Уважение к вещи

      В той части мира, где Герман родился, закаты были всегда кроваво-алые, зимы — холодные до мелкой дрожи и вечной простуды, а люди — по большей части нищие, ропщущие на судьбу, государство и, совсем редко, на самих себя. Конечно, семьи побогаче тут тоже были, только жили отдельно и смотрели вокруг свысока. А простые мальчишки, собираясь вечерами у реки, говорили о них. Ругали, выкрикивали всякое, смысла чего не понимали сами, но больше завидовали. Эти дети в свои семь-десять лет давно испили горькой жизни, чтобы понять: высокие чувства, благородство души не спасают. Им, несчастным, оставалось лишь надеяться, что все можно решить деньгами. Лишь немногие из них поймут, что считать так — глупо и наивно, но и это произойдет намного-намного позже. А пока они сидели у костра, кидали камешки в воду и смеялись, потому что трава щекотала лодыжки, а вечер был удивительно хорош.              Герман смеялся нечасто. Он был одним из самых старших в компании да и повзрослел раньше сверстников. Тут каждый это понимал, и потому мальчишку как-то…смущались. А он чувствовал, что был лишним даже среди друзей. Одиночество как-то неприятно скреблось в душе, пожалуй, она болела сильнее рук и ног, на которых, казалось, уже живого места не было. Хотя вообще-то у Германа толком и не было поводов печалиться, и семья у него была самая большая и дружная. Его тут на самом деле любили и, когда совсем темнело, собирались рядом, осторожно толкая в плечо, просили что-нибудь рассказать. Мальчишка вместо этого улыбался и начинал напевать под нос.              Но пару интересных историй Герман все-таки рассказывал, когда совсем младшие уже засыпали, устроив головы на плечах товарищей, а сном и вместе с ним какой-то тоской сковывало веки. Чаще всего он говорил о своей семье, настоящей, кровной, и том, что видел, когда ездил с дядей в соседний город на ярмарки. Вот только дядя уже умер, а дома было и того хуже: родители не вылезали из таверны, мало работали и бесконечно кричали, кричали, кричали… У Германа уши закладывало от их осипших голосов. И глаза у него как-то мутнели, когда он начинал говорить о своей жизни. Слушали, затаив дыхание, а потом неизменно хлопали по плечу и улыбались, подбадривая. По крайней мере, он никогда не рассказывал, что родители его еще и били. Не ногами, конечно, нет, но всем, что попадалось под руку.              Много споров вызывали истории о том, как Герман бросался защищать мать, когда отец хотел ударить её. Кто-то одобряюще кивал, кто-то вскидывался, возмущался и непонимающе хмурился. Мальчишка, впрочем, и сам не знал, зачем рисковал собой ради этой женщины. Дядя говорил, что у него просто сердце слишком чистое и слишком большое, способное согреть всех в целом мире. Одна проблема: миру этого не надо. Герман этого еще не знал. И отчаянно верил, что способен что-то изменить, если будет любить и прощать. Да в сущности, это все, что он умел.       Разве что, еще работать руками: сеять, пахать, собирать яблоки с деревьев… Бесполезные навыки в человеческом мире, на самом деле. Герман не умел драться, защищаться, спорить, обманывать и даже быстро бегать. Возможно, лишь это могло его спасти.              Это был просто ребенок с колодой наивных детских мечтаний, друзьями да слепой уверенностью в призрачном завтра.              Когда-то.              Сейчас у Германа не было вообще ничего. Только безжизненная снежная пустыня вокруг, по обеим сторонам дороги, колючий холод и ржание лошадей. У них дыхание тяжелое, уставшее и взгляд, как у волка, голодный. Их жалко. Сильнее Герману жалко только себя, шестнадцатилетнего мальчишку, связанного по рукам и ногам. На губах — засохшие капли крови, от мелкой дрожи давно не спасает накинутая на плечи шкура, проеденная молью.              Работорговец оглядывался, дергал за вожжи и повторял, что до города недалеко, а там и отогреться можно.              Рядом с Германом в телеге полулежал мужчина с синими губами. У него были красивые тонкие черты и большие глаза, давно ввалившиеся и едва теперь видные из-под надбровных дуг. Он попал на рынок задолго до наступления зимы, может, и вовсе не первый год в этом чертовом круговороте людей и денег, и оттого в душе его, некогда нежной и возвышенной, остались обида и черная злоба. А теперь душа эта отдана богу.              