай терпеливо ждал. Он как никто другой прекрасно помнил ее привычки — несколько заесть волнение, успокоиться, а затем с прежним хладнокровием начать переговоры. Именно переговоры, ведь их нынешнюю встречу дружеской назвать нельзя было даже с натяжкой. К тому же — кого она привела? Для бойфренда они слишком далеко сидят, с другой стороны, этот опекающий взгляд иностранца (Волков был уверен, что это именно он), то и дело скользящий по лицу девушки, заставлял напрягаться. Когда несколько дрожащие пальцы наконец поставили чашку на блюдце, мужчина вздохнул: — Итак, — разведенные руки. — Можешь объясниться? — Что именно я должна тебе объяснить? — вот оно. Взведенный подбородок, холод во взгляде — истинно императрица, под стать фамилии. — Да ладно тебе, Анни, — девушка вздрогнула от звучания собственного имени. Только Коля называл ее так, и когда-то она даже находила в этом некий шарм. — Чего ты дуешься до сих пор. Как ребенок, Ей-Богу. Рука мужчины сжала тонкие пальцы в своих, и от этого Альтаир стиснул зубы до еле уловимого скрипа. Сириец умел сдерживать эмоции, но легче не становилось — буря рвалась за пределы грудной клетки. — Я не давала разрешения прикасаться ко мне, — холодно произнесла девушка, стряхивая со своей руки чужие пальцы так, словно они были неприятным насекомым. — И уже сообщила тебе, что пришла по делу. — Что же, — усмешка заиграла на четко очерченных губах. — Рассказывай. Аня тихо выдохнула и потянулась к сумке. Пальцы ловко выловили фотографии ассассинов, и Альтаиру вспомнилось, как девушки заставили их смирно сидеть перед странной конструкцией после покупки одежды в том торговом центре. — Мне нужны документы. Срочно. Три обычных паспорта, три заграничных и две визы, — кратко изложила брюнетка и тут же замолчала в ожидании реакции. — И? Почему же ты пришла с этим ко мне, а не к другому специалисту? — спросил мужчина, особенно выделив последнее слово. — Все это нужно срочно. Максимальный срок — четыре-пять дней. — Все равно не вижу проблемы, — протянул Николай, склоняя голову набок. — Мне нужна американская виза, Волков. Недоумение мгновенно отразилось на лице мужчины, и, явно заинтересованный, он даже склонился вперед. — Для каких это дел? — Любопытной Варваре… — усмехнулась Аня, откидываясь на мягкую спинку дивана. — Так что? Ты в деле? Или мне искать дальше? Возникшую тишину нарушал лишь перестук стрелок. Напряжение, натянутой струной застывшее внутри девушки, можно было резать ножом, а удерживать дыхание ровным становилось все сложнее. — Я, конечно, могу помочь… — вкрадчиво начал Волков, поднимая взгляд на оппонентку. — Но какая мне от этого выгода? Именно этого вопроса девушка и боялась, именно об этом предупреждала ее и Маша. Что она может дать ему, кроме денег? — Назови сумму, и я заплачу, — нервное передергивание плечами. — Сам знаешь, для меня это не проблема. — Знаю, — протянул мужчина. Уголки его губ медленно приподнимались вверх, рисуя на лице острый оскал. — Но так неинтересно. Что-нибудь еще? — Что ты хочешь? — как только вопрос прозвучал, глаза напротив загорелись диким огнем, и Альтаиру это совсем не понравилось. Левая рука дернулась в явном желании задействовать механизм скрытого клинка, но поверх тыльной стороны его ладони легли нежные пальцы, поглаживая сухую от постоянных ветров кожу. Этими движениями девушка словно просила — доверься мне, я справлюсь. Сириец выдохнул застоявшийся в легких воздух. — Тебя, лапушка, — ласково угрожающе протянул мужчина, не сводя взгляда с ее напряженного лица. — Уже несколько лет только тебя. Но сам понимаю, что ты не дашься и в мою клетку уже не сядешь. — Николай замолчал на несколько секунд, а затем все же продолжил. — Послезавтра в моем ресторане прием. Одна из выступающих девиц приболела и явиться не сможет, а я еще помню, каким красивым может быть твой голос, Анни. Гордость наждачкой