Our love is God

Когда-то давно на свет появился маленький треугольник. Цветом он был в маму, жёлтую трапецию по имени Элли, а формой — в папу, зелёного треугольника, которого звали Массон. Треугольничек рос в мире, спокойствии и процветании целые девяносто девять лет и одиннадцать месяцев: играл с другими ребятами, самыми разными (была даже одна девчонка, по форме похожая на бирюзовый силуэт головы единорога). Он не знал проблем, кроме одной: плоскость. Рождённый во втором измерении, он не должен был думать о подобном, потому что не мог, в принципе, по задумке. Но он мог, противореча последней. Он играл со Стэйси, красным кругом, в тридцать лет, когда осознал, что гложет его юное мышление: ограниченность. Он не мог развернуться вокруг своей оси (хоть и не знал таких понятий, но ощущал, каково это), не мог шагнуть вперёд или назад. Он видел боками. Он не знал. Он ощущал. И это ощущение ограниченности заставило его выронить искрящуюся энергией сферу (всего лишь кружок), которой он перекидывался с подругой. Пришло резко, спонтанно, как будто бы внезапно вспоминаешь нечто давно забытое. — Хэй, ты в порядке? — подлетела тогда Стэйси, тревожно помигивая свечением. Треугольник не нашёл ответа. Он смог только улететь за световой риф, не объясняясь кругу, и спрятаться там в укромном уголке, сжаться в размерах, охватить верхнюю грань конечностями. В мыслях била нестабильностью новая мысль: плоско. Всё вокруг совершенно плоско. Выглядит привычно-объёмным, но абсолютно плоское. И это не смогло оставить его ни тогда, ни когда его нашла мама по немудрёной наводке Стэйси, ни после. Он закрывал глаз, готовясь спать, и думал о том, как вообще может смотреть куда угодно, но не прямо, как различает фигуры, как их видит, если не может подлететь куда-то... Куда-то туда, чтобы взглянуть на мир. Почему он всю жизнь воспринимал, как данность, странности мира? Почему осознал сейчас? Он задавал себе множество вопросов, но не знал ответов. Почему же он жил условно беззаботно, пусть и погружённый в мысли о плоскости, ровно девяносто девять лет и одиннадцать месяцев? О, как раз на этот вопрос и был ответ, и он был, более того, абсолютно, до глупости, прост: треугольничек достигнет совершеннолетия ровно в сто лет. Отмечали совершеннолетие у них неординарно: за месяц до него начинали готовить юнца, чтобы затем, хорошенько отметив праздник, выкинуть на произвол судьбы. Ну а потом, по идее, начиналась самостоятельная жизнь: ищи себе убежище, еду и иже с ними. И ещё одна, куда более классная вещь: магия. Она становилась не просто легальной в использовании, старейшина должен был помочь тебе обрести свою собственную, чем-то особенную. Тем не менее, не стоило заранее обольщаться на этот счёт, потому что уникальность была весьма относительной: например, абсолютно разными считались силы одного паренька к телекинезу горизонтально (он может только таскать) и одной девчонки — вертикально (а она — только поднимать). Оставалось лишь надеяться, что они заведут потомство, которое каким-то чудом получит обе оси. Но это настолько маловероятно, что остаётся лишь верить в чудо. Обычно магия связана с тобой, изредка переходила от одного из родителей и почти никогда — от обоих сразу. Треугольник надеялся на последний вариант, ведь у папы было пространство (телепортация), а у мамы — разум (она могла повелевать снами, навевая через них довольство каждое утро). Идеальное сочетание. Треугольничек лишь вздыхал, когда мысли случайно касались этого (а делали они это всё чаще). Мама прилетела к нему в комнату, когда треугольнику было ровно девяносто девять лет и одиннадцать месяцев. Вид её был несколько нестабилен, она перебирала конечностями небольшую сферу (круг), отчаянно не желающую держать одну форму. — Остался месяц, поэтому пора, — произнесла она немного неуверенно, — через десять мер будь в питалище, пожалуйста. Питалищем была комнатка с трещиной в полу, через которую просачивалась энергия в чистом виде, очень вкусная и полезная. Возле разлома