Уважение к вещи

       Кресло у камина было чуть продавлено, что делало его еще более удобным. Оно стояло прямо перед огнем, так что, вытянув ноги, можно было и обжечься, но зато тепло. Мерно потрескивали дрова, и искры то и дело взлетали в дымоход вместе с сероватым дымом. Будто в тумане танцевали девушки в ярких платьях, и бесформенное нечто вращалось вокруг, увлекаясь их за собой.               Герман пил из небольшой чаши что-то очень горячее, обжигающее язык и горло, но остановиться не мог. Он глотал, игнорируя боль, зная, что потом пожалеет, но жажда, голод и холод смешивались в нем, взрываясь осколками животного желания. Дают — бери. И Герман не собирался отступать от этого принципа даже теперь, когда хозяин, господи, хозяин его тела и жизни, стоял позади, не говоря ни слова.              На самом деле, эта молчаливая сцена тянулась уже достаточно долго. Первые испуги, недоумения и отчаяния успели сойти на нет. Может, и стоило бы беспокоиться, думать о возможности сбежать или выторговать себя, но тело…тело безропотно наслаждалось долгожданным уютом. Не было ни холода, ни голода, старые ссадины уже не ныли, а новых никто не наносил. Клонило в сон.              В этом сне, если Герман только позволит себе все же опустить веки, выронив чашу, его будут ждать только мрак дороги и неба, белый снег да могучее тело Левиафана меж сведенных судорогой колен. Минута спасения и пленения, отделившая окончательно ту часть жизни, в которой Герман становился всего лишь собственностью.              Прошло еще несколько минут. Чаша Германа опустела, но он продолжал стискивать ее в ладонях, впитывая еще хранимое тонкими стенками тепло.               — Мое имя Абель Морглей, — вдруг подал голос господин, опуская руку на спинку кресла. Германа бросило в жар. — Но для тебя, хозяин или господин. Все понятно?              Герман дрогнул и неловко кивнул, не в силах выдавить из себя ответа. От слез, вставших в горле, почти тошнило. Да, господин, все понятно.              Понятно, что жизнь, которую он не успел и вкусить, кончалась в этих стенах. Понятно, что из забытого богом крестьянского мальчишки он стал тем, кого забыли даже люди. Ему стоило бы понять это раньше: в тот день и час, когда его, схватив за руки, выводили из родного дома. Но тогда он еще смел надеться. Он смел надеяться, когда видел, как работорговец принимает от покупателя мешок с деньгами. Смел надеяться, когда его сажали на коня. «Я хотел бы выкупить вас всех, но не могу себе позволить! Но пусть я совершу хотя бы то, на что способен: освобожу тебя!»              Нет, такое бывает только в красивых романах и только с прекрасными девушками, обманутыми судьбой. И Герман никак не вписывается в этот сказочный сюжет.              В конце концов, не он один. Сколько еще таких же, несправедливо осужденных, по всей стране? Что там, по всему миру! И Герман не будет первым, он всего лишь один из тысячи идущих по дороге, проторенной столетия назад. Все так, как должно быть. И лучше принять это сейчас, чтобы потом не становилось хуже.               Но только отчего-то все равно до слез обидно и страшно.              За спиной у Германа были рассветы над морем и тянущаяся до горизонта степная гладь. А впереди? Только холод и мрак. Никаких рассветов. Никаких вечеров у костра.               Его детство пропили, юность — продали. И кроме них его, похоже, ничего не ждет.               — Как тебя-то звать? — Абель сделал несколько шагов вперед, принимаясь что-то искать на полке близ камина, так что слабые отсветы падали на его лицо, украшенное полуулыбкой тонких губ. И он был… красив. Очень красив. И походил на Дьявола с нездоровым блеском в бездонных серых глазах.               Герман представился, чувствуя, как предательски дрожит и без того охрипший голос.               — Ты допил? — Абель кивнул на чашу.        — Да, спасибо большое.        — А согрелся?        Герман снова кивнул.               А после произошло что-то странное. По лицу Абеля скользнула тень сомнения, краска выступила на острых скулах и тут же обратилась в болезненную бледность. Что-то лихорадочное выразилось в его глазах, странная гримаса тронула губы. А в следующий миг его лицо вновь наполнилось отреченным безразличием. Это можно было бы списать на отсветы от огня, но перемены были слишком резкими, неестественными. Да и Герман давно выучил, как смотрится блеск пламени на человеческом лице.               — Тогда вставай, — Абель повернулся, скрещивая руки на груди. — Встань там, — он указал взглядом на середину комнаты.               Герман покорился, хотя сердце подсказывало что-то недоброе. Оно заходилось частыми-частыми ударами, так что, казалось, могло остановиться в любой момент. Но разве смел он, раб, возразить? Неважно, что ноги едва слушались и каждый шаг отдавался тянущей болью во всем теле.               — А теперь разденься.              Удар. Словно кто-то выбил дыхание из легких. Еще удар. Головой об стену. Медленный вдох сквозь полуразомкнутые губы. Режущая боль в животе.               — Я слишком тихо сказал?! — в голосе Абеля слышалось что-то нервное, взволнованное, но в глазах — только уверенность и жажда. — Раздевайся!               Одежда показалась на ощупь грубой и невероятно тяжелой. Пальцы не слушались, как снова замороженные, мир перед глазами подернулся пеленой.               И ни единой мысли. Единственное желание, ослушаться, мелькнуло и тут же исчезло, разбившись о холод блестящих глаз. Будет хуже.               Где-то на задворках сознания Герман признавался себе, что с самого начала знал, что будет так. Его, заморенного и хилого, вряд ли бы покупали, как рабочего, кузнеца или даже пахаря. Его, слишком юного и с простыми деревенскими чертами, не сделали бы лакеем или дворецким. Игрушка… Вот каков твой удел, мальчик. Ты куплен, чтобы стать удовлетворением чьих-то самых потаенных фантазий.               Герман скинул сапоги, и стук, с которым они ударились об пол, прозвучал подобно звуку, с каким палач опускает заточенный топор на шею жертвы. Каждая секунда ударом крови в висках отдавалась болью, вырвала мучительный вздох. Время текло медленно и било под дых.               Мальчишка стоял обнаженный телом и, что страшнее, душой. Дрожали губы, соленые от крови и слез. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — только и бормотал он беззвучно, не глядя на Абеля, не глядя на жесткие руки, оглаживающие его бедра, живот и ниже, ниже… Кто-то касался его, позволил себе быть ближе, чем родная мать. Осматривал, будто хилую клячу. Кожа пылала от отвращения и стыда. Германа тошнило. Он захлебывался своей неумелой молитвой.               Пусть все кончится! Бог, почему ты не можешь помочь этому ребенку, который так не хочет утопать в грехе?!               Герман не сдержался — всхлипнул и потянулся утереть ладонью лицо. Абель его прервал, ухватив за запястье. Он мог бы сжать его до хруста, сломать, нет, сломить.              Переломить.               Но не стал.               — Ну и чего ты? — спокойный голос с долей отчужденности, который почему-то унимал дрожь и беспокойное биение сердца. В нем не было ни похоти, ни хоть какого-нибудь желания. Словно снег, приложенный к ране. Будто вовсе и не ему принадлежали эти горячие ладони, застывшие на линии выступающих ребер.               Герман сморгнул, снова всхлипнул и посмотрел снизу-вверх с удивлением. Абель стоял спиной к огню, так что рыжий свет только обрамлял его голову и золотился в растрепавшихся волосах, создавая причудливый раскаленный нимб, а глаза были едва-едва различимы, но даже так слишком заметным казалось странное сочувствие в них, почти чужеродное холодным чертам молодого человека. С усилием помотав головой, раб снова опустил взгляд.               