саданула по горлу, и девушка хотела было выплюнуть ему в лицо все, что думает, но вовремя сдержалась. Предложенный вариант оказался достаточно оптимальным. — Время? — аккуратно взведенная вверх бровь. — Приходи к половине восьмого. Все, что нужно для выступления, я тебе вышлю. Адрес ведь тот же, да? Румянец ударил по щекам обжигающей волной, но Аня встала нарочито медленно, не позволяя себе опуститься до уровня невоспитанных дешевок. — Доброго тебе дня, — холодно попрощалась девушка и вышла из-за стола, попутно кивнув сирийцу. — Пошли. Последний встал с места, не сводя взгляда с Николая. Они не знали друг друга, но уже ненавидели всеми фибрами души — как обычно и бывает, когда между мужчинами встает женщина. — До встречи, Анни, — процедил Волков вслед уходящей паре. — Скоро увидимся.***
Эцио был слишком хорошим ассассином, а Маша — слишком увлечена Коннором, чтобы заметить то, как итальянец исчез из поля зрения. Аудиторе всегда уважал других людей, понимал, что иногда стоит побыть одному, но лишь после того, как узнавал корень проблемы и помогал чем мог. Но не когда его подпускали практически вплотную, а затем отбрасывали на тысячу шагов назад. Дверь в спальню была приоткрыта. Стараясь ступать максимально неслышно, мужчина проскользнул внутрь… и замер. Катя сидела к нему спиной, полностью захваченная процессом — кисть, твердо зажатая в пальцах, гуляла по холсту. Голова девушки тот и дело склонялась в разные стороны, словно она пыталась оценить процесс с разных углов, и свободные от пучка пряди языками пламени рассекали воздух. Где-то совсем рядом слышалась музыка. Присмотревшись, Аудиторе заметил отходящие от ушей девушки белые нити и тут же вспомнил, что подруги упоминали об этом приспособлении. Ноты были несколько агрессивными и даже казались… болезненными, рваными — как и мазки, которыми рыжая то и дело покрывала холст. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что — то есть, кого — она рисует. Типичные для южанина черты, теплые оттенки, сочность и насыщенность, отлично передающие харизму самого Эцио. Песня прервалась, чтобы начать играть заново, но именно в этот момент мужчина наступил на скрипучую половицу. Девушка замерла испуганной ланью — с неестественно прямой спиной, спертым дыханием и подрагивающими руками. Анька, помнится, в таких случаях говорила так: «Не пойман — не вор, а коли поймали — найди в себе мужество встретить проблему лицом к лицу». Вот и сейчас единственное, что ей осталось, так это отложить кисть, вытащить наушники из ушей, встать и повернуться к замершему на месте итальянцу. — И давно ты тут? — чуть дрогнувшим голосом спросила рыжая, вздергивая нос. — Только зашел, — не стал лукавить Эцио. Слабо кивнул в сторону холста. — Я на самом деле так выгляжу? — Так это как? — вопрос царапнул горло, сворачиваясь внутри противным комом. — Мягко и тепло, — улыбка коснулась сухих губ. — Словно весна. — Нет, — ответ мгновенно вырвался из груди протяжным сипом. И лишь увидев совсем не радужную реакцию итальянца, девушка спохватилась, осознав, что ее могли понять неправильно. — Нет, ты не весна, скорее лето. Конец июня, освежающее тепло, постепенно переходящее в жар, от которого внутри плавится абсолютно все. — И раз уж так, — медленный шаг навстречу. — Почему ты убегаешь? — Потому что уже обожглась, очень сильно, — говорить было сложно, и девушке казалось, что в какой-то момент ей просто не хватит дыхания. — А шрамы до сих пор болят. — Позволь… — ласковое касание пальцами до испачканных в масле рук. — …залечить твои раны? В уголках глаз собираются непрошеные слезы, и Катя дышит через раз, задыхается, словно рыба, выброшенная на сушу. То же, что с завязанными глазами шагать в пропасть, не зная, окажется ли под твоими ногами мост или же всепоглощающая пустота. Но она улыбается и ныряет в открытые объятия — туда, где ей не грозит никакая беда.