Все в руках и по воле

Открыв глаза, Франческо Пацци первым делом вспомнил, что умер. И как… И из-за чего. Из-за кого… Место, где он оказался после смерти, Раем быть никак не могло, Ад он себе тоже представлял совершено иначе. Значит, Чистилище, больше ничего не остается. Чернота и одиночество, сконцентрированные до плотности, заточенной в неком каменном мешке, заброшенном на самое дно. Теми же словами можно было описать его самого или сказать о его душе. Если бы эти понятия еще можно было разделять. Первичный ужас от своего нового состояния и всего того неведомого, ни с чем земным несравнимого, что ожидало его впереди, прошел быстрее, чем подобного следовало ожидать, сменившись душевным отупением, как от сильнейшего шока. Шок это и был, от какого седеют волосы еще молодых людей. Сколько миновало остановившегося времени, сказать было невозможно. Появление знакомых при жизни вещей, напугало еще страшнее своей абсолютно невозможной обыденностью. Пока Франческо окончательно перестал что-либо соображать, или валялся без сознания, или спал, если вероятно такое, что вряд ли, на него было наброшено нечто вроде плаща. Вытянутая рука натолкнулась на емкость с водой, похоже деревянную. А еще страшно заболела травмированная веревкой шея, чего раньше он, возможно, просто не замечал, пока в панике, граничащей с умопомешательством, обследовал на ощупь леденящие пальцы каменно-шершавые стены. Где он, жив или мертв, что все это означает?! Понять бы хоть, что хуже. Хотя, что может быть хуже того, как он слепо последовал за дядей, будто лично приведшим его сюда, точно безмозглого сопляка, за беспомощную слабую ручку. Не будь Франческо вообще не до смеха, он бы зло посмеялся над тем, что в детстве ему и то хватило ума такому воспротивиться. Слепо – самое подходящее слово. Его ослепила ярость, застила глаза жгучая обида, не хуже вина помутил рассудок гнев, не дающий возможности мыслить здраво. Он же сам предупреждал жену о том, как умеет Якопо, точно падальщик нюхом, отыскать больное, слабое место! Подавить волю, подчинить себе, повернув все к своей выгоде, а ничто другое его никогда не интересовало. Кроме мести семейству Медичи. Своей ничем не излечимой смертоносной ненавистью он заразил и его. Любовь упала другой стороной той же самой монеты, обернувшись в лютую ненависть. По существу, любовью быть не перестав. Любовь… самая что ни на есть настоящая… Франческо ди Пацци столь глубоко погрузился в бушующую пучину и без того путающихся мыслей, так далеко ушел от окружающей его действительности, чем бы она ни была, что не сразу осознал – голос, который он слышит, не принадлежит ему, пусть и знаком, как собственный. Сказанное вслух рядом было настолько созвучно его же душе, что не грех было бы ошибиться и при иных обстоятельствах. - Я просто не смог убить тебя.