В единый миг едкое зловонное отвращение с новой заполнило всю его душу. Отвращение к Абелю, к его извращённости, к горячим прикосновениям и к собственному телу, грязному, неуклюжему, покрытому синяками и ссадинами, к безответности характера и давящей трусости, напоминавшей жгучую кислоту. До боли хотелось содрать эту кожу, от жара липкую, пропитавшуюся пылью, познавшую чужой взгляд вожделения.               От сильнейшей пощечины Герман вскрикнул и дернулся, чудом устояв на ногах.               — Когда я задаю вопросы, на них надо отвечать! — Абель вскинул подбородок и демонстративно встряхнул правой ладонью, как если бы очень-очень больно было ему.        — Простите… господин, — Герман всхлипнул снова. И почувствовал, как дрожат ноги. Упасть на колени уже почти не стыдно. Стыдно было загрубевшими пальцами стягивать одежду, чувствовать первые прикосновения и пытаться не заплакать. Напрасно, впрочем. Остальное теперь неважно, пересечены всякие границы, и остается только умирать, позволив душе, уже тронутой гнилью бесчестия, разлагаться.               У Абеля глаза все так же блестели, только лицо отчего-то стало совсем бесцветным, как у смертельно больного. Морщины прочертили высокий лоб, и совсем еще юноша вдруг превратился в уставшего мужчину с тяжелыми мыслями на дне бездушных, но все еще почему-то невозможно человеческих, глаз. Смотреть на него было невыносимо: от смеси бессмысленного сожаления и чего-то горячего, похожего на ненависть, покалывало кончики пальцев и сводило живот.               — Страшно? — спросил Абель.        — Да, — казалось, будто это ответил кто-то чужой, кто-то более смелый и отчаянный, кто-то, у кого еще есть силы на борьбу.               Абель задумчиво кивнул.               — Ты ведь понимаешь, зачем я тебя купил? — рука скользнула ниже по впалому животу до светлых волос лобка.        Герман застыл, чувствуя только мертвенный холод и нервную дрожь, сковавшую дыхание. Губы стали сухими, и каждое слово давалось с ощутимым усилием. Кто-то будто напоил юношу раскаленным железом.        — Да, — на выдохе и едва различимо.        — И ты понимаешь, что рано или поздно тебе придется решиться? И даже… даже скорее рано.        Словно кнутом по спине и животу, рассекая кожу, оголяя мясо и срывая судорожный стон.        — Д…да.               — Что ж, твоя комната по коридору первая дверь налево, — Абель сделал шаг назад, завел руки за спину и добавил, как бы невзначай: — Я запру на ночь дверь.               Будто бы Герман собирался бежать. Вовсе нет. Его интуиция, его чутье, почти животное, давно подсказали: Абель силен и умен, он не отпустит свою жертву. Он похож на большую хищную птицу, которая скорее сама готова вспороть тело добычи, выставить легкие и сердце на обозрение публики, чем отдать кому бы то ни было. Герман понимал, что побег станет последним смелым поступком в его жизни. Вообще последним поступком.               — Хорошо, господин. Спасибо, — пробормотал Герман и неуклюже наклонился, подбирая с пола вещи. Отблески пламени играли на коже, обтягивающей мышцы и кости.        Абель передернул плечами и, слабо усмехнувшись, бросил короткое «пожалуйста». Он отошел к камину и опустился в кресло, закидывая ногу на ногу. Мыски его сапог были перепачканы в грязи, мелкие камешки застряли в подошве, и воспаленный рассудок Германа почему-то запомнил эти детали, увиденные едва-едва краем глаза. А еще он запомнил, как Абель обернулся на него, пытающегося наскоро влезть в штаны и подпрыгивающего на одной ноге, чтобы произнести со странной улыбкой:        — Мне придется разбудить тебя достаточно рано, так что постарайся уснуть. Доброй ночи.