Утыкаясь лбом в подтянутые к груди колени, Герман молился. Он просил лишь одного — спасения. Хоть какого-нибудь, пусть даже и в виде смерти. Это уже совсем-совсем неважно.              Временами казалось, что мальчишка терял сознание. Он будто бы слышал, как кричит их господин, дергается, останавливаясь, повозка, но стоило открыть глаза, как все возвращалось на свои места. Дорога, монотонные шаги уставших лошадей, синие глаза несчастного мужчины. Герман почему-то запомнил именно их, ни темные густые волосы, припорошенные снегом, ни родинки на высоком лбу, ни острый кадык на вытянутой шее, а только эти глаза.              Еще хуже Герман помнил остальных попутчиков. Они сидели тихо, может, тоже давно спали, спрятав лица, укутавшись в какие-то тряпки. У них были шарфы, обрывки тканей, видимо, украденные в другом городе, а у него ничего, кроме кожаного жилета поверх сорочки и высоких истертых сапог с заправленными в них штанами.              Какая глупая смерть.              Повозку в очередной раз тряхнуло, и Герману пришлось напрячь все тело, чтобы не завалиться на бок. Меньше, чем через минуту, все повторилось. Работорговец что-то закричал, дернув вожжи, потом обернулся, и мальчишка вздрогнул от взгляда, злого и растерянного одновременно. Наверное, он уже тогда мог догадаться, что все пропало, но почему-то лишь непонимающе улыбнулся в ответ.              Наивная детская душонка.              Одна из лошадей запнулась, заржала, взбрыкнулась и упала замертво.              Герман плохо понимал, что было потом. Раздался скрежет, чей-то вскрик (неужели они все-таки проснулись?), а потом мир рухнул. Краски смешались, закрутившись перед глазами, и мальчишка упал, почувствовав только сильный удар головой.              ...В вязкой темноте совсем не страшно. Она может убаюкать и приласкать, обнять так, что больше ничего уже не будет нужно. Страхи уйдут. Останется покой, тепло и что-то липкое во влажном воздухе, на вкус соленое, но… приятное. Тут бы жить. Питаясь мыслями, лениво скользящими на периферии рассудка, и ловя призрачные тени прошлых сновидений. Прошлых? В этой темноте все — настоящее, здесь время стоит и бежит галопом, обгоняя самого ретивого коня. Как бы не остаться тут навечно, поддавшись соблазну и сонной неге. Кто-то, впрочем, покинул бы тьму добровольно… Глупые. Будто реальный мир что-то им пообещал, что они, чего-то ждущие и на что-то надеющиеся, из всех богатств вселенной раз за разом выбирают его.              Герман был из таких.              Он очнулся, чувствуя слабость и боль во всем теле. На лбу застыли капли крови. Открывать глаза было страшно, а холодная земля морозила спину, так что дышать становилось все труднее. Что-то придавило ноги, так что и сесть сложно. Он дернулся, силясь не застонать от боли, холода и паники, расплавленным оловом жгущей грудь. Растерянный, непонимающий, он пытался сообразить, что делать дальше, и мысли, чёрным оттенком вплетенные в виски, давили, отравляли, вырывая сдавленный всхлип.              Но это слабость. И не такому Герман когда-то учил своих друзей, глядя в огонь со спокойствием и лёгкой усталостью. Он учил их быть храбрее, чем они могут, и решительнее, чем дозволяет мир.              Герман открыл глаза и тут же слабо дернулся, высвобождая руку — верёвки то ли оказались развязаны, то ли порвались после падения. Мальчик приподнялся на локте и осмотрелся. Повозка действительно завалилась. Вторая лошадь, такая же хилая, исчезла, верно, испугалась и убежала, оставив позади проклятую богом службу. Силуэт работорговца, человека невероятно рослого, с меховой шапкой на кудрявой голове, виднелся неподалёку. Кажется, он пытался сделать что-то с отвалившимся колесом. Вот только зачем?              Герман перевёл взгляд на свои ноги, все ещё ощущая непривычную тяжесть. И вздрогнул. Глухой крик сорвался с губ. На него упал тот самый замерзший мужчина, только теперь рот его приоткрылся, обнажая пораженные цингой десны. Из плеча торчал деревянный обломок. Впрочем, крови почти не было. Мертв. Так просто и лаконично: всего лишь мертв. Будто и не жил никогда, будто не блистал красотой, не улыбался рассвету.              Никогда больше не улыбнется.              — А, проснулся, — работорговец подошёл ближе и наклонился. Однако и это не смогло заставить Германа повернуть голову. Он смотрел перед собой и не верил. Не хотел.       