уже парила мать, глядя в него с отстранённостью. Приход треугольника привлёк её внимание. — Ох, подлетай. Уже скоро ты будешь совершеннолетним, и моя обязанность — подготовить тебя. Поэтому я расскажу тебе о том, как найти себе кров, как использовать чип, ещё некоторых мелочах. Треугольничек понятливо моргнул, думая лишь о том, что мог бы сделать что-то другое. Что-то большее, нежели то, что может позволить ему родное измерение. «Кивнуть», но он не знал такого слова. Он ощущал себя с этого момента ещё более запутанно, неспокойно. Слова матери должны были облегчить его дальнейшую жизнь, да и наверняка облегчали, но треугольничку казалось несколько диким то, что предстояло ему, теперь. Мысли, множество мыслей посещали его ум, так много, что почти ощущалось на физическом уровне их движение. С тяжестью открыл он глаз, когда ему исполнилось ровно сто лет. Он не боялся больше самостоятельной жизни, ведь мать рассказала ему, как не умереть, и мысли были переполнены лишь плоскостью их мира. Можно сказать, вернулся к обычному состоянию. Направлялись к старейшине, здороваясь почти с каждым встречным, с родителями, держась за конечности. Старейшиной был большой белый квадрат, ему было целых сто тысяч лет. В тысячу раз больше, чем треугольничку! Но энергия, что была в их мире в излишке, позволяла жить даже куда больше. Старейшина как раз ждал их, когда они проникли в его обитель, и приветливо посветил. От этого в глазу слегка зарябило: свечение было очень ярким. — С днём рожденья, — он улыбнулся, заменяя ртом глаз, треугольничку, и тот ярко-ярко просиял: поздравление старейшины многого стоило. — Давай-ка посмотрим, какая в тебе может быть магия. Квадрат махнул конечностью, будто что-то собрал в пространстве, и, приблизив к глазу, стал это что-то рассматривать. Вид его был донельзя спокойный, как и всегда, и он буквально излучал невозмутимость, что её невольно впитывали и его гости. Любопытство боролось с волнением, и даже просторнее как-то стало, пока старейшина высматривал его магию. Но глаз его медленно шёл к прищуру, что заставляло напрячься. Треугольничек ни разу ранее не проводил подобных ритуалов, конечно, ведь это — одноразовый процесс, но что-то ему подсказывало, что старейшина не должен даже так незаметно напрягаться, пусть и волны невозмутимости всё ещё поглощались. — Так-так, как у тебя тут всё... — он всё не решался продолжить предложение и, кинув краткий взгляд на родителей треугольничка, видимо, мысленно попросил их отойти на минутку. Те тут же растворились, ведомые магией Массона. — Что-то не так? — спросил, когда они остались тет-а-тет, треугольник и дрогнул свечением. Он знал, что не так. Его ощущение плоскости. Возможно, это редкостная болезнь ума, он уже интересовался этим, но подобных случаев не было. Ощущение ходило с ним послушным хвостиком и мучало на протяжении семидесяти лет, так или иначе, и это определённо оставило свой след. — Ты... Наверное, ты понял, — старейшина моргнул свечением, куда более блёклым и приятным, нежели в первый раз. — Это ощущение... Оно ошибочно. Это очень редкое явление, ты мыслишь третьим измерением. Но мы во втором, поэтому для всех нас наш мир не плосок. Тебе стоило бы просто его игнорировать, но ты был сосредоточен на этом долгие годы. Не знаю, сколько именно, но целые десятки лет ты был одержим лишь одной мыслью. Она всегда была с тобой: пусть неощутимо, где-то на задворках, но ни на миг не отпускала. И это очень плохо. Я помогаю отрокам найти свою магию, основываясь на их жизни: их мыслях, их амбициях, их целях, их стремлениях и мечтаниях. Но ты... Ты большую часть жизни посвятил одной-единственной мысли. Тебе стоило бы рассказать об этом родителям, и я легко бы устранил проблему, но теперь слишком поздно что-то менять: это стало полноценной частью твоей жизни. Я могу даровать тебе лишь нечто простое: огонь, к примеру. — Треугольничек замер, находясь в смешанных чувствах, и не заметил хитрого прищура старого квадрата. Выбирать не приходилось, и