Перед ним закончилась жизнь. Теперь наверняка. Ещё вчера этот мужчина кривил губы, с жадностью бросался на хлеб и смеялся над самыми грязными шутками, а теперь… Слезы подступали к горлу от жалости, непонимания и давящего ужаса, от которого было хуже, чем от самого лютого мороза.              — Вставай, давай! — гаркнул мужчина, толкнув Германа носком сапога. — Будем костер разводить, и даже не думай бежать: один подохнешь в этой пустыне, как шавка.       Но юноша действительно не думал об этом. Он неуклюже завозился, потому что ноги не слушались, а страх уничтожал остатки рассудка. Его могли торопить и ругать, но Герман почти ничего не слышал, будто сам умер вместе с этим несчастным. Он был спокоен и податлив.              А с неба будто обрывки чьих-то душ, может, таких же невинных, как они, сыпались и растворялись, коснувшись горячих щек и носов. Может, все они однажды станут просто снегом.              Герман думал об этом, когда грелся в кругу других рабов у костра, им же разведенного, когда смотрел на красные от мороза руки и когда размышлял о смерти. Другой надежды на спасение не оставалось. Все вокруг покорились судьбе. И если бы она приказала им замерзнуть и умереть, никто бы не стал возражать. Даже работорговец, кажется.       — Ничего. Завтра утром этим маршрутом поедет один товарищ, он нас и подберет, — повторял мужчина в третий раз за вечер. И Герман уже давно ему не верил. Если бы у них был шанс, то в лице этого продажного человека не было бы такого выражения ужаса.              Обреченный.              Герман знал, что нельзя спать, иначе можно и не проснуться больше, как тот человек. Его так и не похоронили. Просто оставили лежать у дороги и наблюдать за движением облаков ослепшими глазами.       Ночь, казалось, длилась бесконечно. Ветер то завывал, то стихал, будто тоже хотел спать. Герман зевал, но ленился даже прикрыть ладонью рот. Силы текли, как кровь из сквозной раны, и тут же замерзали, больно покалывая щеки следом за редкими колючими слезами.              Работорговец, закутавшись в куртку, посапывал, привалившись спиной к колесу телеги. Странно, что нервы все-таки не помешали ему окунуться в чуткую дрему. А может, ему просто стало все равно на собственную судьбу и судьбу своих «подопечных». Конец так конец, к чему тратить его на переживания.              При этой мысли Герман мрачно усмехнулся, тут же пожалев об этом. От малейшего движения становилось холодно, будто даже шевеление губами отнимало слишком много энергии. Так точно уснуть не трудно.              Наверно, поэтому негромкий стук копыт показался мальчишке лишь бредом усталого сознания. Он не отреагировал, когда звук послышался все ближе, когда встрепенулась женщина рядом с ним, судорожно оглядываясь и так же морщась от неприятных ощущений и холода.       — Кажется, едет кто-то, — только и протянула она и закашлялась. Все ее грузное тело сотрясалось, а на губах обозначились прозрачные капли замерзающей слюны.       Однако и ее слова Герман принял за бред, общий, один на всех, запертых в этой снежной тюрьме. Дорога, теряющаяся в темноте, оставалась пустой, и мрак будто клубился, становясь все гуще.              Работорговец, разбуженный человеческим голосом, вздрогнул. Над мехом его одежд показались еще подернутые пеленой дремоты темные глаза на красном от холода лице.              — Чего ты орешь, дура? — сонно гаркнул он       — Так едет кто-то! — откашлявшись, возразила женщина и тут же опустила глаза. Испугалась что ли.              Герману она казалась нелепой и при том странно мягкой для общества рабов, живого мяса.              — Простите, — буркнула она без капли раскаяния. И, фыркнув, закрыла глаза, передергивая широко развернутыми плечами.       Герману послышалось, что женщина добавила сдавленное «вот увидите» и лишь потом издала громкий звук, смутно напоминающий храп. Мальчишке почему-то захотелось протянуть руку, потрепать ее по голове и утешить, сказать, что не сейчас, но завтра, точно завтра, они отыщут выход. Хотя, конечно, надежды никакой не было. Все напрасно и зря. И, сам не зная, зачем, он обернулся. Чтобы увидеть темный силуэт.              Всадник.              Над дорогой почти летел вороной конь, и снег взметался вверх из-под тяжелых копыт. Едва различим стал шорох шумного дыхания и, наконец, ржание. Это было сродни чуду, ведь кто, в конце концов, поедет ночью такой безлюдной тропой сквозь сугробы? Да и куда? Верно, только разбойник… И Герман смотрел на приближающуюся фигуру равно с изумлением и страхом.              Похоже, в таком же сомнении прибывал и работорговец. Он поднялся, все еще не произнеся ни слова, и кинулся к дороге, как если бы хотел броситься под копыта коня.              — Господин! Господин, постойте!              Несуразность и смехотворность, не вызывающие ничего, кроме почти тошнотворной жалости. Мужчина был отвратителен в этой одежде, к которой пристали хлопья снега, с осипшим голосом и опухшим лицом, на которые из-под шапки спадали вьющиеся грязные волосы. И Герман понимал, что всадник на благородном коне и в черном плаще, отороченном дорогим мехом, вряд ли остановится. Это не его барское дело.              Но конь едва не встал на дыбы, снова заржал и остановился, тряхнув головой, будто гордая девушка.              — Чего тебе? — всадник придержал рукой капюшон, но голос выдал его. Незнакомец был ужасно молод, хоть и говорил до странности глухо и негромко.       — Моя повозка развалилась, лошади, одна подохла, другая убежала — а до города слишком далеко! — начал торговец, изображая на лице глубокую печаль и мольбу.              Всадник усмехнулся.              — Я не увезу вас всех, милорд. Боюсь, даже мой Левиафан не поднимет такую тяжесть, — произнес он, похлопывая коня по шее.              Левиафан? Герман, настороженно прислушивающийся к разговору, едва скрыл удивление. Вот уж точно конь, видно, могучий, раз такое имя заслужил. Но все равно, даже ему никак не увезти всех семерых.       Всадник тем не менее к ним присмотрелся. Пытливым взором он оглядел дрожащих от холода рабов и снова вернулся к их хозяину. Глаза, светло-серые, почти мерцающие, излучали странную смесь глубокого сочувствия и презрения. Герман его почему-то понимал. Конечно, они все были ему противны, немытые, пропахшие нищетой и пылью дорог. Разве о такой встрече мечтал этот путник? Будто мало других впечатлений в эту звенящую от холода ночь. Ему бы добраться поскорее до дома, развести камин и выпить кружку-другую крепкого сидра, чтобы быстрее уснуть.              — Увезите… — снова заговорил торговец, но чуть тише, — увезите меня, а эти сами выберутся. Они ж живучие. Я заплачу, сколько попросите! Не поскуплюсь.              Герман содрогнулся. Он мог бы об этом догадаться и раньше, но никак не хотел верить в то, что их в самом деле оставят наедине со стужей. Бросят, будто щенков. И забудут, словно их не было никогда: так, неудачная поездка на юг. С кем не случается?              — Живучие? — переспросил всадник.              Он спрыгнул с коня и приблизился. Пока рабы, уже проснувшиеся, но по-прежнему неподвижные, окоченевшие, осматривали его. Сапоги до самых колен, одежда из лучших тканей, узкие ладони, согретые кожаными перчатками. Незнакомец был явно если не богат, то состоятелен. Легко ступая по заснеженной земле он приблизился к костру, встреченный взглядами, полными ненависти. Должно быть, кто-то даже презирал его так, как он презирал всех их. Пусть и с улыбкой, такой странной, зловеще спокойной, на устах. Он знал, что заслужил ненависть этих людей, равно как знал и то, что все они невольно трепетали в ожидании какого-то чуда. Ну, почти все.              Герман уже смирился. Если поразмыслить, смерть во сне — самое милосердное из всего, что может с ними приключиться. Он посматривал снизу-вверх только по привычке, потому что не мог не смотреть, и чувствовал себя будто обнаженным под взглядом этого человека. Герману было стыдно и очень страшно. Стыдно, потому что он раб, слабый, убогий, изуродованный юношескими прыщами и царапинами. А страшно, потому что ничего другого он больше чувствовать не умел.              — А сколько стоит этот? — вдруг спросил незнакомец, обернувшись в сторону торговца.       — Этот? — переспросил мужчина и засуетился. Ему было страшно. Очень страшно. И холод пробирался вдоль позвоночника, сдавливая легкие.       — Этот, — тонкие пальцы указали на Германа. — Я покупаю этого человека.              Мальчишка задрожал. Он хотел закричать, хотел броситься навстречу спасителю, но озноб прошиб все его тело, прижимая к земле.       Его спасли. Даровали жизнь, чтобы отобрать имя, фамилию и всякую человечность. Он станет покорной игрушкой в руках богача. Теперь уже точно.