треугольник лишь посветил, отмечая своё согласие. Родители вернулись в тот же миг, нестабильно шершавящие аурой. — Магия вашего юнца — пламя, — изрёк старейшина и вновь ослепил сиянием. — Я с радостью помогу ему с усвоением. Аура родителей стабилизировалась, и они будто бы стали чётче внешне. Массон и Элли были очень рады, что у их сына обычное пламя, спрос на какое наверняка будет много где. Но о треугольничке сказать подобного было нельзя: мысли его собрались, и загрызла червём куда-то в ум обида. Он ожидал куда более крутой силы. Например, владение временем или пресловутый телекинез, но работающий на всё и в любую сторону. Но обычный огонь... Было очень неприятно, ведь много кто ходил с огнём. Разница была, конечно: у кого-то он был красным, у кого-то — чёрным; у кого-то жёг, как и подобает огню, а у кого-то веял холодком, — но ведь это был всё ещё самый обыкновенный огонь. Но треугольничек решил подавить обиду в себе, сияя радостно родителям и улетая с ними домой, чтобы отпраздновать. День рождения, как-никак! А вскоре уже треугольник, усердно посещая уроки старейшины, смог проявить своё пламя. Оно оказалось ярко-голубым, как летнее небо. Небо у них было разное, в зависимости от сезона: зимой белое, весной едва розоватое, летом голубое, а осенью — кроваво-бурое. Никто не знал о причинах, кроме старейшины. Он знал, кажется, если не всё, то очень и очень многое. Но треугольничек затаил обиду на старейшину, и поэтому не ощущал по этому поводу восхищённого трепета, как, например, Стэйси или ещё кто; он думал, что старый квадрат зазнался, хотя сам намного тупее, чем о нём говорят: какая глупость, дать треугольничку какой-то огонь, когда у его родителей такие крутые способности! Но на одну из тренировок треугольничек припоздал: проснулся слишком поздно и не успел подпитаться, и если бы он прилетел так, то, возможно, потерял бы сознание посреди каста огонька на небольшой чёрной конечности. К тому времени он уже полностью переехал из родительского жилища, найдя кров неподалёку от очень даже крупного разлома (странно, что раньше тут никто не успел поселиться). Старейшины не было, и треугольничек даже немного просветил: если старик ещё не прибыл, то не заметит его опоздания. Так и случилось, к слову: прилетевший позднее квадрат не знал об опоздании ученика. Он был занят другим юнцом, но тот при своих занятиях повредил конечность, и пришлось задержаться. Когда старейшина прилетел к треугольничку, он заметил не особо порадовавшую его картину: паренёк, видимо, решил начать без него и, не рассчитав сил, сжёг дерево. То полыхало ярко-голубыми язычками и разлеталось пеплом на всё вокруг. Треугольничек смотрел на свои конечности, сам, видимо, не веря в то, что осилил такой сильный удар. — Ох, ну зачем же так, — старейшина подлетел к нему, — что я тебе говорил? Сила удара зависит от количества энергии в тебе, юнец. Зачем же ты её столько нахватался? Так нельзя. Треугольничек моргнул нестабильно, отвернул взгляд к тлеющим уголькам. Огонь — вообще не круто, конечно, но ему определённо понравилось. А потом появилась та самая девчонка, что в форме головы единорога. Ей тоже досталось пламя, только лиловое, и старейшина ничтоже сумняшеся, видимо, имея много дел, объединил их уроки. Девчонка была, по мнению треугольничка, слабой: едва ли могла собрать в конечностях подрагивающую сферу (кружочек). Сам же он уже был почти готов к выпуску и отлично владел огоньком. Рассчитать его местоположение было очень просто почему-то, находясь в двух осях, а чтобы не сжечь дом достаточно было прилететь голодноватым. Девчонка утомлённо вздохнула в попытке предать пеплу маленький кусочек материи, пока старейшина оставил их наедине, очевидно, опять занятый чем-то очень важным. Видно было, что ей нелегко давалось это занятие. И треугольничек, наконец, не выдержал: — Почему ты так слаба? Ты же ничего почти не можешь, хоть и достаточно давно посещаешь уроки старейшины. — Знаешь... — её аура поколебалась, и даже волны голоса дрогнули, — огонь — не моё. Моя мама владеет водой, а папа — временем. А с огнём вся моя семья не в ладах. Мы, знаешь, все опечалились, когда старейшина сказал, что это — моя магия. Треугольничик удивлённо сверкнул, подумывая о том, что и ему огонь довольно чужд. И тогда он спросил у единорожки: — А может... Ты чувствовала когда-то что-то странное? — спросил он тихо, совсем померкнув и приблизившись к девочке близко-близко, чтобы никто не мог уловить волн голоса. — Вообще-то... — она немного подумала и так же тихо зашептала: — Я видела скопление энергии... Красное. Как моя бабушка. А она давно мертва. Билл удивлённо вспыхнул свечением, пытаясь на ходу разложить информацию по полочкам. Неужели старейшина даёт пламя всем хоть немного отличающимся от нормы? Но тогда зачем ему это? Ответ треугольничек узнал совсем скоро: через несколько часов. На этот раз старейшина задержался основательно, но извиниться даже не попытался, сразу переходя к делу. Вид его был напряжённым. Как тогда, на сотый день рождения треугольничка. — Так, ученики, с завтрашнего дня у вас будет пополнение в уже, наверное, классе. Треугольничек перехватил напряжённость учителя, когда ярко засиял и подлетел к нему: — Зачем вам это? — спросил он коротко, но в глазе можно было прочесть контекст вопроса, и притвориться дурачком не вышло бы. — Не лезь не в своё дело. — Глаз старейшины налился красным, а аура его перестала быть максимально спокойной, как это было всегда, даже в самых стрессовых ситуациях. Треугольничек разозлился, резко улетая в сторону дома и кидая по пути угольками в разные стороны. Это было безопасно, но хоть как-то снимало ярость, бурлящую в юном существе. Новеньким оказался зелёный многогранник. Его взгляд был будто бы зашуганным, что не ушло от внимания треугольничка. Его пламя было зелёным. А ещё он хотел быть в первом измерении (как оказалось, оттуда и взгляд мышонка: для него окружающий мир был слишком велик) И это стало последней каплей для треугольничка. Он полетел, излучая оранжевое свечение, прямо в дом старейшины. Оной сидел в мягком куске материи и, кажется, с кем-то телепатически переговаривался, судя по отстранённому взгляду. — Старейшина, расскажи мне, что происходит! — его тон не терпел пререканий, а находящийся в стене разлом просто огромнейших размеров относительно среднестатистического питалища в обычном доме, навевал старому квадрату лёгкую тревогу, когда он смотрел на конечности треугольничка и проходящие по ним голубые искры. Он понимал, что лучше бы соврать что-то этому юнцу, и пусть себе летит с миром, но взгляд треугольничка заставил его говорить правду. Старость — мудрость, но не сила. Он уже и близко не впитает столько энергии, сколько юное существо напротив. — Вы — деффектны, понимаете? Вам нельзя давать нормальную силу, вы ведь разломаете всё и испортите хрупкое устройство мира. А ЕЩЁ Я СТАРЫЙ ХУЕГЛОТ, КОТОРЫЙ НЕ В СОСТОЯНИИ ДАЖЕ НОРМАЛЬНО ПРАВИТЬ. Кашель убрал последнее предложение, и рассказ продолжился. Треугольничек слушал старейшину, но не слышал его, ведь в нём звенел гнев: почему они должны притерпевать какие-то неудобства только из прихоти какого-то старого квадратного дурака?! Огонь опалил дом, и старейшина едва ли успел защитить себя. Трещина разрослась, как и сила пламени. Огонь всё распространялся по помещению, предавая какие-то ненужные треугольничку вещицы пеплу, и в какой-то момент разлом разошёлся, как спелый арбуз, хрустнул, пропуская поток энергии, разросся крестом по пространству, разрушил стену в мелкую крошку. Единорожица и многогранник юркнули туда, и треугольничек лишь слышал, как ему по мысленной связи передали, что там — другие миры, и ребята почувствовали это только сейчас, когда трещина была уже в несколько десятков мер. Единорожья голова протараторила что-то про мир мёртвых, а зелёный парень — про первое измерение, и, видимо, не предназначаясь для подобных путешествий, щель хруснула напоследок, будто бы сообщая о своей боли, и стала стремительно уменьшаться, при этом выделяя тысячи мер чистейшей энергии. А дальше для треугольничка было всё, как в тумане, до тех пор, пока он не приоткрыл глаз, лёжа на горе пепла, что когда-то была домом старейшины. Осмотревшись, он увидел лишь ярко-голубые вспышки тут и там, ярко-голубые языки там и тут. Всё горело его огнём, и не было слышно ни единого живого существа. Своего хозяина пламя не жгло, поддатливо оглаживая конечности едва тёплыми порывами и разъедая всё остальное: траву, жилища, землю... И оставались лишь небольшие куски материи, плавающие в необъятности всесильного ничего. Треугольничек, напуганный произошедшим, попытался полететь в сторону основной массы домов, но там и застыл, глядя в черноту. Пламя сожрало не всё, но многое. А вскоре и большинство. И тут только треугольничек полностью понял, что это — конец. Или начало. Но не его. Вокруг летали вовремя потушенные руины, кусочки земли, и было так чертовски тихо. Ничего не было рядом долгие меры. Треугольничек уже и сам не знал, из-за чего так сильно разгневался, он просто хотел вернуть всё. Но не мог. И, осознавая это лучше, чем кто-либо, он понял и ещё кое-что: надо выбираться. Как-нибудь, он сам не знал, как, но надо. И провёл в поисках ни много, ни мало, а несколько сотен лет. Он и сам не считал, сбился очень-очень быстро, ещё на первом году. Он берёг остатки, как мог. И из них осталось совсем немного всего: маленькая железка, бывшая какой-то фигуркой для трансфигураций, принадлежавшая существу с соответствующими способностями, кусок земли в несколько мер (треугольничек собирал каждую песчинку) да крошечный белый кубик (квадратик). Последний давил на треугольничка морально, и он наорал на вещицу, швыряя её куда подальше. Чтобы потом вернуть. И опять выкинуть. Это, возможно, было единственным развлечением. Но потом случилось нежданное. В куске почвы, увлажненной, чтобы не рассыпалась по пустоте, проклюнулось нечто совсем крошечное, но зелёное. Треугольничек смотрел, не веря, несколько дней-лет-минут мер. Считать было некому. Зелёное нечто увеличилось в размерах, достигло дюйма. Можно уже было понять, что это. Сосна. Она прорезалась, хоть это было, как ни погляди, невозможно, и треугольничек лишь и мог, что смотреть. А ещё поливать. Потому что он, как оказалось, мог поливать. Магией. Деревцо выросло высоким, стройным. Треугольничек и заметить не успел, как оно начало давать шишки, хоть и не отводил взгляда единственного глаза. Он просто не мог отвернуться, да и не хотел, ведь больше смотреть было не на что. Буквально. Выросла сосна огромной, и почвы ей стало не хватать. Треугольничек мог лишь дать ей немного воды, глядя с паникой на корни, что уже проглядывали через землю. И, наконец, она умерла. Осознал это треугольничек отнюдь не сразу. Только когда деревцо пожелтело, он понял неладное. И замер. Долго он пытался привести к жизни мёртвое растение, да тщетно. И тогда он понял, что надо искать чёртов выход. И летал вдоль и поперёк днями, ночами и чем-то средним. И нашёл. Малюсенький разломчик, совсем незаметный, был в самом краю пространства. Треугольничек мог взять от сосны лишь веточку, прежде чем, уже зная, что делать, уверенно направился к щели. Которая вела в третье измерение. И треугольничек будто бы впервые в жизни вдохнул полной грудья, которой у него отродясь не было. Тогда... А что это за выражение? Он понял, что услышал его только что, и выплыл из-за стены. Теперь он мог маневрировать в пространстве, и это сделало его самым счастливым треугольничком на свете. А потом он увидел двух странных существ. Они были жёлто-розовыми, с целыми двумя глазами, а на них была какая-то материя. Треугольничек вычитал оттуда же, откуда и первую фразу: «Человек». «Люди». А потом эти... Люди повернулись в его сторону. Застывшие в ужасе, они источали страх, и треугольничек понял, что столь же чуждо выглядит для существ, как и они для него. — Демон!!! — Закричал один из них, и треугольничек вычитал всё оттуда же, из памяти человека, что это значит. Демон? Хорошо. Демон.